Пленэрус

– Не-ет, братцы, мы с вами вечные сверчки! Как в стрипбарах вокруг своих шестков крутимся! За что таких помнить? Взять того же Мисиму – как достойно погиб! Изящно, дерзко! Не напиши он вовсе ни одной книжки, всего равно бы запомнили.

– Подумаешь, сэпуку сделал.

– Не смущай народ, говори нормальным языком!

– Я нормально говорю – сэпуку, харакири – какая разница?

– Разница есть. Для японцев это акцент! Немаловажный! Вот Ферхюльст сделал харакири. Тоже, между прочим, в сорок пять…

– Да не делал он себе харакири! Спокойно умер своей смертью, когда был уже академиком…

– Друзья мои, не о том вы спорите. Не о том! Дело не в смерти Мисимы, а в том, что ей предшествовало. А предшествовало то, что на военной базе в Итигае писатель взял в заложники не кого-нибудь, а самого японского командарма! После чего забаррикадировал с товарищем выход и с балкона перед солдатами произнес пламенную речь. В частности, призвал к перевороту и смене власти. Вот это был поступок!

– Здрасьте! И что вы тут нашли красивого?

– Отвага всегда прекрасна. Особенно на миру. Можно повеситься в шкафу, а можно и на мраморной руке вождя – на какой-нибудь заглавной площади. Согласитесь, есть разница?..

Павел почувствовал, что голову у него начинает кружить – совсем как на детской карусели.

– Ну-с? Как вам наши дебаты? – тихо поинтересовался у него Галямов.

– Не знаю, – честно признался Павел. – Хотя Каддафи и впрямь жалко – практически коллега, стихи писал, Джамахирию сочинил. Нам такого точно не придумать.

– В том-то и дело, дорогой мой. В том-то и дело! – шепот Галямова тут же перерос в басовитый рокот, руки мэтра, точно пара встревоженных голубей, вспорхнули с колен, и Павел зачарованно проследил за их полетом. Как-то красиво это у Галямова получалось – не то дирижировал, не то рассекал пространство двумя отточенными шашками.

– Я тоже в растерянности, Павлуш. Уже лет тридцать архивы открыты, а ясности не прибавляется. Людей макают в чернильницу и на полотне новой истории выводят изящные каракули…

– Господа, товарищи! Минуточку внимания! – параходным гудком перекрыл общий гомон председатель союза. – Может, сделаем паузу и выполним, наконец, возложенную на нас миссию?

Народ, поперхнувшись, умолк, чем и воспользовался премудрый Василий Гаврилюк, послав вверх особенно густой клуб дыма.

– Итак, кто за то, чтобы открыть, наконец, наше маленькое собрание?

Вместе со всеми Павел поднял руку. Кисть и плечо тотчас отозвались тупой болью, напомнив о хватке ребят в штатском.

– Василий, не тяни резину, – прогудел из кресла Галямов. – Все в курсе, что это Миша нас сюда заманил, вот и дай ему слово. Раньше начнем, легче разбежимся.

Василий Гаврилюк добродушно пыхнул дымком, отчего пышные усы его на секунду стали еще пышнее, и согласно качнул головой.

– Что ж, добрый человек сказал, мы его услышали. Слово предоставляется Михаилу.

С места немедленно вскочил Ржавчик. С речью, с монологом и очередным многообещающим проектом.

Глава 5

К манере Ржавчика произносить монологи следовало привыкать постепенно. Глаза Михаила даже не бегали, а прыгали. Вправо и влево, вверх и вниз – этаким елочным зигзагом. Не поймаешь и не зацепишь. В итоге люди, конечно, терялись и никли, – сам же Михаил опрометчиво относил это на счет силы своего убеждения, и временами даже скромно поминал о тяготах врожденной харизмы и речевого обаяния. Со временем к странностям поведения Миши Ржавчика Павел привык, да и остальные в союзе смирились. В сущности, это была всего лишь форма крайне умеренного эскапизма. Все из этой жизни рвут когти – кто в клубы и гаражи, кто в музеи или театры, кто за город, а кто и за кордон. Миша Ржавчик не являл собой исключения: убегал, как умел, главным образом – глазами. И то сказать, другие с его образованием и гибкостью языка давно отирались бы в думе, игрались бы в откаты, рулили бы заводами и целыми регионами, Ржавчик же честно застрял среди низовых звеньев. Проще говоря – среди народа. Тут не только глазками запрыгаешь, еще и думать с перепугу начнешь. Вот и у Миши бурлили в головушке идеи одна перченее другой. Совсем как перловка в туристическом котле. Жаль, всегда не хватало какой-нибудь малости – сольцы, укропа или перчика. Блестящие начинания Ржавчика буксовали на старте, а многоэтажные проекты рано или поздно давали трещину. И все-таки Миша Ржавчик продолжал стараться. В этом заключался смысл его жизни, говоря современным языком – карма. За бешеную эрудицию многие почитали Мишу умным, у самого Павла Ржавчик вызывал двойственное впечатление. Администратором союза и впрямь можно было порой любоваться, иной раз его выступления вызывали бодрящую оторопь, однако ум тут был решительно ни при чем. Как говаривал премудрый Бирс: «эрудиция – всего лишь пыль, вытряхнутая из книг в пустой череп». Сказано это было именно о Ржавчике, и потому Миша был для Павла, прежде всего, уникальным и неотрывным сегментом союза, без коего существование литераторов города Исетьевска, бесспорно, лишилось бы весомой части своей кинетики. Ржавчик был катализатором их маленького социума, а временами становился и подлинным детонатором. Жизнь рядом с ним сулила очевидный риск, но жить без Миши было бы ужасно скучно.

– Идея – на миллион баксов, это я вам говорю! – Ржавчик по обыкновению вращал глазами и смотрел одновременно всюду и никуда.

– Может, на два? – Усачевский рассмеялся хорошо поставленным смехом, красиво качнул начищенной туфлей. Глядя на нее, Павел представил себе Ржавчика в школьном туалете, в возрасте лет десяти – полненького, возбужденно размахивающего руками, окруженного одноклассниками. Почему-то не вызывало сомнений, что в юном возрасте Михаил был таким же заводилой-интриганом – что-нибудь вечно сочинял и рассказывал, солидно делился сигаретами, ошарашивал взрослыми страшилками и тайнами деторождения.

– Если выгорит, будем сок айвовый пить!

– Бамбук курить и ананасами закусывать, – с пришепетыванием из-за трубки пропел Гаврилюк.

– Не вкручивается, зараза… – Костик грузно спрыгнул с табурета и, стоя на столе, попытался закурить. – Пойду я, что ли. Стремянку у кого-нибудь раздобуду…

– Секундочку! – Ржавчик ткнул в его сторону пальцем. – Тебя, между прочим, это тоже касается.

– Во как? – не особенно удивившись, Костик величаво уселся на табурет, с облегчением вытянул ноги. – Ну, если не особо долго…

– Не особо, не особо! Не бойся.

– Да нет, я так-то не против, только трудно слушать всухую.

– Думаешь, на первом этаже тебя угостят?

– Так это… Меня везде угощают.

– Да кто? Кто там тебя угощает? Люмпены! Мещане! – Ржавчик даже плечиками передернул. Сравнение первого этажа со вторым ему даже в голову не приходило.

– Да я ничего такого… Просто селедочка у них неплохая. Под шубой которая…

Ржавчик патетически воздел руку, однако от дальнейших комментариев воздержался.

– Продолжим, – напомнил ему Галямов. – Народ в ожидании. А ты, Костик, не перебивай оратора.

– Что ж… – Ржавчик суетливо и прыгающе оглядел слушателей, – Речь идет о литературном экспрессе. Помните агитпоездки прошлого?

– Было такое действо.

– Вот-вот! Было и сплыло. Но появилось мнение возродить. На самом верху, – палец Ржавчика отчего-то указал на Константина, и электрик довольно улыбнулся. – Если говорить более конкретно, то в области неожиданно образовался профицит. Куда потратить – сходу не сообразили, а тут сельчане нагрянули с жалобами, ходоки разные, – вот и растерялось чиновничество. С растерянности, верно, решили одним коленом двум зайцам навернуть. В смысле – одним ударом семерых клопов…

– В смысле, и сумму уворовать, и рот сельчанам заткнуть, – растолмачил сообразительный Галямов.

– Приблизительно так, – Ржавчик энергично закивал, и черный чубчик автомобильным дворником закачался на его аристократическом лбу. – В общем, слово сказано, а оно, как известно, не воробей. Однако и нам надо снизу инициативу продемонстрировать. Чтобы, значит, ковать, пока горячо.

– А сильно горячо-то? – поинтересовался критик Усачевский и красноречиво потер щепотью.

– Зависит от количества партнеров, – Ржавчик искательно улыбнулся. – И от нас с вами, само собой. Но если хорошенько подсуетиться, на год беспечной жизни можем заработать. Всего-то недели за две. В худшем случае – будем сыты-пьяны, еще и командировочные получим.

– Пьяны? – Костик в волнении поднялся с табурета, потоптался на столе и снова сел. – Когда ехать?

Он был уже согласен.

– Чем быстрее, тем лучше. Во-первых, могут передумать, во-вторых, найдут других добровольцев.

– Таких же умных и красивых?

– Ну, таких же – вряд ли, но голодных кругом – пруд пруди. Актеры, суфлеры, жонглеры там разные. Так что надо поработать локтями, если хотим прорваться. Все-таки мы – элита. Мыслители дум.

– Властители, – машинально поправил Павел.

– Тем более! Создадим профессиональную бригаду, наметим план выступлений – и вперед. Собственно, ориентировочный план я уже выслал в мэрию…

– Быстрый же ты!

– Иначе нельзя. Я же говорю, все решали часы и минуты. Знаете слово такое – «тендер»?

– Еще бы!

– Вот его мы, считай, и выиграли. Во многом благодаря мне. Теперь осталось определиться с составом, связаться с сельскими поселениями и местным начальством. Чтобы, значит, проговорить оргвопросы – насчет жилья, кормежки и сцены. Кое-какие шаги в этом направлении уже сделаны, так что надо решаться.

– Мда… – задумчиво протянул Галямов. – Село, стало быть, молоко парное, дымок из труб. А если еще и пекарня есть, совсем хорошо.

– Причем здесь пекарня?

– Я городской хлеб есть не могу – язва.

– Опять же селяночки молодые, цивилизацией не испорченные, – в унисон ему подпел Гаврилюк. – Жаль, не сумею присоединиться.

– А я вроде нормально, – по-солдатски кивнул Костик. – Когда едем-то?

– Пардон! Вы что, всерьез собираетесь его взять? – Усачевский кивнул на Костю Белкина. – Он ведь даже не писатель.

– Но работает-то у нас.

– Верно, простым электриком.

– Простые электрики за столом с писателями не сидят!

– Правильно, скучно парню, а тут компания умных людей, есть, кого послушать.

– И водочки хорошей выпить…

– Ну, не про то вы, господа, опять не про то! – Миша Ржавчик принялся заламывать руки. – Костя – особый случай! Во-первых, музыкант, во-вторых, ищет себя и не находит. Вот и борется с депрессией, как умеет. Но главное – Костя замечательно поет.

– Громко – это да.

– Да нет же, Константин прекрасно поет, уверяю вас! А мероприятие у нас, между прочим, артистическое, все может пригодиться. Стихи читать, петь…

– Я и сплясать могу, – весомо добавил Константин. – Ламбаду, скажем. Или сальсу, если, обувку нормальную дадите.

– Видите! Вполне серьезный кандидат.

– Еще и красавчик, что немаловажно, – Галямов со вздохом пригладил свою седеющую шевелюру. – Эхх… И я таким же был в его годы.

– Очень правильное замечание. Потому как – на что клюет публика? На красоту и музыку! – Ржавчик воздел руки. – Возможны у нас форс-мажоры? Возможны. Скажем, начнут слушатели зевать от стихов, галдеж поднимут, и что делать?

Павел взглянул на есенинское чело Костика. Тот слушал внимательно, без тени обиды. Кажется, ему даже нравилось, что его кандидатуру так ревностно обсуждают.

– Вон в Буша младшенького башмаком бросили, – продолжал Ржавчик. – Он ловкий, увернулся, а я, скажем, не увернусь. Тем более, могут не башмаком, а чем потяжелее кинуть. Кирзачом, например, грязным, а то и карданным валом.

– Ну, ты, Миш, опять что-то сгущать начинаешь.

– Я только просчитываю варианты.

– Просчитывальщик ты наш…

– А как вы хотели? Я вас везу, организую культмассовые мероприятия, значит, отвечаю за вверенный мне контингент.

– Ладно, ладно. А Костя твой что? Думаешь, спасет положение?

– Костя – наш джокер в рукаве! Главное держать его трезвым. Потому что если выйдет такой красавец – да еще трезвый, да с баяном…

– Я на гитаре играю, – напомнил Костя.

– Тем более! Это же олицетворенное либидо! Селянки его на кусочки порвут.

– А что? Дополнительная фертильность в лице отдельных индивидов нам не помешает.

– Еще как не помешает! И я о том же!

– Так мы точно решили ехать? Или будем голосовать?

– Конечно, едем – тендер-то за нами! – возмутился Ржавчик. – Деревни загибаются, реки пересыхают, кому помогать, как не нам?

– Вот и поможем.

– Вилами да граблями, – буркнул Усачевский.

– Иногда и словом можно спасти, – укоряюще произнес Ржавчик.

– Особенно селяночек. Цивилизацией не испорченных…

– Коллеги, давайте серьезнее! – воззвал к собранию Гаврилюк. – Между прочим, Чарльз Диккенс на выступлениях перед публикой зарабатывал больше, чем на книгах. И Крамаров с гастролей, говорят, чемоданы денег привозил.

– Тогда время было другое. Сейчас даже чемоданов нет. И откуда у селян деньги?

– Не скажите! – вмешался Ржавчик. – С миру по нитке – оно тоже бывает неплохо… А еще ведь дачников кругом – как опят осенних.

– У меня тоже есть дача, и что?

– Дачник дачнику – рознь. Видели, какие дворцы сейчас строят? Свой же брат из города приезжает и пыжится. Настриг с пенсионных фондов и засоряет гектары постройками, в гамаке бока отлеживает. Делать-то ему нечего – ни театров, ни кабаков с клубами. Вот и потянется к нам. Хотя бы из чистого любопытства.

– Мда… Звучит привлекательно.

– Привлекательней будет потом, – заверил Ржавчик. – Когда в карманах зашуршит и зазвенит. Надо уже сейчас над ценой билетов подумать. Афишки попестрее распечатать.

– Ты-то как, Костя? Точно согласен? – Галямов посмотрел на песенника-электрика.

– Мне что, я не на окладе, значит, всегда свободен. Угостят – чего ж не поехать.

– Вот и славно! – Миша Ржавчик радостно потер руки. – Устроим нормальный такой пленэрчик. Я бы сказал – пленэрус с Шекспиром! И все сугубо в культурных рамках.

– Ага, шуба-дуба под скрипочку.

– С водкой и телочками, – широко улыбнулся Константин, и Павел подумал, что в профиль он и впрямь смахивает на Есенина. Такой должен был любить деревню. А уж деревня его точно полюбит. Если сохранилась она еще где-то на российских просторах.

– Прокатимся по далям и весям, сюжетов наберемся, опыта. Здоровье опять же поправим. Хватит когнитивно загнивать в кабинетах да на диванах – пора постигать жизнь эмпирически, что называется – на ощупь! Не-ет, господа присяжные, вы меня еще благодарить будете, точно вам говорю! А теперь давайте решать со списком – кого взять? Юра Лепехов согласие дал, Галямов тоже, Паша вроде как тоже с нами… Но маловато получается.

– Давайте по алфавиту смотреть, чего проще… Ммм… Вот Баскевич Геннадий. Вроде как раз в отпуске.

– Ни в коем разе!

– И я против! Этот выйдет на сцену и сразу объявит, что все сельчане – быдло, что допустили в свое время раскулачивание, и так далее.

– Да уж… Помните, как он на испанскую делегацию наехал? Они-то, наивные, собирались школе для слабовидящих пару компьютеров подарить. А этот стратег давай поливать их: и Франко ему не по душе, и Дали чепуховину малевал, и коррида – зрелище для идиотов. Гости сидят – понять ничего не могут. И плакали те два компьютера.

– Ладно, испанцы… – Галямов окинул всех грозным оком. – Вообразите, друзья мои, как этот стервятник повел себя в издательстве. Никогда не рассказывал, но коли зашла речь… Я ведь туда и его протолкнул. Помните нашу очередь? Три книжечки в год – на такую-то ораву. А тут Пасюк в Москву удрал, место после меня освободилось, я и пожалел Генашу.

– Помним, помним, – кивнул Василий Гаврилюк. – Всех тогда в слезу вогнал. Так за него распинался.

– Так я, старый дурак, помочь хотел. Думал, не печатают человека, вот он и злой как собака. А этот ренегат в издательство прибежал, скандал устроил. Требовал, чтобы его вперед меня пустили. Галямова, мол, без того издают, так что подождет квартал, не усохнет. Более того, намекал, – Вячеслав Маркович прижал руки к груди, – откровенно, друзья мои, намекал, что я сам будто бы не против. Хорошо, там решили проверить. Спровадили этого субъекта и мне отзвонились. Честно скажу, я был потрясен. Это ведь даже не предательство, нет! – заурядная человеческая подлость. Нет, мне не жалко, я свою очередь с радостью добрым людям отдам, но объясните мне, как можно так себя вести?

– То есть, ты решительно против данной кандидатуры?

– Увы, други мои. Стыжусь своей мелочности, но голосую против.

– Вот и не будем спорить, дальше поехали… Вараксин Алексей. Автор частушек и двух поэтических сборников.

– Плюс матерные пьесы добавь.

– Ну, их, положим, еще не опубликовали, так что я полагаю…

– Дальше, дальше читаем!

Тележка обсуждения бодро покатила под гору, и уже минут через пять весь писательский список был зачитан.

– Что же получается, – Галямов вновь огляделся – на этот раз изумленно, – утвердили только присутствующих?

– Вы же сами всех забраковали.

– Дорогие мои товарищи! – Галямов встал. – Можно ругать водку, можно ругать правительство, но сами смотрите, до чего мы договорились. Получается, что на трезвую голову мы черствы и жестокосердны?

– А может, наоборот – объективны и рассудительны?

– Как бы то ни было, – Василий Гаврилюк поднял перед собой список и приспустил на носу очки, – мы прописали пятерых человек: Галямова, Ржавчика, Куржакова, Юру Лепехова и Костю Белкина. Усачевский не может, я, к сожалению, тоже. Конечно, в принципе не так мало, но…

– Давайте Шуру Бочкарева возьмем!

– Я уже объяснял, август заканчивается, у Шурика АХЧ и начало учебного года.

– Шур, может, плюнешь? – Ржавчик развернулся к молодому поэту. – От сессии до сессии, сам знаешь, живут в деревне весело.

– Нас и так обещали на картошку послать, – стеснительно выдохнул Бочкарев. – В первую очередь тех, у кого хвосты.

– А ты у нас, значит, из отряда хвостатых?

– Господа, господа, пять человек – это нонсенс! – возмутился Ржавчик. – Какая-то, понимаешь, октябрятская звездочка! Давайте относиться к делу серьезно… Я администрирую, договариваюсь, Галямов стихи читает, Куржаков – прозу, Лепехов – тоже стихи, Костя поет…

– Еще и танцую!

– И танцует, да… Но кто-то должен и подстраховывать. А если у Галямова голова разболится? А Куржаков ногу сломает? Или ключицу, к примеру?

– Чего ты болтаешь!

– Я только просчитываю варианты.

– Ничего себе варианты!

– Как хотите, но нужны запасные игроки. Шурочка, давай все-таки заменим твою картошку на литературный десант. Мы тебе письмишко организуем. В деканат или на имя ректора. Объясним все честь по чести, печать нарисуем, подпишемся. Неужели не поймут?

– Ну, я не знаю…

– Вот! Один человек уже есть! – глаза Ржавчика победно блеснули. – Василий, ты как? Письмо сделаем?

– Сделаем, какой разговор.

– Вот и ладушки! – Ржавчик с шумом выдохнул, так же шумно вдохнул. – Забыл сказать, что одного человека – так сказать, внештатно – я включил в список по собственной инициативе. Между нами говоря, он и эскизы нам готов накидать – для возможных афишек.

– Погоди, погоди! Ты не Беню ли Варанова хочешь взять?

– А что, человек безотказный, рисует мастерски.

– Он же мегарасист! И книги принципиально не читает.

– Вот и будем воспитывать. Главное, он точно свободен. С последней работы его недавно турнули, так что…

– А мне нравится эта идея! Он ведь может портреты всем нарисовать. Кого из вас он рисовал до этого? Никого. А там будет время, – глядишь, увековечит в масле да темпере. Будете висеть потом рядом с картинами Воловича…

На эту приманку собрание клюнуло. Повисеть в масле и темпере захотелось многим. Конечно, Беня был сумасшедшим, но местных сумасшедших давно уже не боялись. А увлечение теориями Ломброзо, Мальтуса и Макиавелли прощали и людям более свирепого нрава. Кроме того, наивные теории Бени умиляли до слез. Скажем, Бенислав искренне верил, что количество семян-душ, ежегодно просыпаемых сверху, остается некой вселенской константой. При этом количество тел-скафандров росло в геометрической прогрессии. Следовательно, люди обречены были мельчать и глупеть, процент личностей снижался, а демократический строй знаменовал последнюю стадию загнивания цивилизации. И говорил об этом художник с такой истовой убежденностью, что с ним даже не пытались спорить.

А еще согласно умозаключениям Бенислава, мир должен был давным-давно погибнуть, поскольку нормальный человек во власть не лез – брезговал, виртуальная экономика обрастала стеклянным куполом, угрожая вот-вот рухнуть, атом и химия душили планету, а вирусы с бактериями год от году зверели. Тем не менее, все шло прежним чередом; мир пыжился, задыхался от копоти, но держался, что железобетонно доказывало существование Бога. «Есть, стало быть, Нечто, что еще печется о нашем дурдоме». Таким примерно образом, Беня вычислял Всевышнего.

– Итак, если берем Варанова, набирается семеро, верно? По-моему, число неплохое – сулит удачу! – Гаврилюк обвел присутствующих председательским оком, но главного все-таки не узрел.

– Не семеро, а восьмеро!

Собравшиеся в кабинете разом повернули головы. В дверях стоял поэт Пугачев – чуть покачивающийся, как всегда источающий неопределенную угрозу. Что интересно – звали его действительно Емельяном, однако для коллег он был просто Ёмой. А вот Пугачевым Ёма никогда не был – ни по бабушке, ни по дедушке. Но если Дундареву можно было прозываться Усачевским, почему Фомичеву не стать Пугачевым? Тем более что в отличие от писателей, метящих псевдонимами исключительно обложки книг, бывший Фомичев добился того, что в паспорте его воссияла та же грозовая фамилия. В общем, человек он был непростой, и многие в союзе поглядывали на Пугачева с откровенной опаской.

– Восьмеро! – с хрипотцой повторил Пугачев. Для наглядности показал почему-то пятерню.

– Ты что, подслушивал?

– Я не Ван Гог, я слушал.

– Подожди, подожди, мы ведь даже еще не голосовали, – Василий Гаврилюк обеспокоенно покосился на Ржавчика. – У нас здесь все коллегиально. Решаю не я…

– А я, – весомо перебил Ёма и шагнул через порог. – Квартиру свою сдал. На все лето – двенадцати таджикам. Двенадцати! Как у Блока. Потому и пришел сюда.

Более ничего к сказанному он не добавил, но шах был объявлен, ситуация предельно прояснилась. Поэт, пустивший на постой взвод гастарбайтеров, должен был где-то спать. Собственно, и приход его можно было расценивать как претензию на утлый союзный метраж. Василий Гаврилюк понял это раньше других, а потому заметно оживился.

– Что ж, товарищи, думаю, ммм… Предложение Емельяна стоит обсудить. Семеро, конечно, неплохо, но восемь, согласитесь, звучит весомее.

Миша Ржавчик делал Гаврилюку страшные глаза, но председатель, переняв маневр администратора, умело подергивал головой, ныряя и уходя от протестующих взглядов. Наблюдая за этой дуэлью, Галямов ласково улыбался, Усачевский осуждающе хмурился, Лепехов хмыкал в ладонь. Но дело было практически решено. Угроза заполучить невменяемого жильца страшила председателя Гаврилюка куда больше, нежели возможные протесты Михаила.

– Мы ведь читали стихи Пугачева на последнем семинаре молодых, – дипломатично объяснил он собранию, хотя адресовались слова, прежде всего, Ржавчику. – Многим они понравились.

– И этих многих – миллионы! – сипло добавил Ёма. И осветил всех золотым оскалом. – Интернет нашпигован моими стихами, как кекс изюмом. Их тьмы и тьмы. Как скифов. У Блока.

– Да, но состав еще могут не утвердить наверху, – Ржавчик нервно поправил воротничок с галстуком.

– Миша, ты же прекрасно понимаешь: состав утверждаем мы, к нам и прислушаются в первую очередь. Кроме того, ты сам говорил, что нужны запасные игроки, – безжалостно напомнил Гаврилюк. – Дойдет до драки, вот тебе и туз пик. Не сработает Костя, выпустишь Ёму.

– Выпустишь меня, а я кому хочешь, кишки выпущу, – засмеялся Пугачев зловещему каламбуру. – Шутка, конечно… Только, братья мои, учтите, жизнь – это пир тела, который кончается раньше, чем душа добирается до десертов.

– Это в каком смысле? – брови Ржавчика испуганно изломились.

– В том смысле, что к берегу Надежды приплывают, гребя уже ладошками.

Братья писатели тревожно переглянулись. По некоторым непроверенным данным, количество написанных Пугачевым афоризмов давно перевалило десятитысячную отметку. Сам он таинственно намекал на сто тысяч, так что спорить с ним опасались даже мэтры вроде Галямова.

– Значит, с Беней и Пугачевым вас будет восемь, – торопливо подытожил председатель. – Полагаю, с главным мы решили, можно переходить к техническим подробностям…

Костя с грохотом спрыгнул со стола, народ оживленно засуетился, вынимая из пакетов консервы и хлеб. «Технические подробности» Василий Гаврилюк обычно прятал в сейф, закуску приносил сам народ. Вот и Павел, поднявшись с места, покорно отправился в туалет мыть купленные фрукты.