Пленэрус

– Наконец-то! А нас тут трясут, как грушу: почему одни женщины! Нужен им, понимаешь, мужчина библиотекарь.

– Я не библиотекарь.

– Будешь. По крайней мере, на ближайшие час-два.

– Здрасьте-пожалуйста!

– Ты еще не понял? У нас на ушах все стоят. ОН вот-вот приедет!

– Кто?

– Дед Пихто! Включай мозги, Паш.

– Не понял. Ты что, хочешь сказать…

– Он самый – собственной персоной!

Сначала Павлу захотелось рассмеяться, потом заплакать. Вместо этого он выругался. Ну да, ведь падают с неба метеориты. По слухам – не столь уж редко. Но ведь не в одну и ту же воронку!

Тем не менее, Лизавета все объяснила доходчиво. В уральский город Исетьевск действительно прилетел с визитом президент Российской Федерации. Но это бы ладно, но почему библиотека – и именно детская? Мест поуютнее и побогаче в Исетьевске хватало: та же губернаторская резиденция, вполне приличные музеи-особняки, рестораны с торговыми центрами, театры, наконец. Тем не менее, президент предпочел библиотеку, и спорить с ним охотников не находилось.

Впрочем, рассуждая трезво, ход был достаточно грамотный. Кадры-то с детьми обожали во все времена. И Брежнев октябрят с пионерами вовсю зацеловывал, и Сталин детские макушки гладил-трепал, и фюрер по щечкам румяным любил похлопывать. Как нация относится к старикам и детям, в таком примерно свете позиционирует себя и в мире. А позиционировать себя в мудро-розовом позитиве мечтали все – от Суллы до Обамы. В древности помогали слухи и свидетельства очевидцев, после изобретения фотографии и кино дело закрутилось проворнее. Странно, что литераторов сюда не пригласили. Хотя бы троицу самых именитых. Можно было и их похлопать снисходительно – не по щечкам, так по плечику. Пишите, мол, братцы, радейте. Бумага – она все стерпит…

– Нам сказали: готовность номер один! – трагически шептала Лиза. – Гостя вот-вот привезут.

– Видишь, как удачно. Как раз яблочек принес. Немытые, правда…

– К черту твои яблочки, Пашунь! – возмутилась Лиза. – Я Бажова последние книжки сгребаю. Дел выше горла! На вот, держи стопку, – поверх пакета с фруктами Куржакову сунули весомую кипу книг.

– Зачем столько Бажовых?

– Велено расставить в круглом зале. Мы – Урал, значит, все сомнительное убираем, оставляем исключительно энциклопедические словари, Мамина-Сибиряка и Бажова.

– И все?

– Все!

– Мудро… А кто велел-то?

– Кто надо, тот и велел. Неси, не болтай.

На выходе из хранилища плечистый субъект перегородил им путь.

– Это у нас кто?

На этот раз «дедом Пихто» было не отделаться. Лиза втолковала субъекту, что Павел единственный мужчина в библиотеке, можно сказать, уникум. Вдобавок – пишущий. Куржаков дополнительно предъявил писательские корочки. На его фрукты-яблоки охранник тоже соизволил взглянуть, после чего провел вдоль тела моргающим красным глазком жезлом. Ни о чем недозволенном пугающий жезл не сообщил, и охранник милостиво кивнул:

– Двигайте, только мигом!

Павел с Лизаветой влетели в зал. Под бдительным оком таких же строгих, выстроившихся вдоль стен ребяток быстренько расставили по полкам принесенные книги. Лиза растерянно осмотрелась.

– Ну, вот, вроде все…

Павел тоже покрутил головой. Зал, на полках которого, ранее красовалось пестрое обложечное разнотравье – от древних газетных подшивок до региональных новинок, взирал теперь на посетителей многократно размноженным ликом бородатого тезки Бажова, перемежаемого с Маминым-Сибиряком и золотисто-желтыми батареями Детской Энциклопедии. Ни тебе школьных, приклеенных скотчем рисунков, ни ветхих музейных редкостей с обшарпанными корешками, ни современных лауреатов. Хотелось то ли присвистнуть, то ли застонать. И сам собой припомнился давний анекдот об Александре Дюма. Куда-то там известный прозаик нагрянул с визитом, заглянул и в книжную лавку. Глупый лавочник был готов и, желая угодить, выставил на полки одни лишь книги Дюма.

– А где же другие писатели? – удивился знаменитый гость.

– Проданы, – пролепетал растерявшийся лавочник. Дюма, надо полагать, был в восторге.

Впрочем, приезд Мамина-Сибиряка и Бажова детской библиотеке не грозил. Ну, а книги… Книги всего-навсего стали тем, чем и являлись для ожидаемых визитеров – еще одной разновидностью обоев, нескладным украшением стен – проще говоря, сайдингом. Уральский сайдинг, как видно, допускал лишь две бородатых фамилии. Не больше и не меньше.

Лиза деловито поправила шеренгу энциклопедических кирпичей, точно муху смахнула с лица непослушную прядь. Прядка упала вновь, и, оттопырив нижнюю губу, Лиза одним дуновением вернула ее на законное место. Павел зачарованно смотрел на эту стремительную мимическую гимнастику. Очнувшись, заметил, что за Лизой с той же заинтересованностью наблюдают стоящие вокруг секьюрити.

– Ну-с, зал обезображен, стало быть, все в порядке, – Лиза грустно качнула головой. – Уходим, мужчина.

Подхватив Павла под локоть, она потянула его знакомыми коридорами, однако не в свой кабинет, а прямиком в гардероб. Павел ошарашено подчинился. Кажется, сюр, начавшийся с приходом балконных стражей, продолжился на очередном витке. Не стоило ему мешать. Карусель бреда, он не сомневался, остановится сама собой.

Когда Куржаков очутился, наконец, в гардеробе, он уже не удивился встреченному там маленькому вавилону. На табуретах и стульях в тесном помещении восседало все библиотечное сообщество: директор, заведующие, практически весь рядовой состав, включая уборщиц и гардеробщицу. Все в равной степени взволнованные и накрашенные, в одинаковые голубых костюмах, с похожими прическами.

– Вот, полюбуйся, Павлуш, куда нас загнали, – директор кивнула на свою гвардию. – А в какую униформу заставили вырядиться. Красота!

– Юбки на пять сэмэ ниже колена, никаких брюк, никаких мини и прочих вольностей, – пояснила Стэллочка, самая стройная из библиотекарей. – А еще никаких каблуков и высоких причесок.

– Ужас, – прокомментировал Павел.

– Вот-вот, всех высоких дам попросили остаться дома, а у нас почти все заведующие под метр семьдесят!

– Кошмар…

– Потому и спрятали всех сюда. От греха подальше.

– А территорию вокруг библиотеки специальными машинами выскребли, асфальт и мостовую специальными составами поливали. Библиотеке уже и счет выставили.

– Зачем же я подметал? – возмутился Павел.

– Ты вчера подметал, а они сегодня утром чистили.

– А еще звонили из мэрии, и велели во всех туалетах мыльные контейнеры поставить. Это вместо наших простеньких мыльниц. И повесить полотенца бамбукового цвета.

– Бамбукового?

– Ну да, желтенького такого… Люся весь город объездила, обыскалась. Нашла, конечно, но слегла с давлением…

Послышался гомон голосов, мимо запертого гардероба забурлило людское течение – в унисон взбулькивали смешочки, синфазно журчали словеса, энергетика голосов поражала позитивом.

– Как их много-то! – удивился Павел.

– Ты еще всех не видел, – прошипела Лиза. – А мы уже третий день на них любуемся. Прямо эшелонированная оборона.

– У кого? – не понял Павел.

– Спроси лучше – от кого!

– От нас, конечно, – скороговоркой затараторила Стэллочка. – Сперва, значит, ближний круг, потом те, кто его обслуживают, затем круг, обслуживающий первый круг обслуги, и так далее по нисходящей. То же самое с замами и секретарями. Это не считая охраны. За два дня у нас, наверное, полтысячи людей перебывало.

– Правда, правда, – кивнула Лиза. – Инспекции, проверки. Жаль, не сняла на телефон, как они за шкафами у нас ползали, пыль изучали…

– Чшш! – директор прижала палец к губам – и очень вовремя, потому что дверь отворилась, в проеме показалось багровое мужское лицо. Один из высших охранных чинов – тот самый ближний круг. Впрочем, сейчас этот чин выглядел неважно: в глазах – подлинное отчаяние, в уголках губ – детские пузыри.

– Ложку! – просипел он. – Срочно ложку!

– Чайную? Столовую?

– Для обуви – обувную ложку!

Все враз пришли в движение, и Павел, поддавшись общей сумятице, лихорадочно зашарил по карманам, будто там меж носовых платков, ручек и визиток действительно могла оказаться обувная ложка.

– А кому надо-то? – шепнула Стэллочка, и по округлившимся глазам охранника все моментально поняли – кому.

– У меня была ложка, – упавшим голосом призналась директор.

– Где? – с рыком выдохнул начальник охраны.

– В сумке.

– А сумка? Сумка где? – мужчину, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар.

– В подвале, – еле слышно произнесла директор. – Вы же сами велели все личные вещи туда снести. Но я… Я, кажется, помню, куда ее положила. Если все вместе поищем…

– Бегом! Умоляю!

Смотреть на страдающего женщины не могли. Дружно вскочив с табуретов, библиотекари ринулись из гардероба. У двери Лиза притормозила Павла.

– А ты побудь здесь! Мало ли что.

– Ну, так…

– Учти, остаешься за главного.

– Ага!

Мгновение, и гардероб опустел. Шаги библиотечной рати стучали уже где-то внизу – на ступенях, ведущих в подвал. Павел прислушался, рассеянно колупнул пальцем маленький столик у прикрытого окошечка. В нише под столешницей лежала книжка. Библиотека не была бы библиотекой, если бы гардеробщики в ней глазели тривиальные телепрограммы. Разумеется, и в этом, удаленного от читальных залов месте главной иконой оставалась книга. Павел извлек печатное издание, не без любопытства взглянул на обложку. Было бы здорово обнаружить здесь какого-нибудь Светония, Камю или Джойса. Впрочем, и Дина Рубина его не разочаровала. Страну, в которой гардеробщицы разгадывают не ребусы, а печатные строки, не так-то просто превратить в сырьевой придаток. Авось еще и пободаемся…

Ему показалось, что здание слегка вибрирует. Это, верно, перетряхивали подвал в поисках обувной ложки. Счет шел на секунды, кто-то из ближайшего круга, должно быть, сосал валидол и необратимо седел. Дела государевы вершились непросто…

– Елки-палки, ну что за обувь!

Павел насторожился. Голос, долетевший из вестибюля, показался знакомым. Неужели кто-то из родного союза?

Отворив дверь, Павел осторожно высунул голову. Возле стены стоял мужчина в костюме – в костюме настолько ухоженном и первосортном, что Павел тут же понял, кто перед ним. Тот, кто вам не этот – не мормон и не покемон, а как говорится – самый настоящий… Небожитель, совсем даже на таковых не похожий; темная почти мальчишечья прическа, юное и до колик знакомое лицо, опять же рост… Павел хотел юркнуть обратно, но вдруг увидел, как, опираясь о стену, человечек тщетно пытается заправить ногу в туфлю, а кожа сверхмягкого запятника сминается, и ничего не выходит.

– Тут ложку надо! – проговорил он сочувственно.

– Да вроде ищут, – отозвался мужчина, и Павел с внутренним шорохом (потому как ни страхом, ни трепетом это назвать было нельзя) понял, что готов и далее общаться с высоким гостем невысокого роста.

– Есть один способ, – чуточку охрипнув, произнес он. – Мы в студенчестве так делали…

– Ну-ка, ну-ка? – президент глянул на него с интересом. Легкое смущение в его глазах Павлу даже понравилось. Живое, значит, существо, не синтетическое.

Подойдя к проволочной корзинке со свежей прессой (никак к приезду наполнили!), он взял верхнюю газету, свернул жесткой полоской.

– Получается что-то вроде ложки – только одноразовой… – он приблизился к президенту, вдел газетную полосу в задник туфли.

– Чуть приподнимете пяточку. Еще… А теперь нажимайте. Сильнее… Опс! Вот и готово.

Президент немного по-мальчишески прищелкнул каблуком туфли. Павлу даже подумалось, что вот сейчас он станцует чечетку.

– Что ж, возьму на вооружение, – президент улыбнулся. Павел улыбнулся в ответ, и в тот же миг руку с газетной полоской стиснули стальной хваткой, рванули назад и вверх. Еще пара мускулистых конечностей развернули Павла по кругу, вмяли в ближайшую стену.

– Все в порядке. Товарищ оказал мне услугу, – покровительственно произнес президент, и хватка тотчас ослабла. Трое или четверо ребят незримо-могучего телосложения вернули Павла в исходную позицию и даже сунули в руки отнятый газетный лист. И тут же вестибюль загудел-загомонил голосами, вокруг как-то враз стало много народа. Люди в мундирах и костюмах-тройках стояли и перетаптывались, тесно и по пингвиньи прижимаясь друг к дружке, сияя наработанными улыбками, обмениваясь дежурными взглядами. После кремлевских просторов в пенатах детской библиотеки им было невообразимо тесно. Павел рассмотрел отжатую в сторону стайку встревоженных библиотекарей.

– А газетку все-таки расправьте, – отечески произнес тот же голос. Президент по-прежнему стоял рядом. – Все-таки она для другого предназначена, верно?

Павел машинально кивнул и опустил глаза. С помятого газетного листа на него мудро взирал еще один президент. Такой же, как в жизни, с той же косой челочкой и улыбкой школьного отличника.

Толпа взяла юного президента в нежные объятия, многоруким кавалером повлекла-потянула в неведомое далеко. На миг Павел поймал огненный взор оглянувшегося начальника охраны. Показалось даже, что тот собирается погрозить ему кулаком или выстрелить из какого-нибудь штатного маузера, но обошлось.

Приблизившаяся Лиза дерзко шепнула на ухо:

– А ведь были времена, когда цари приезжали и червонцами челядь одаривали, калачи раздавали.

– Сегодня червонцев нет. Да и калачи не актуальны.

– Зато челядь осталась. И вообще – это дело принципа! – Лиза коварно использовала момент и чмокнула Павла в щеку. – Сегодня вечером собираемся у директора. Будем по черному пьянствовать. С коньяком и без закуски.

Продолжать она не стала, но Павел понял, что и его как бы приглашают на этот черный сабантуй. Чтобы подытожить и подвести черту. Отмечают же Новый Год, почему бы не отметить завершение сегодняшнего ммм… События.

Бежать! – отчаянно подумал он. – К деревенским навозным кучам, к дровяным поленницам и благоуханным сеновалам! Куда-нибудь, где еще правят миром простые нормальные люди…

Глава 4

Жалобно и на одной ноте пели качели. Вокруг песочницы, разбомбленной, должно быть, прямым попаданием неведомого снаряда, кругами колесил велогонщик лет трех-четырех. Пасмурная ладонь неба медлительно оглаживала топорщащийся высотками город, дом союза писателей истекал медоточивыми восточными мелодиями. То есть писательским домом он все еще нарекался, хотя самим писателям в доме практически ничего уже не принадлежало.

В прежние времена, когда дом еще только-только начинали захватывать, у писателей отобрали сначала половину первого этажа под ресторан, а потом и вторую – под откровенный вертеп. Музыку здесь крутили соответствующую, перемежая «Мурку» с «Гоп-стопом» и «Владимирским централом». Павел хорошо помнил, как волновались они тогда – наивные, молодые, как бурно протестовали. Чуть ли не сутками заседали – петиции сочиняли, на уличных митингах горло надрывали, всерьез надеялись отвоевать дом. С тех пор многое переменилось. Дом у них забрали полностью, оставив литераторам одну комнатушку на два союза. Зато и мелодии в здании зазвучали более пристойные, спасибо Будде с Кришной. Звон колокольчиков с бубенцами многим даже пришелся по душе. Тем не менее, надежды на лучшее испарились окончательно, и даже не очень утешало понимание того, что дома творчества отбирали теперь по всей России. У художников и музыкантов, у писателей и кинематографистов, у театралов и библиотекарей. Конечно, можно было уйти в глухое подполье, организовав свое «масенькое» андеграунд-движение, но подземное существование отдавало могильным запашком и откровенным пораженчеством, а посему энтузиазма также не вызывало. Сам Павел старался относиться к происходящему философски. Вселенная мерно дышала, грудь ее то вздымалась, то опадала. И продолжали работать обстоятельства граней, незримые пальцы вовсю накручивали российский кубик. Грань, что когда-то целиком и одноцветно принадлежала писателям, рассыпалась на фрагменты, расползалась по пикселям и чужеродным плоскостям. На прежней площади уцелел один-единственный комнатный квадратик, и это следовало принять как факт, как очередную не самую восхитительную неизбежность.

Поднявшись на второй этаж, Павел по коридорчику миновал бывшие владения союза – галерею с музеем, просторный конференц-зал, пару закутков, занимаемых в иные времена курильщиками и ряд кабинетов, арендованных салоном с интригующим названием «Институт профессионального супружества». Судя по быстро растущим площадям, предприятие могло похвастать рентабельностью – вечная тема продолжала привлекать людей. Да что там! – даже некоторые из писателей порой совали сюда нос, дабы полюбоваться на обладателей диплома профессионального супружества. Полюбоваться было на что, – ухоженные и отменно упакованные «профессионалки» количеством до двух-трех десятков паслись в этих комнатках постоянно. Впрочем, на писателей здешние выпускницы взирали отсутствующе и хладно. Робкие попытки заигрывания властителей дум игнорировались напрочь.

– Только не надо пускать слюни, господа литераторы, – увещевал любопытствующих председатель союза Василий Гаврилюк. – Как мне разъяснили: наживку здесь готовят качественную, – то бишь, не на уклеек с пескариками, уж простите за сравнение, а на настоящих карпов, сомов и тайменей. Поэтому успокойтесь и не отвлекайтесь.

Он был прав. Статус современного автора за минувшие десятилетия спустился с заоблачных высот до мест, располагающихся где-то между медсестрой современной поликлиники и уборщицей того же заведения. А посему на «пескариков с уклейками» никто не обижался. Самые умные давно сообразили, что превратились в ходячие реликты, в объект, о котором впору складывать анекдоты и песенные прибаутки.

Слева пахнуло сладковатым дымком сандала, справа блеснули очечки незнакомой бухгалтерши, – Павел наконец-то приблизился к искомой цели. Закуток, куда загнали два враждовавших некогда союза, притаился в самом конце коридора. Собственно, это был тупик в прямом и переносном смысле. Прежде чем войти в последнюю писательскую цитадель, Павел в сто сорок первый раз посетовал, что не догадался хронологически отследить этапы захвата особняка. Теперь бы в его фотофайлах хранилась полная галерея писательской деэволюции, включающая в себя все уровни обороны, с которых последовательно их сгоняли, точно белогвардейцев трамбуя в последнее прибежище, уже давно и прочно именуемое «Крымом». К слову сказать, уникальность его заключалось и в том, что дверь литераторов украшали сразу две золоченых таблички: «Союз писателей России» и «Союз российских писателей». Кто-то, помнится, заявлял, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Увы, до понимания прописной истины авторский люд дошел только сейчас…

Павел потянул на себя массивную дверь и, шагнув в помещение, разом переместился с уральских земель в Крым.

***

Актив союзов уже собрался, и даже имелся один посторонний в лице Кости Белкина – лице, надо сказать, приятном и киногеничном. Тонкий с горбинкой нос, волнистые русые волосы, нежное, но при этом не лишенное мужественности лицо. Официально этот вполне сформировавшийся жиголо значился электриком, но по совместительству исполнял массу иных обязанностей, куда входили забивка всевозможных гвоздей и дюбелей, смена треснувших и выбитых стекол, перенос мебели и починка сантехники. Но первостепенной задачей Костика значилось, конечно, вкручивание и выкручивание лампочек в высотные потолки союза. Вот и сейчас, поставив табурет на стол и самоотверженно взгромоздившись на искомый табурет, Костик пытался сменить в очередной раз перегоревшую энергосберегающую лампу. Дело шло плохо, Костик вполголоса ругался и, опасно раскачиваясь, норовил ухватиться за скрученный электропровод руками. Снизу его заботливо окуривал через пенковую трубку бородатый председатель союза Василий Гаврилюк – статный и коренастый, похожий на хозяйственного боцмана. Клубы дыма не то чтобы поддерживали Костю Белкина, однако задавали некую пассионарную тональность всему происходящему. В памяти сами собой всплывали героические иллюстрации: матрос в дыму кочегарки, артиллерист у дымящегося лафета, ежик в тумане, ну и прочая муть – в смысле тумана, конечно, не содержания.

У стены, весь тотально перекрещенный – руки на груди и одна нога поверх другой – величаво застыл критик Максимилиан Усачевский. Как всегда надменный, с претензией на эпатаж и некую сверхчеловечность, этот красавец не то что не курил, а даже вроде как и не дышал. Иной раз Павлу казалось, что его можно принять за каменно-мраморное изваяние, настолько он был спокоен и неподвижен. На его мизинце красовался массивный перстень с темным агатом, а рядом у стены покоился стек с рукоятью в виде звериного черепа. Короче говоря, тот еще Воланд, хотя статьи Усачевский писал действительно сильные – это признавала добрая половина союза. Другая половина вообще никого и ничего не признавала – ни Рахманинова с Прокофьевым, ни даже Джона Леннона.

Поблизости от критика, стиснув руки меж острых коленок, притаился тихий и робкий Шура Бочкарев, студент и поэт, а по сути, мальчик на побегушках, которого для того, кажется, и приняли в союз, чтобы было кого гонять в магазин за холодцом и алкоголем. Стихи у Шуры были тоскливо-возвышенные, с отчетливым суицидальным оттенком. В союзе подозревали, что оттенок не исчезает по причине затянувшейся девственности студента. Кое-кто полагал, что, обретя подругу жизни, Шурик сменит акценты и начнет, наконец, писать жизнеутверждающие вирши. Куржаков же опасался, что произойдет более грустное, и с появлением подруги жизни юноша позабудет о поэзии напрочь.

Подле окна, сгорбившись и нервно потирая ладони, сидел Юрий Лепехов, поэт Божьей милостью и безнадежный семьянин. В том смысле, что, угодив однажды в капкан случайного брака, Юрий недальновидно наплодил массу детей, чем и обеспечил себе окончательное и многотрудное счастье. В любимом кресле возле батареи восседал кудлатый и седой Вячеслав Галямов, человек редкого добродушия – из тех субъектов, кому можно было наступить на ногу, а в ответ на извинение услышать улыбчивое поощрение: «Да чего там! Топчите на здоровье!» Если же на ногу наступала женщина, Галямов и вовсе рассыпался в голубином ворковании: «Господи! Да это я у вас должен просить прощения! Точнее – благодарить! Извольте еще разок… Да хоть даже два разка…»

И наконец, точно снайпер, держащий всех под прицелом, за председательским столом расположился главный инициатор слета – Михаил Ржавчик, яркий, точно новенькая игрушка, со зловещим румянцем на младенчески пухлых щеках, аккуратно причесанный, обманчиво улыбчивый.

Разумеется, в союзе опять спорили. Атмосфера бурлила, нервные пузыри вздымались и лопались, обжигая стены.

– О чем ругаемся? – шепотом осведомился Павел у Юрочки Лепехова.

– Да леший его разберет, – тем же шепотом отозвался Юрочка. Растерянно пояснил: – Уже и Катынское дело вспоминали, и армию Андерса раздраконили, и правительство Сикорского проутюжили.

– А еще про что?

– Про жиреющую Америку, про Европу с ее гендерным борщом.

– До чего договорились?

– Ну, это как обычно… До скорого Армагеддона. Потому как работать надо, а как без вдохновения-то? Талонов на него еще не придумали. – Юрочка протяжно вздохнул. – Значит, без гвоздей снова не обойтись.

– Каких еще гвоздей?

– А тех, которыми читателей к позорным столбам… Чтобы на всех дорогах – как войско Спартака.

– Господи! Их-то за что?

– Так не читают нас, суки!

Павел ласково приобнял Лепехова. Тематика споров в союзе никогда не была принципиальной. Спорили и впрямь о чем угодно – от проблем в современной космонавтике до времен, когда казнили цицеронов с сократами. Мнения и полюса разбегались до полярных, с той же легкостью сходились, производя рокировку. Павел не мог припомнить случая, когда, оказавшись под крышей союза писателей, застал бы коллег за умиротворенной и плавной беседой. Чайные церемонии здесь так и не привились; говорить коллеги предпочитали на повышенных тонах, неизменно отстаивая правду-матку, скрещивая филологические рапиры, разя рифмами и цитатами, словно дубинами. Вот и теперь в воздухе реяли мохнатые стяги Асада, Каддафи и Шикльгрубера. Первым двум, разумеется, сочувствовали, последнего били с привычной беспощадностью, подпуская, впрочем, некой философской ванили – вроде той, что мог бы, да не стал художником, а если бы стал, то, верно, не развязал бы столь чудовищной бойни, а если бы не развязал, то приключилась бы иная – между Штатами и Россией. Словом, вырисовывалась все та же фантазия до-мажор на тему «если бы да кабы», чего пишущее сообщество никогда не боялось, в труху разнося перл об истории, не терпящей сослагательного наклонения. Разве что спорили об авторстве искомой сентенции. Поскольку ни Хампе с Эйдельманом, ни Сталин с Марксом на первенство явно не тянули. Эти только умело обыграли фразу, после чего спорить с сомнительной апофегмой стало неприлично. Более того – опасно. Обсуждать бифуркационные стигматы и судьбоносные распутья дозволялось лишь детям да умалишенным писателям…