Душа в чемодане. Записки бортпроводницы

Наша экскурсия длится недолго, мы снова замерзаем, и мужчина везёт нас обратно в гостиницу. Там мы обнаруживаем, наконец, наших коллег, вяло беседующих в коридоре. Мы начинаем бурно рассказывать про наши подвиги последних двух дней, коллеги явно удивлены – что за безумие, выходить из гостиницы в Анадыре на улицу?! Вера – девушка ещё более эмоциональная, чем я, от её смеха закладывает уши, по всей видимости, не только у меня, потому что через десять минут из соседнего номера выходит высокий солидный мужчина в военной форме и просит нас помолчать, так как ему нужно выспаться перед вылетом. Мы смущённо расходимся, но потом ещё долго тихо хихикаем в номере вместе с Верой.

Под вечер я понимаю, что простыла, на губе вылезла простуда. Видимо, второй день испытаний холодом – это уже слишком. За окном всё также идет снег, но мне почему-то не грустно. Возможно, экипаж посчитал бы меня ненормальной, но мне тут нравится. Может, это место напоминает мне о детстве, о Забайкалье. А может, просто радостно от этого спокойствия, тишины, аномального для нас майского снега, а военные самолёты не только не нарушают идиллии, напротив, возвращают меня в «солдатское» прошлое. Где-то рядом красивый город Анадырь, Анадырский залив и Берингово море, хоть я их и не увидела, но я уверена, что мне бы понравилось.

Вера спрашивала у нашего гида, нельзя ли тут купить красной икры, он сказал, что узнает. И вот вечером он приезжает в гостиницу с трёхлитровой банкой красной икры. Конечно, за неё Вера уже дает деньги, но цена невероятно низкая для такого объёма деликатеса.

Время пролетает так быстро. Вот и звонит будильник – через два часа обратный рейс. Я бы осталась здесь ещё. Вдруг резко наступит весна… Я делаю форменную причёску, крашу ногти, сидя на широком подоконнике, и жду, когда за окнами появится наш самолёт. Буквально за час над аэропортом нависает непроглядный туман, не видно ничего дальше метра от окна. Я слышу, как в коридоре ругаются коллеги – все уверены, что теперь рейс надолго отложится, как это часто бывает на Чукотке. Как выяснилось, это одна из причин, по которой коллеги не любят Анадырь – здесь можно застрять надолго из-за непогоды. Говорят, однажды один из наших экипажей просидел тут месяц…

Время нашего вылета уже прошло, а самолёт так и не появился. Туман становится всё гуще. Я начинаю верить, что мы останемся здесь надолго, только нельзя говорить об этом экипажу, а то меня отправят в «Кащенко» сразу после прилёта. Меня радует возможная перспектива побыть здесь дольше. Хотя у нас почти не осталось еды, и я немного болею, а экипаж практически бьётся в истерике от нежелания оставаться здесь ни одной минутой более. Они просто не увидели, не поняли всей прелести этих мест. Как можно не полюбить Чукотку? Хотя, сидя в гостиничном номере несколько суток, наверное, можно.

Вдруг прямо под нашим окном появляется большой белый нос Боинга 767 – это за нами. Экипаж ликует. Что ж, значит, можно не распускать причёску и тащить чемодан на борт.

Пассажиры ещё более оживлённые, чем на прямом рейсе, они выпивают сок литрами и едят всё, что им дают. Теперь-то я их хорошо понимаю, и мне не жалко наливать сок хоть каждые пять минут. Конечно, пока он не закончится – вот тут могут начаться недовольства. По салону бегают дети, в средней стойке серьёзные мужчины беседуют о политике, кто-то спит, кто-то читает, кто-то разговаривает. А я так устала.

Мы прилетаем в Домодедово поздно вечером восьмого мая. Завтра День Победы и день рождения моей сестры Карины, которую угораздило родиться девятого мая в Германии. Совершенно без сил я добираюсь домой. Мы ещё ни разу так надолго не расставались с ребятами. Катя удивленно смотрит на двухкилограммовый кусок лосятины на столе, а я рассказываю, что мы творили на Чукотке. Ещё недавно я замерзала в снежном поле, а теперь за окном московская весна с цветущими яблонями. Разве всё это не удивительно?

Мне хотелось бы спать двое суток после этих приключений, но какая-то сила заставляет меня встать рано утром и ехать на парад на Площади Победы. В путеводителе по Москве написано, что станция метро Парк Победы – самая глубокая в московском метрополитене, 84 метра. Эскалатор там такой длинный, что по пути можно прочитать половину путеводителя. Мне нравится в свободное время изучать город, станции метро, кормить уток с Малого Москворецкого моста недалеко от станции Новокузнецкая. После рейса, бывает, совсем нет сил, вот как сейчас, но ведь на улице весна и в Парке Победы играет оркестр, а я это очень люблю, разве можно оставаться дома? Толпятся люди, цветут тюльпаны, развеваются флаги. А в Анадыре сейчас идёт снег. Хотелось бы мне, чтобы наш гид из Копей сейчас оказался здесь, погрелся бы на настоящем майском солнце, и я бы провела ему экскурсию по Москве в знак благодарности за его неожиданную помощь. Я долго стою чуть вдали от массы народа и думаю о том, как всё премудро устроено – миллиарды людей живут на этой планете, разбросанные по всему миру, каждый занят своим делом, выполняет какую-то свою роль в этой великой системе под названием «жизнь». Какова вероятность того, что два человека из этой огромной массы окажутся посреди заснеженного поля на Чукотке, а другой человек будет вдруг проезжать мимо? Люди, которые никогда в этой огромной вселенной могли бы не встретиться, сталкиваются в нужное время в нужном месте. Благодаря этому я здесь, смотрю на чудесный парад, вдыхаю аромат белоснежных яблонь. В такие моменты я даже думаю – а может, Бог всё-таки есть, и ничего не происходит зря?

Станция метро Парк Победы оказывается закрытой, и я пару остановок иду пешком, чтобы сесть в автобус. Погода бесподобная, солнце переливается на свежей листве, а у меня нет сил радоваться, мне надо вернуться домой и ещё поспать. Добираюсь до дома, расправляю кровать, звонок от диспетчера: «Екатерина, завтра у вас Хабаровск». Дальний Восток манит меня обратно – я этому рада.

04—09 мая 2008 г.

Неудавшийся Хабаровск

Вылет не такой уж поздний, так что мне надо быть в службе к обеду. Я приезжаю даже слишком рано и успеваю как следует повторить конструкцию Боинга 767, на котором нам предстоит лететь через несколько часов. Постепенно подтягиваются остальные члены экипажа, двое из них заранее писали заявления, чтобы попасть на этот рейс – они родом из Хабаровска, у отца одной из бортпроводниц юбилей, и она летит на празднование.

На предполётном брифинге инструктор спрашивает меня об отличиях Боинга 767—200 от Боинга 767—300; как попасть в кабину пилотов; что делать, если один из них потерял сознание; сколько аварийных выходов конкретно на том самолёте, который ждёт нас для выполнения рейса. Для каждого самолёта есть своя схема расположения аварийно-спасательного оборудования, и все эти схемы надо иметь при себе. Каждый борт имеет регистрационный номер, нанесённый на фюзеляже, он состоит из латинских букв. В авиации эти буквы имеют свои международные расшифровки для удобства обмена информацией. Например, буква «B» читается как «Bravo», «L» – «Lima», «F» – «Foxtrot» и так далее. Последняя буква регистрационного номера обычно становится внутренним «именем» воздушного судна в компании. Наш сегодняшний борт – Боинг 767—200 («двухсотка»), последняя буква номера – Z (Zulu). Со временем начинаешь понимать, о чём идёт речь в службе – «двухсотка Зулу» или «сняли со старта» – это, например, значит, что член экипажа был отстранён от выполнения рейса во время прохождения предполётного медосмотра. Такой большой и далекий мир авиации оказывается совсем рядом, надо только захотеть в него окунуться.

Мы летим всего на сутки, но я надеюсь успеть хоть немного посмотреть город. Учитывая, что двое бортпроводников с нами в гостинице жить не будут, у меня остается мало шансов найти единомышленников. Но, может быть, меня отпустят одну? В этих мечтах я расталкиваю упаковки с пледами по багажным полкам. У нас полный борт пассажиров – опять начнут ругаться, что из-за мешков им некуда положить сумки. Такие странные, ведь это всё для них.

Вскоре салон наполняют люди, я встречаю их в середине самолёта. В иллюминаторы ярко светит весеннее солнце, и я представляю, как гуляю по набережной Амура, ем мороженое и любуюсь бликами на воде. Надо только подождать семь часов. Рейс ночной, пассажиры будут спать большую часть полёта.

После взлёта проходит пятнадцать минут – пора раздавать пледы, которые так мешали людям при рассадке. Но табло «пристегните ремни» не выключается. Может, командир забыл? Однако выходить в салон без этого сигнала мы не имеем права. Зато есть время приготовить всё к ужину. Проходит полчаса, а табло всё не гаснет. Старший нашей стойки звонит шефу по интерфону (внутренняя связь на самолёте), но он говорит, что тоже не в курсе, в чём дело. Вдруг по громкой связи командир объявляет, что по техническим причинам мы вынуждены вернуться в Домодедово. Так как самолёт не оснащён аварийной системой сброса топлива, мы будем примерно четыре часа кружить над Москвой и сжигать его, иначе борт слишком тяжёлый для посадки. Технические неполадки, в общем-то, очевидны, так как мы летим на небольшой высоте, хотя с момента взлёта прошло уже более получаса, по идее мы должны были уже лететь на эшелоне около 9 000 метров. Странно, что никаких подробностей не сообщили экипажу – мы понятия не имеем, насколько всё серьёзно и к чему готовиться. Нас учили совсем по-другому, в такой ситуации командир должен был проинструктировать экипаж, а уже потом сообщать о сложившейся ситуации пассажирам. Но, видимо, мне ещё многое предстоит узнать на практике.

В салоне начинается паника. Нас с коллегами разрывают на части: «Что случилось?! Мы падаем?!». Единственное, что я могу им ответить: «Нет, летим, как видите». Мы сообщаем лётчикам о ситуации в салоне, и им приходится делать дополнительное сообщение: «Всем сохранять спокойствие, ситуация под контролем. Через несколько минут вам предложат ужин».

Ужин! Волшебное слово, после которого люди забывают о возможной аварийной посадке. И мы с натянутыми улыбками катим телеги в салон, кормить пассажиров. Это их хоть как-то отвлечет. Пледы никто не просит, да и кушать многие отказываются. Зато просят выпить чего-нибудь покрепче, но сегодня у нас нет продажи алкоголя на борту. Меня удивляет, что пассажиры, которым не досталось курицы, активно возмущаются – казалось бы, какая разница?! Нам предстоит аварийная посадка, а они в еде копаются. С точки зрения члена экипажа, меня волнует только одно – будет ли эвакуация. И отвечая на неиссякаемые вопросы пассажиров вроде «А что случилось?», «Мы падаем?», «Мы теперь умрем?» чувствую превосходство. Наконец, касалетки (алюминиевый контейнер для горячего питания на борту) могут уйти на второй план и люди узнают, что бортпроводник – это не просто официант.

Конечно, не самое приятное занятие кружить над городом в ожидании аварийной посадки. Если расслабиться и есть свою курицу, то можно, пожалуй, не сильно напрягаться. Но большинство переживает. Временами появляется ощущение, что мы в коробке, из которой невозможно выбраться. Внизу три тысячи километров, и это не трамвай, чтобы сойти на следующей. Интересно, как всё пойдёт, чем закончится. Вспоминаю про себя команды эвакуации, местонахождение страховочной стропы для крепления на крыле, присматриваю быстрый проход до аварийного люка, мысленно расталкиваю обезумевших пассажиров. Моё место сегодня у крыла слева по борту. Значит, если что, эвакуировать пассажиров я буду на трап-рампу, который надувается при открытии аварийного люка, и спадает с крыла на землю. Эх, здорово, буду во всё горло кричать: «Расстегните ремни! Снимите туфли! Оставьте всё! Ко мне!». Сколько власти в этих словах. Вот тут-то можно вдоволь покомандовать, и они не имеют права не слушаться. Ух, я вас всех спасу! А может быть, понадобится и трогательная, в чём-то даже драматичная команда «Следуйте за мной!». Представляю, как они, опешившие, бегут ко мне, и я увожу их за сто метров от пылающего самолёта. Что-то я увлеклась.

Три часа проходят в нервной обстановке и в постоянных расспросах – это начинает раздражать. Мы снижаемся над аэропортом Домодедово, я занимаю своё место в середине салона и в иллюминатор наблюдаю невероятную картину – в сумерках виднеются огни «скорых», полицейских и пожарных машин. Нас с нетерпением встречают эти тревожные огни, готовые разбирать наши останки. А мы живы, сидим смирно в нашей коробочке и любуемся необычным видом. Ну, по крайней мере, я любуюсь. Когда ещё меня будут встречать колонны спасательных машин? Надеюсь, в принципе, что никогда. В салоне тихо, никто больше не бьётся в истерике. Я спокойно повторяю команды и мысленно открываю аварийный люк выхода на крыло. Жутко интересно, не терпится попрактиковать знания. Главное – не растеряться, не запаниковать. Кажется, я даже слышу гул сирен. Как в кино. Чувствую себя героем фильма-катастрофы.

Шасси мягко касается взлётно-посадочной полосы, включается реверс и через несколько минут командир объявляет: «Мы приземлились в аэропорту Домодедово. Всё в порядке».

Всё в порядке. Значит, никакой эвакуации. Ладно хоть я не бросилась открывать люк, уйдя с головой в свои мысли. Пассажиры отчаянно хлопают, радостно кричат, обнимаются. Покидая самолёт, кто-то целует руки командиру. Многие спрашивают, полетим ли мы с ними дальше, когда дадут другой самолёт на этот рейс. Без капли сомнения отвечаем, что да. Наверное, сейчас нас отвезут на другой 767-ой и мы попробуем улететь снова. Салон наполняют разные службы, лётчикам задают массу вопросов. Тем временем старшему бортпроводнику поступает звонок из диспетчерской. Он глухо отвечает: «Да. Хорошо. Понял». Мы вопросительно смотрим на него, в ожидании чего-то неприятного. Он грустнеет и сообщает: «Нас снимают с рейса, всем команда ехать по домам отдыхать».

Это на самом деле грустно. Мы должны были закончить этот рейс сами, с нашими напуганными пассажирами! Да, иногда они раздражают меня своими глупыми вопросами или невежественным отношением. Но потом, когда они покидают борт и снова становятся адекватными, они мне даже нравятся. Может, просто во время полёта я слишком много думаю о технической стороне, а не о людях, и поэтому на дружелюбие остаётся мало сил. Наверное, так нельзя. Они нам верят, они нам иногда даже благодарны.

В салоне повисает тишина. Вот так взять и уйти? Даже командир слегка растерян. Медленно выкатываем чемоданы и спускаемся на землю, не проронив ни слова.

Сажусь в последний автобус до станции метро Домодедовская. За окном темно, слышно только, как гудят двигатели взлетающих самолётов, чётко срабатывают реверсы. Я вдруг начинаю плакать. Бортпроводница, которая не попала на юбилей к отцу, тоже плачет позади меня в автобусе. Её можно понять. А мне жаль, что наш экипаж не полетел вместе с пассажирами вторым заходом, мы ведь им обещали – наверное, они расстроятся, увидев другого командира. Жаль, что я не увидела Хабаровск. И, пожалуй, мне всё же страшно. Всё могло сложиться не так благополучно, меня внезапно захлёстывает реальность, которая чуть не сыграла с нами последнюю шутку. Нет уже ничего забавного в эвакуации, командах, аварийных трапах. В один момент всё это становится не просто игрой в спасателя, а настоящей жизнью, с настоящими людьми, каждый из которых немыслимо важнее, чем мои жалкие попытки «попрактиковать знания». Это жизнь, которую невозможно дать и невозможно вернуть своими силами.

Позже мы узнаем, что наших пассажиров пересадили в другой Боинг 767, но по каким-то причинам он снова вернулся в Домодедово. Возможно ли такое – два раза подряд?! В нашей компании вообще мало случаев, когда самолёту приходилось возвращаться, а тут аж два раза с одним и тем же рейсом. Под утро пассажиров посадили в Ту-214, и… он не взлетел. Он НЕ ВЗЛЕТЕЛ. Ещё на земле у него отказал двигатель, и командир не стал выполнять рейс. Страшно подумать, как чувствовали себя наши пассажиры. Для нас, пожалуй, даже лучше, что мы не полетели с ними на другом самолёте и не стали участниками ещё одной незапланированной посадки, но мне всё же обидно, что мы не были с ними рядом. Что же было не так с этим заколдованным «Хабаровском»?!

Домой я приезжаю около часа ночи, ребята меня, конечно, не ждут. Мы с Катей до трёх ночи пьём чай на кухне и беседуем. Я даже не снимаю форму.

10 мая 2008 г.

Рассвет в Екатеринбурге

Однако немного мне дали времени, чтобы прийти в себя. Уже на следующий день ночной рейс в Екатеринбург. Стараюсь не вспоминать о вчерашнем происшествии, ничего не бояться и не накручивать себя. Да и не в страхе дело, а в каком-то неожиданном разоблачении, изменении восприятия, резком переходе к реальности. Мне не хочется быть занудным, механическим реалистом, мне хочется видеть лучшее, важное.

Больше миллиона человек встречают этот новый день в привычном, родном городе. И, конечно, не знают о том, что я прилетела сюда только для того, чтобы увидеть рассвет из маленького иллюминатора Боинга 737.

Хочется думать, что планировщик рейсов – большой романтик. Он всё рассчитал так, чтобы обычный короткий разворотный рейс стал особенным – три часа стоянки специально для того, чтобы экипаж встретил рассвет на Урале и, вдохновлённый, вернулся в Москву. Чтобы мы проснулись в холодном салоне, укутанные в пледы, и увидели, как ласковыми розовыми лучами солнце просится к нам в самолёт. Сначала даже забываю, что мне сейчас встречать пассажиров, куда-то лететь. Последняя пара минут спокойствия. Конечно, планировщик не такой уж романтик и время вылета подобрано таким образом, чтобы пассажиры прилетели в Екатеринбург ночью и могли отдохнуть в родном (или не родном) городе перед началом рабочего дня, а вылет – чтобы люди успели в самое начало дня кипящей Москвы. Три часа между этими точками во времени я пробуду здесь гостем. Просто сидеть и смотреть в иллюминатор невозможно, тянет спать. Но я засыпаю со сладким чувством, что открою глаза уже не в этой темноте со слабыми огнями аэродрома, а с праздничными лучами солнца чужого города. Он встретит меня с радостью, словно давно ждал. Аэродром почти пустой, вокруг так просторно, светло. Но вот рушится рассветный покой, и в салон медленно входят сонные пассажиры. Я их почти люблю. Как можно не любить людей после вчерашнего? Да и просто глядя на рассвет из иллюминатора закрытого самолета на поле аэропорта Кольцово очевидно – мир прекрасен.

Снова здравствуй, Москва. Знаю, ты не ждала меня. И сотни непроснувшихся лиц в метро тоже не ждали. Наверное, вас ждёт скучный день, раз вы с таким недовольством смотрите в экраны своих телефонов. А я только что с Урала, я встретила там чудесный рассвет. Если бы вы знали, как огромен мир, как величественно глубоко чувство того, что ты живёшь. Не просто существуешь между одинаковыми днями, а живёшь, летишь навстречу новому дню, смотришь, как меняется рисунок в десяти тысячах метрах внизу, дышишь воздухом другого города. Какая-то сила тянет меня в небо, тянет меня в новые города, просторы. Я бы хотела разделить своё счастье хоть с одним из вас, показать, что радость есть – вот она, в моём чемодане, который несколько часов назад был в Екатеринбурге, а завтра будет сопровождать меня куда-то ещё, в моих глазах, в том жгучем чувстве, которое заставляет меня радоваться сегодня, забыв об опасности. Но никто не оборачивается на меня и не отвечает на мою улыбку. Они не знают, какой яркий свет сейчас в моей душе, как ясно для меня одно: жизнь – это великий дар. Вчера в глазах пассажиров я поняла это очень чётко. Они спускались по трапу, сбросив все упреки и недовольства, они радовались, что живы. Стоит только нам понять, что мы не имеем власти над жизнью, как она становится удивительно важной.

11 мая 2008 г.

Домой, в гости

За свою жизнь я моталась по всей России от края до края, но заграницей была только однажды, и то до своего рождения. Мои родители жили в ГДР, в городе Людвигслуст, куда моего отца определили служить в танковом полку начальником склада ГСМ. Там родилась моя старшая сестра Карина и там могла бы родиться я. Но перед моим рождением отца перевели служить в Забайкалье. Вот и весь мой заграничный опыт.

Мне всегда нравилось рассматривать фотографии Нойштрелица, где родилась Карина. На чёрно-белых картинках роддом выглядел как настоящий старинный замок, окружённый неизвестными мне цветами и пышными деревьями. А ещё у неё в фотоальбоме было вклеено немецкое свидетельство о рождении – вот уж на самом деле повод для гордости. Я часто обижалась, что среди массы её фотографий лежала всего одна моя с надписью «Кате один год». А где была Катя до этого? Я даже доставала родителей домыслами, что они меня удочерили. Но здравый смысл говорил мне – зачем им чужой ребенок в этой дыре, где нет то воды, то света? Тем более, что Карина ещё маленькая. И всё же, где мои фотографии? Мама говорила, что в Борзе просто не было столько возможностей для фотографии, как в Германии. А я бы тоже хотела фото, где я лежу, завёрнутая в плотный рогалик из одеяла, перевязанная бантом, или с биркой на крошечной ручке. Но нет – «Кате один год».

Моё детство прошло на суровых степных просторах Забайкалья. Городок был огорожен высоким бетонным забором, и мы с сестрой лазили за него через подкоп, организованный детворой, чтобы собрать ярко-фиолетовые сибирские подснежники маме на восьмое марта. А иногда мы гуляли с родителями в сопках, усыпанных ярко-жёлтыми купальницами и пёстрыми саранками, как в сказке. Никогда и нигде больше я не видела таких пышных цветов.

Потом мы ещё много раз переезжали по стране, а заграницей я так и не побывала. Самое время что-то менять. Мир такой большой, и я ни за что не смирюсь с мыслью, что не увижу его.

Ещё перед отъездом в Москву я сдала документы на оформление загранпаспорта в Набережных Челнах, но получить его пока не было возможности.

В нашей авиакомпании ценятся сотрудники с загранпаспортом, это расширяет возможности планирования. Поэтому меня с лёгкостью отпускают на два дня для поездки в Набережные Челны – получать первый загранпаспорт! Так странно ехать туда «в гости», уже не домой. Или пока что домой? У меня, пожалуй, никогда не было определённого понятия, где именно мой дом, их было так много. Единственная стабильность – это Башкирия, туда я возвращаюсь всегда, из любого места проживания. Если у меня и есть малая родина, то это Байки.

Ощущение, будто едва затянувшаяся рана снова начинает кровоточить. Легко снова поддаться чувству тоски по дому после первичной адаптации на новом месте жительства. Только-только я начала втягиваться в новый ритм, в постоянное чувство одиночества, в самостоятельность без права передумать. И тут я еду туда, где вроде дом, и вроде уже нет, там – место, откуда я уехала, чтобы повзрослеть окончательно. Где-то внутри шевелится жалкий червячок, стонущий: «Вот бы здесь остаться и больше не трястись по этой Москве». Молчи. Надо пережить эту минутную слабость, не показать никому своей усталости и страха. Сколько было знакомых, которые рвались в Москву и потом бежали оттуда, поджав хвост через пару месяцев. А я не рвалась в Москву и не собиралась никому ничего доказывать, значит, и бежать не от чего. Заикнуться о том, что я чем-то недовольна или чего-то боюсь – значит сдаться. Я еду только чтобы получить загранпаспорт и открыть новые возможности, стать более «удобным» для планирования бортпроводником.

Всё происходит быстро – поезд, миграционная служба, долгожданный «загранник», наспех встречи с родственниками, друзьями, которые наперебой звонят мне и хотят увидеться. Последний раз встречаюсь с Сэром Ёжиком перед его уходом в армию, они с Кузьмичом встречают меня в центре, и я рассказываю им про свою новую жизнь. Поздно вечером мы с Рамилёй сидим на кухне их съёмной квартиры в отдалённом районе города и долго беседуем о жизни, она делится открытиями семейной жизни, рассказывает про свою маму и сестру. А Маша с мужем снимают уютную квартирку в 56-м комплексе, они всё также светятся счастьем, как на свадьбе.

И снова поезд. Меня словно достали из одного футляра и поместили в другой, а затем обратно. В голове бродят безумные мысли вроде «а надо ли мне это», «а может остаться». Да, надо. Нет, не остаться. Просто Челны были таким привычным местом, где не надо ломать голову над тем, как жить. А Москва – что там будет дальше? Можно навсегда остаться дома и никогда этого не узнать. Но я рискну. Я ведь давно всё решила. Только не ныть.

Бездушный Казанский вокзал снова тащит меня в свою сумятицу, а я безвольно поддаюсь. Здесь я не могу встретить ни одного знакомого, никто не спросит, почему я плачу. С детства не привыкла плакать на людях. Поэтому беру себя в руки и трясусь в метро, прижимая к груди сумку с заветным загранпаспортом.

Дома я надолго закрываюсь в комнате, пересматриваю свои лекции по конструкции и воздушному праву. Нет, мне не показалось, это на самом деле важно. Останься я там – не было бы мне прощения. Чем бы я оправдалась перед собой?

С гордостью несу в службу загранпаспорт и жду звонка о наряде в первый международный рейс. Почему-то им оказывается Новосибирск. Не совсем то, что я ожидала, но туда я ещё не летала, так что оставим промах незамеченным.