Партия тори-консерваторов и «конституционная революция» 1822-1835 гг. в Великобритании

Наиболее полно концепция «конституционной революции» выражена в работах Дж. Беста и одного из его главных последователей Р. Хоула. Дж. Бест впервые употребил термин «конституционная революция» применительно к событиям британской конституционной и политической истории 1828‒1832 гг. Общий смысл, вкладываемый в данное понятие британским исследователем, состоял в том что, по его мнению, именно в этот период произошло «постепенное превращение «аристократического полуконфессионального государства» в «полудемократическое либеральное государство». При этом Дж. Бест подчеркивал, что «радикального слома старого порядка не произошло, однако перемены оказались весьма существенными».114 Р. Хоул акцентировал внимание на весьма противоречивой позиции епископата по отношению к реформам 1828‒1832 гг. Британский историк отметил, что «отмену ограничений для диссентеров прелаты поддержали практически без сопротивления; эмансипацию католиков, означавшую уравнение в правах всех христиан, поддержала едва треть епископата, а реформа парламентского представительства вызвала наибольшее противодействие».115

Анализ концепции «конституционной революции», предложенной Дж. Бестом и Р. Хоулом, позволяет более точно определить смысл историографической позиции М. П. Айзенштат в отношении как «долгого XVIII в.» в целом, так и периода 1822‒1835 гг. в частности. Это представляется крайне важным потому, что в самое последнее время данная позиция становится объектом осторожной, или, используя меткий термин Г. Маркузе, «терапевтической» критики. Дж. Кларк, используя применительно к Англии «долгого XVIII в.» термин «старый порядок», употребляемый обычно для описания политического и социально-экономического устройства дореволюционной Франции конца XVI‒XVIII вв., делает акцент на традиционном характере английских политических институтов того времени. Что же касается М. П. Айзенштат, то она подчеркивает значение динамических тенденций указанного периода, определяя его как «переходный к парламентской монархии».116 Для этого переходного периода характерными чертами являлись «союз трона и алтаря», тесная связь высшего духовенства и земельной аристократии, а также прочные позиции идеологии, базирующейся на принципах социальной иерархии и патернализма.117 Сравнительно небольшой хронологический отрезок 1822‒1835 гг. занимает особое место в том отношении, что именно в это время система «парламентской монархии» обретает комплекс механизмов, присущих конституционным монархиям в современном значении этого термина.

Отмеченный выше синтетический характер историографической концепции М. П. Айзенштат требует повышенного внимания не только к эмпирическому процессу анализа и интерпретации фактов, но и к тем теоретическим основаниям, на которых базируется указанный процесс. Накопление нового фактического материала, постепенное изменение тематических и методологических пристрастий исследователей, приводит к тому, что прежние объяснительные модели ставятся под сомнение, а на смену им приходят новые, претендующие на большую, насколько это возможно в историографии, объективность и точность. Именно критика прежних и появление новых объяснительных моделей стало причиной постепенного возрождения интереса к исследуемой проблематике с начала 90-х гг. XX в. В последнее десятилетие этот процесс проявился настолько, что волне может рассматриваться в качестве оформившейся историографической тенденции. При этом оценка характера и направленности изменений в конституционной и партийно-политической системе Великобритании второй трети 20-х – середины 30-х гг. XIX в., которая характерна для отечественной историографии, была подвергнута хотя и осторожной, но достаточно серьезной корректировке.

Очевидно, что теоретические обобщения тех современных историков, которые в ходе анализа комплекса изменений, произошедших в конституционной и партийно-политической системе Великобритании второй трети 20-х – середине 30-х гг. XIX в., склонны акцентировать внимание на динамической составляющей процесса, восходят к теоретическим схемам традиционной вигской историографии 30-х гг. прошлого века. Весьма характерным выражением такого подхода, основанного на идее постепенного, но неуклонного прогресса политических институтов, заключающегося в улучшении их качества и освобождении от утративших свое значение ограничений (в этом, напомним, и есть общий смысл концепции исторического прогресса, сформулированного в классической вигской историографии), является объяснительная модель Ф. Милнера.118 Она носит прикладной характер и применяется для описания взаимоотношений короны и парламента как двух ключевых элементов английской политической системы, опираясь на при этом особый тип причинности. Если известная прогрессистская модель, представленная классической работой Г. Баттерфилда, декларирует постепенный рост полномочий парламента в качестве отличительной черты, присущей именно британской конституционной модели политического устройства, то концепция Ф. Милнера представляет собой попытку объяснить этот рост, опираясь на комплекс факторов. Рост полномочий парламента увязывается в объяснительной модели Ф. Милнера с особенностями английского общего права. Допуская, что умопостигаемая историческая необходимость существует только на уровне самых общих исторических тенденций (убеждение, весьма характерное для британских историков, независимо от их методологических пристрастий), Ф. Милнер исходил из того, что существует объяснительная модель, способная не только адекватно описать, но и обосновать длительную и успешную эволюцию парламента в качестве ключевого института английской политической системы. Основой ее построения должен стать анализ особенностей английского общего права и отношений собственности. Именно эти два фактора обеспечивали, согласно Ф. Милнеру, уникальную устойчивость и преемственность в процессе эволюции английских политических институтов. «Корона беднела и беднела, и, вынужденная обращаться к парламенту, она оказалась перед необходимостью поступаться политическими правами в обмен на денежные средства. Порогом, на котором спотыкались короли, были деньги: они требовали у народа звонкую монету, а народ требовал у них свободы и реформы, осуществляемой посредством права и фиксированной в нем».119

Нельзя сказать, что концепция Ф. Милнера была чем-то принципиально новым. К тому же, выраженная в предельно обобщенной и афористичной форме, она не могла претендовать на статус комплексной исторической теории. Однако, как это часто бывает в истории идей, она спровоцировала внимание к данной проблеме в историографии, давая понять, что институты собственности и свободы, находящиеся под надежной защитой формализованного права, расцениваемого как общее достояние подданных английской короны, тесно связаны между собой. Более того, наряду с элементами и институтами политической системы, собственность, свобода и право в своей взаимосвязи не только оказывают влияние на процесс трансформации политической системы общества, переживающего переход от традиции к современности, но и во многом предопределяют его.

Именно внимание к традиции и попытки ее теоретического осмысления составили основу критического отношения к вигской историографической традиции еще задолго до появления работ Дж. Кларка. Современный отечественный исследователь С. Б. Семенов справедливо отмечал, что в середине 80-х гг. прошлого века концепция Дж. Кларка, основанная на пристальном внимании к социальной и политической традиции, произвела сенсацию в английской историографии.120 Однако следует помнить, что исследовательские интенции Дж. Кларка не были случайностью и оформились на основе того пристального внимания к теоретическим проблемам традиции, которое было характерным для английской историографии последней трети XX в. Уже в середине 60-х гг. прошлого века работа Г. Баттерфилда «Вигская интерпретация истории» показалась одному из самых принципиальных критиков вигских историографических установок, видному специалисту по истории Англии эпохи Тюдоров Дж. Р. Элтону «удручающе жидким очерком, которому недостает замысла, но особенно недостает истории».121 Опровергая концепции исторического прогресса Э. Х. Карра и Ч. Плама, он писал: «Прогресс является по большей части делом ценностного суждения, личной оценки, и хотя каждый компетентный историк может установить определенную меру необходимости в событиях, никто не сможет доказать, что они действительно детерминированы».122

Именно благодаря Дж. Р. Элтону и его последователям в современной британской историографии сформировалось достаточно критическое отношение к теории модернизации. Теоретическая концептуализация модернизации как интеллектуальной парадигмы является продуктом относительно недавнего прошлого. Современный российский политолог С. Н. Гавров отмечает, что модернизация является максимальным выражением идеологии прогресса, которая доминировала в общественном сознании до середины XX в.123 В этом отношении модернизация как одна из объяснительных моделей социальной эволюции может быть описана как составная часть всякого развития и соотносится с последним как общее с частным. В то же время модернизация не тождественна развитию как таковому. Чаще всего она рассматривается как совокупность экономических, демографических, психологических и политических изменений, претерпеваемых традиционным обществом в процессе его трансформации в общество современного типа.124 Очевидно, что такое понимание характера общественных изменений требует от исследователя внимания не только к объяснительной модели, но и к эмпирическим данным, так или иначе дающим возможность показать, какие качественные характеристики общества и насколько претерпевают изменения здесь и сейчас. При этом основополагающей категорией анализа выступает понятие современности как некой проблемной ситуации, в которой оказывается общество вследствие размывания или распада той системы отношений и ценностей, которая обеспечивала легитимацию социальных порядков и осмысленность общей картины мира у его членов.125

Получив широкое распространение в качестве объяснительной модели в 60-е гг. прошлого века, теория модернизации быстро обнаружила существенные недостатки. Главным из них было рассмотрение политической традиции как препятствия на пути модернизации, консервирующего социальную «отсталость» и затрудняющего институциональные реформы. Наиболее показательной в этом отношении стала известная работа Т. Маршалла.126 Уже в 70‒80-е гг. XX в. происходит серьезная переоценка места и роли традиции в модернизационном процессе. Исследователи приходят к выводу, что традиция (особенно это касается сферы права) должна анализироваться конкретно-исторически, поскольку в различном историческом контексте традиционные структуры ведут себя по-разному, как препятствуя, так и способствуя процессу модернизации. Этому аспекту модернизационной теории посвящены многочисленные работы основоположника социологической школы в модернизационной теории Ш. Эйзенштадта. Ему же принадлежит идея о том, что в ходе успешной модернизации общества традиция не разрушается, но определенным образом трансформируются.127

К началу нашего столетия было теоретически осмыслено то обстоятельство, что роль традиции в модернизационном процессе нельзя недооценивать. Связь, которая соединяет общество с его прошлым, никогда не может исчезнуть полностью. Эта связь наследуется благодаря самой природе общества и составляет основу традиции.128 Более того, по справедливому замечанию Э. Хобсбаума, традиция в определенной степени может конструироваться, чтобы обеспечить легитимность политических действий, в том числе самого радикального характера, способствовать легитимации институтов и личного авторитета.129 Последствия таких действий по конструированию определенного образа традиции могут оказаться более чем реальными.

Такое понимание традиции существенным образом повлияло на модификацию исследовательской повестки при изучении политических институтов различных обществ, переживающих процесс трансформации. В отличие от классических определений модернизации, трансформация понимается как комплекс социально-политических изменений, посредством которого менее развитые общества, транслируя во времени политическую традицию (включая сюда и механизмы, обеспечивающие подобную трансляцию) обретают черты и характеристики, отличающие развитые общества. В этом отношении конституционное устройство Англии и история партийно-политической системы страны в период между 1688 и 1832 гг., являются впечатляющим примером трансформации политической традиции. Будучи помещены в подобный методологический и историографический контекст, проблемы трансформации конституционного устройства и партийно-политической системы Великобритании второй трети 20-х – середины 30-х гг. XIX в., оказываются весьма притягательным объектом для комплексного исторического исследования.130

Основное внимание исследователей при этом сосредотачивается на изучении места и роли традиционных политических институтов в процессе трансформации, а также на определении круга тех общественных институтов, которые самым непосредственным образом обеспечивают трансляцию политической традиции в ходе модернизации общества. Акцент исследования при этом смещается в сторону выявления ненамеренных социальных последствий интенциональных действий акторов исторического процесса. Работы Дж. Кларка и его последователя Дж. Блэка являются прекрасными иллюстрациями именно такого методологического подхода. При его детальном рассмотрении несложно заметить одну характерную особенность. То, что казалось в середине 80-х гг. прошлого века едва ли не «историографической революцией», на самом деле оказалось исторической концепцией, базирующейся на достаточно серьезной методологической основе. Другое дело, что современные историки зачастую предпочитают обходить сложные методологические вопросы, не отдавая себе отчет в том, как это скажется на качестве их собственных теоретических обобщений.

На самом же деле проблема традиции, столь важная для адекватного понимания характера и направленности тех изменений, которые произошли в конституционном устройстве и партийно-политической системе Великобритании второй трети 20-х – середины 30-х гг. XIX в., имеет довольно сложную предысторию. Хронологически первым был взгляд на проблему, который можно с известной долей условности назвать антирационалистическим. Его характерной особенностью является некритическое принятие традиции. Сторонники такой позиции склонны считать, что традицию нужно понимать как нечто данное. Ее можно осознать, но нельзя рационализировать. Такого взгляда, в частности, придерживался Э. Берк, автор знаменитых «Размышлений о революции во Франции». Именно он и ввел в научный оборот термин «традиция».131

Сторонники другого подхода к социальной реальности, зачастую именуемого рациональным, придерживаются противоположных взглядов. Характерной особенностью такого подхода является то, что его последователи не склонны преувеличивать значение традиции, оценивая наличные социальные порядки и институты по их собственным достоинствам и независимо от сознания людей, которые жили до этого. Однако, заявляя подобное, сторонники рационализма сами формируют собственную, уже рационалистическую традицию. Постепенно стало очевидно, что проблема традиции почти всегда связана с антирационалистской реакцией. На этот аспект проблемы обратил пристальное внимание британский специалист в области философии истории М. Оукшотт.132

Крайности обоих подходов могла бы устранить исследовательская позиция, предложенная М. Оукшоттом которую К. Поппер верно назвал «рациональной теорией традиции». Ее смысл состоит в том, что критическое приятие, изменение или отвержение традиции может произойти только путем должного ее осознания. Уничтожить традицию полностью нельзя, возможно лишь перейти к новой ее форме. Освобождение от ограничений и запретов, налагаемых традицией возможно только путем ее осмысления, основанного на попытках принять или отвергнуть существующую.133 Таким образом, критическое или рациональное восприятие традиции заключается в осознании того, каким образом она сохраняется в качестве следствия человеческих действий, если последние ненамеренны. Также следует представлять, какова функция традиции в социальной жизни. По мнению М. Оукшотта, социальное регулирование в принципе не было бы возможно, если бы окружающий нас социум не содержал множества регламентаций. Характерно, что в качестве одного из наиболее ярких примеров такой регламентации британский исследователь приводил парламентские процедуры. Ограничения подобного рода важны именно как регламентации и функционируют в качестве традиции независимо от того, будут ли они рациональными, необходимыми, справедливыми, или какими-либо еще.134 По-видимому, создание традиций аналогично той роли, которую в науке играет создание теорий. Социальные теории являются инструментами, посредством которых историк пытается внести некоторый порядок в процесс осмысления социальной жизни на уровне самых общих понятий и категорий. То же справедливо и в отношении традиции. Однако следует учитывать, что невозможно действовать рационально в мире, если у вас нет никакого представления о том, какой будет реакция на ваши действия. Рациональное действие предполагает наличие внешней системы, реагирующей предсказуемо хотя бы отчасти.

В историческом исследовании одной из главных разновидностей внешней среды являются политические и социальные институты. Как представляется, именно они наиболее связаны с наследуемой в обществе традицией. Институты, как и традиции, следует анализировать в терминах, описывающих отдельных индивидов, их связи и действия, позиции и убеждения. Об общественных и политических институтах следует говорить в том случае, когда некая (изменяющаяся во времени) группа индивидов следит за соблюдением определенного множества норм, или выполняет социальные функции, очевидные для других членов социума. Традиции же представляют собой единообразие человеческих позиций, форм поведения, ценностей или вкусов. Традиции, как нетрудно заметить, более тесно связаны с личностями, чем институты и учреждения. Что касается последних, то следует обратить внимание на их потенциальную амбивалентность в том отношении, что социальные институты способны действовать прямо противоположно по отношению к своим очевидным функциям. Происходит так потому, что институты и учреждения контролируются индивидами (способными ошибаться) и другими учреждениями (также способными на это). Традиция в этом смысле – связующее звено между личностями и обезличенными учреждениями. Важность данного положения состоит в том, что именно традиция способна сохранять и распространять позицию ее основателя или носителя далеко за рамки его личной жизни. Очевидно, в этом и состоит главный смысл рационального отношения к традиции.135

Дополняя теорию традиции, разработанную М. Оукшоттом, Ш. Эйзенштадт подчеркивал, что подлинно рациональное отношение к ней возможно только тогда, когда социальные целостности – такие как политические элиты или классы, – не воспринимаются в качестве эмпирических объектов. Элиты и классы являются в очень большой степени конструктами распространенных общественных теорий и объяснительных моделей, разновидностями которых также является различные варианты теории модернизации и сама рациональная теория традиции. Все эти конструкты относятся к некоторым идеальным объектам, существование которых зависит от теоретических допущений. Поэтому, как полагал Ш. Эйзенштадт, социальные феномены всегда следует анализировать с помощью терминов, имеющих отношение к индивидам, их действиям и отношениям между ними.136

Чтобы избежать неоправданного «конструирования традиции» и «опрокидывания современности в прошлое», о котором предупреждал известный британский исследователь Э. Хобсбаум, в распоряжении историка есть ряд инструментов.137 С точки зрения Дж. Р. Элтона, характерными чертами исторического метода при исследовании обществ, переживающих процесс трансформации, являются «детализирование, основанное «на знании источников и их компетентной критике», исследование «прошлого ради него самого», всесторонняя симпатия и понимание». С точки зрения Дж. Р. Элтона, историческое познание «представляет собой двойственный процесс: механическое накопление фактов и их осмысление на основе творческого воображения… воображение, контролируемое ученостью и эрудицией, ученость и эрудиция, приобретающие значение благодаря воображению, – вот инструменты, находящиеся в распоряжении историка».138

Кроме того, на протяжении 70-х ‒ начала 80-х гг. прошлого века произошел целый ряд существенных изменений, затрагивающих отношение исследователей к проблемам политической истории. Была осознана необходимость не только более осторожного и критического, но и более взвешенного отношения к ее ключевым сюжетам – истории парламента и партийно-политической системы. Дж. Р. Элтон высказал мысль о том, что традиционная конституционная история (в том смысле, как она понималась исследователями, начиная с последней трети XIX в.) должна уступить место административной, где главный акцент исследования смещается в сторону изучения места и роли конкретных институтов в политической системе.139 «Изучая парламент, мы должны поменьше слышать о размежевании и коррупции и побольше – о деловитости и политической компетентности».140

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Предлагаемый ниже историографический очерк носит самый общий характер. Более полное освещение частных историографических сюжетов, связанных с особенностями конституционного устройства, состоянием политических институтов и практик, а также трансформацией партийно-политической системы Великобритании в 1822‒1835 гг., будет по мере необходимости представлено в соответствующих разделах работы.

2

См.: Айзенштат М. П. Власть и общество Британии 1750‒1850. М., 2009. С. 203.

3

Cм.: Стецкевич М. С. Религия и политика в Англии конца 1820-х гг.: конституционные реформы // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6. Политология. Международные отношения. 2014. №. 4. С. 44−52. Он же. «Конституционная революция» в Англии (1828−1832 гг.) и англиканский епископат // Управленческое консультирование. 2015. № 4 (76). С. 183−190.

4

См.: Бунькова Ю. В. Хочуев Б. Д. Эволюция английского конституционализма и политические партии в XIX в. // Гуманитарный профиль. Научный сборник совета молодых ученых Кабардино-Балкарского института гуманитарных исследований. Нальчик, 2015. С. 133‒138.

5

См.: Потапов И. В. Роль электоральных реформ в преобразовании Великобритании в парламентскую монархию в XIX в. // Управленческое консультирование. 2008. № 4 (32). С. 184−193.

6

См.: Лабутина Т. Л. Культура и власть в эпоху Просвещения. М., 2005. Липкин М. А. Англия или Британия? Дискуссия о национальной идентичности (История, культура и политика в Соединенном Королевстве) // Россия и Британия. Вып. 3. В мире английской истории. М., 2002. Он же. Двадцать первый век по Гринвичу: Британия в поисках национальной идентичности // Национализм в мировой истории. М., 2007.

7

См.: Стецкевич М. С. Антикатолицизм и британское национальное самосознание: проблемы историографии // Труды кафедры новой и новейшей истории Санкт-Петербургского университета. 2011. № 7. С. 156‒164.

8

См.: Соловьева Т. С. Религиозная политика либеральных тори в Англии (20-е гг. XIX в.) М., 2000. Она же. Эмансипация католиков в Англии в 1829 г. // Религии мира. История и современность. М., 2003.

9

См.: Кузнецова Ю. И. Герцог Веллингтон и эмансипация католиков // Личность в эпоху нового и новейшего времени. 2015. С. 252‒257.

10

См.: Сединкин А. Н. Англиканское духовенство и проблема эмансипации католиков в Великобритании в 20-е гг. XIX в. // Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 11 (265). История. Вып. 50. С. 95−102.

11

См.: Мирошников А. В. Советская и российская историография новой истории Ирландии. В сб.: Шэмрок. Ирландские исследования (история, политика, культура). Воронежский государственный университет. Исторический факультет. Центр ирландских исследований. Воронеж, 2004. С. 9−24.

12

См.: Царегородцев А. В. О некоторых аспектах эволюции английского протестантизма в XVI – первой половине XIX вв. сквозь призму становления буржуазного этоса // Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 12. С. 99−108. Сидоренков А. В. Чарльз Грей и религиозная ситуация в Англии в конце XVIII – первой трети XIX в. // Ретроспектива: всемирная история глазами молодых исследователей. 2009. № 4. С. 17−24.