Планетарий

Таким образом планетарий воспринимался многими как храм какой-то новой, невиданной доселе религии, и вокруг этого, немедленно ставшего сакральным места, а «сакральный» в переводе с английского ― всего на всего «святой» но в слово «сакральный» жители Поля вкладывали несколько иные смыслы, ведь «святой» ― это всего лишь «святой» а «сакральный» не просто святой, а святой исполненный тайным и недоступным для простого смертного смыслом.

Вот и не удивительно, что у планетария целыми днями напролёт толкалась охочая до всевозможных тайн и чудес самая разнообразнейшая столичная публика.

И тут же, вокруг планетария, возник не предусмотренный властями стихийный рынок. Такого рода рынки иногда ещё называют «блошиными».

Это и был большей частью блошиный рынок, но с уклоном и в эзотерическую, и в другие, самые разнообразнейшие тематики, в том числе, как это ни странно, и в морскую.

Этот факт покажется ещё более странным, если учесть, что до ближайшего морского пляжа было без малого около двух тысяч миль.

Но, тем не менее, вместе с хрустальными шарами для медитации, в том виде как её понимают невежды, с особыми блюдцами для проведения спиритических сеансов, тарелками для вызова духов, с чётками самых разнообразнейших форм и конфигураций, на рынке были во множестве представлены приборы для морской навигации, корабельные компасы, карты, барометры и астролябии.

Тут-же на тесёмках болтались инструменты для извлечения самых разнообразнейших звуков, скульптурные фигурки из дерева, глины, кости, талисманы, обереги, вокруг бродили кришнаиты в своих жёлтых и оранжевых чадарах и сари, и, само собой разумеется, место куда непременно устремлялись все культурные люди ― в лабиринты книжного рынка…

…Кем-то из очень умных людей написана прекрасная фраза, мол книга не есть причина интеллекта, книга есть его следствие, или, иначе говоря, чтение книг не делает тебя умнее, а вот написание собственной книжонки, напротив… …впрочем не знаю… …но один только взгляд, один только беглый взгляд на разложенные нестройными рядами брошюрки, журналки и книжонки повергал в состояние некоторой растерянности.

Боже мой! Да нет таких слов в словаре, чтоб выразить одновременные удивление и ошеломление, охватывающие при одном взгляде на россыпи сокровищ человеческой мысли, представленные на книжных рядах околопланетарной площади.

Разве что призвать на помощь Наумовского кума, да, вот он бы, доведись ему потолкаться лишний часок в здешней толпе, наверняка ввернул что либо учёное, какой-нибудь когнитивный диссонанс, или экзистенциальный кризис.

Приблизим на минутку нашу оптику, и бегло пробежимся по самым верхам, по названиям:

Мадам Папюс ― Практическая чёрная и белая магия, «Наглец» Камю, Авдотья Затрапезная ― Гадания на кофейных гущах, «История гадов» Д'Арвина, «Книга вымышленных существ» Орхиса, «Наглец без свойств» Музиля, «Смерть наглеца» Манна, «Сравнительная демонология», «Интеллигенция Дикого Поля», «Отрицательная селекция», «Правда и истина ― восемь важнейших отличий» (раритетное издание поросшего мхами года), «Десять отличий правды от истины» (Под редакцией профессора Запрудника), «Тридцать восемь отличий правды от истины» (издание переработанное и дополненное), «Сто одиннадцать отличий истины от правды» (Новинка!), «Мученики Правды», «Жертвы Истины»…

…Разумеется были представлены и средства массовой профанации, но более чем скромно: «Столичный беспризорник», «Аргументы VS Факты», «Нищебродская Правда», официальный информационный листок «Истина», и оппозиционерская ей «Новая Правдивая Газета», что же касается поэзии, мы рассмотрим её немного позже, когда Аркашке по ходу повествования потребуется на минутку заглянуть на поэтический пятачок.

Торговля

Пристроив лошадку, Наум с кумом поставили для торговли деревянный складной стульчик и деревянный же ящик, найденный ими прямо здесь, на рынке. Стульчик же, хлипкий как все складные стульчики, был у них усилен приколоченным к ножкам нестрогаными деревянными дощечками, что делало его более основательным, теперь и кум, и Наум могли сидеть на нём без опасения сломать его своей тяжестью.

Но они не спешили садиться, неторопливо прохаживаясь около, осваиваясь на новом месте, что ж, день можно сказать потерян, перебираться на сельскохозяйственный рынок было уже поздно, это уж завтра ― думали бы они, если б умели думать, ― что ж, по крайней мере мы теперь как бы при деле, на законном своём месте, а не маемся без толку, не зная куда себя девать от смущения и сознания своей неуместности, никчемности и невостребованности.

Аркашка кажется уже совсем потерял интерес к Науму с кумом, и тоже прогуливался неподалёку, размышляя о чём-то о своём, и когда он очередной раз поравнялся с Наумом, Наум неуверенно сказал ему указывая на лежащие на телеге мешки:

– Сто рублей! ― сто рублей мешок!

– А, не, не, вы стаканами торгуйте ― сказал им Аркашка отвлекаясь от своих мыслей, ― стакан-то у вас есть наверно?

– Уж что что, а стакан-то у нас есть ― оскаливаясь отвечал плохо побритый Наумовский кум, и оба они сняли с воза мешок, поставили его перед стульчиком и ящиком, развязали, аккуратно закатав края, а сверху поставили стандартный гранёный стакан, предварительно насыпав в него горку овса.

Аркашка сделав полуоборот на каблуке (у тапочка, как ни странно, тоже есть каблук, хоть и совершенно незаметный) поворачиваясь к публике, вытянул вверх и вбок руку и торжественно провозгласил:

– Овёс недорого!

– Рупь стакан!

Буфер обмена у Наума, давно уже бал готов переполниться, и в этот момент он наконец переполнился, и Наум на минутку впал в ступор, пытаясь прикинуть, сколько же стаканов в мешке?

Триста? Семьсот? Тысяча?

Сколько стаканов удастся продать?

Восемь? Четыре? Два?

Но прохожие конечно же не торопились покупать совершенно ненужный им овёс и равнодушно проходили мимо, хотя следует заметить, что и рядом, у продавцов других, самых разнообразнейших товаров дела тоже шли не самым лучшим образом.

Это была скорее выставка, а не магазин или рынок, и поэтому Наум с кумом были вполне довольны новым своим положением, полученным благодаря подсказкам Аркашки, который теперь прохаживался мимо них туда-сюда, задумчиво поглядывая то на стоящую у стены лошадку, то на стену планетария, то куда-то вверх, на купол.

Поравнявшись очередной раз с Наумом он вдруг уставился на мешок, подняв вверх указательный палец, замер так на несколько секунд, и сообщил Науму, что им ещё не хватает бумаги, бумаги для пакетиков, чтобы покупатели могли насыпать в них овёс, и предложил Науму пойти купить старых газет или журналов на пятачке где торгуют книжками.

Они обогнули первый ряд, ближайший к площади, где лежали дорогие книги в твёрдых обложках, дополнительно обёрнутые ещё и в глянцевые суперобложки, прошли мимо барда с гитарой, поющего себе под нос что-то едва слышное, перед ним почему-то лежал футляр не от гитары, а от скрипки, с брошенными туда несколькими разного достоинства купюрами и мелочью, но нетрудно было догадаться, что это он сам их туда и бросил, с целью вызвать подобие цепной реакции, и прошли ещё дальше, к группе из человек двенадцати образовавшей полукруг центром которого была девушка читающая длинное стихотворение, или даже поэму, читала она почти наизусть, лишь изредка заглядывая в листки бумаги которые она держала перед собой:

Нам под гнётом гробов-городов уготовлено грозно другое,и гормоны горя, с гомоном галок летят в гордеца и изгоя,и угодив на погост, прахом прогорклым удобрим мы Дикое Поле нагое…лишь превращаясь в компост, мы становимся сами собою…где-то, в глубинах, в горах перегноя,в первоосновах, где огненное и дорогое…

― Ого! ― подумал Аркашка, бывший в поэзии, как говориться, ни в зуб ногой, но тем не менее огорошенный обилием фрикативных «г» ― Не иначе как Гандельсман!

– Отчего-же всё на «г»? ― обратился Аркадий с вопросом к стоявшему неподалёку продавцу, пятидесятилетнему делового вида мужичку.

– Погряз в догадках!

Но ответил Аркадию не продавец, а стоящий рядом с ним молодой парнишка, по всей видимости не совсем трезвый:

– Ну понимаете, вот к примеру у художников, у них бывают периоды по цветам ― жёлтый период, красный, синий, а у нас, у поэтов, у нас по буквам, вот послушайте:

И парень завыл:

– Ой, октябрь, из пригоршни-и-и

меня накорми-и-и

и иргою, и горше…

…плодами рябин… …или вот: ― Город горклое пожирай! Ор вороний и галчий гай! ― и потом пошёл переход сначала на букву «п» и потом на «б»…

– А вот Сашка, или Оська ― парень ткнул пальцем в обложки прославленных классиков, называя их с предельной фамильярностью, вот те показывали высший класс, гласные нагнетали, с согласными любой сможет, а вот с гласными…

– Что ты бредишь, дурак! ― перебил полупьяного парня другой, много моложе, но с невероятно широкой и пышной бородой.

И если на минутку остановиться и задуматься о причинах того, что борода выглядит на нём действительно как-то странно, даже как-то парадоксально, после некоторого раздумья причина становилась ясна ― чтобы заиметь такую бороду парню надо было отращивать её начиная лет с пяти, что разумеется совершенно невозможно.

– Классики совершенно свободно оперировали и гласными, и согласными!

– Классики ещё смысл вкладывали ― вставил свою реплику делового вида мужичок.

На что первый парень, тот, не совсем трезвый, отмахиваясь от пятидесятилетнего как от безнадёжного дурака, заговорил торопливо и сбивчиво, заметно волнуясь:

– Друзья, позвольте я вам объясню, что я открыл, на личном опыте, вот значит читаю я список песен знаменитого нашего барда, струны на гитаре перебираю, и читаю.

И вот дохожу до строчки «Ещё не вечер». Я ещё этой песни не слышал, и думаю, интересно, что-же у него там дальше, думаю наверно там так: «Ещё не вечер, мама, ещё не вечер»…

…И что же вы думаете…

…Слушаю я потом эту песню, когда впервые услышал, первые слова, думаю, ага, с'час будет, «Ещё не вечер, мама, ещё не вечер…» а там, бля, не «мама», там «капитан!», «капитан!», «ка-пи-тан!»

Не «мама» бля, а «ка-пи-тан»!!!

Между Аркадием и Наумом протиснулись несколько новых зрителей, и Аркадию подумалось, что приди он к прилавку с поэзией несколько позже, в эту самую минуту, то ни секунды бы не сомневался что наблюдает обычный у поэтов приступ безумия или белой горячки, но так он сам в какой-то мере был родоначальником диспута, его охватило тщеславное удовольствие от сознания причастности и понимания таинственной сути поэзии.

– И как начал я, братцы тут писать ― продолжал не совсем трезвый парень, как начал, жена бухает с соседом, детишки голодные, денег нет, а я как начал строчить, после нескольких «е» обязательно должны идти несколько «а», чем больше тем лучше, у меня два в «мама» а в «капитане» три!

– Вот выведенный мной гармонический закон!

– А перед «е» должно идти, конечно же «у»!

– Вот вслушайтесь:

– Седьмой сундук!!

– Седьмой сундук!! ― Сундук ещё не полный!!!

– Шестой сундук! ― наставническим тоном поправил оратора бородатый юноша.

– Седьмой! ― упорствовал оратор.

– Шестой! ― настаивал на своём бородатый, беря с прилавка книжку классика, чтоб привести доказательства своей правоты.

– Вас какая поэзия интересует, классическая или современная? ― спросил Наума пятидесятилетний, делового вида мужичок.

– Мне всё равно, мне овёс заворачивать! ― отвечал Наум, но и в их разговор встрял беспокойный поэт:

– Послал в редакцию я шесть стихов про осень!..

– А из редакции мне их вернули восемь!

И шлёпнул о прилавок стопкой книжек в мягкой обложке, стопку коллективных сборников стихов на самой дешёвой бумаге.

Пятидесятилетней делового вида мужичок, прибавил к стопке ещё каких-то стихотворных брошюрок, и Наум, расплатившись несколькими рублями и медными монетами стал обладателем толстенной стопки книжек.

А с Аркашей в эти самые минуты свершалась совершенно незаметная глазу, но чрезвычайна важная перемена, «кетма одиноко гуляющего человека» сменилась у него «кетмой горящих мостов», если тема интересна, полный список кетм можно найти здесь же, на рынке, он рядом со терминологическим словарём мадам Лаватской, в разделе где книги по астрологии и эзотерике.

– В гору торговля дорогой пойдёт дорогою… ― вдруг забормотал Аркашка, подхватывая у Наума готовую выпасть у него из-под подмышки стопку печатной продукции.

― В гору торговля дорогой пойдёт……Дорогою ценою! …И деньги горою……Грянув, на смену грядут геморрою…

И, тут-же спохватившись, заметил уже своим нормальным голосом ― тьфу ты чёрт, прилипчивая какая хрень, поэзия эта, как же теперь отвязаться от этой хренотени?

– Мне тут мужички сказали, это которые санками торгуют, ну, лыжами там, коньками там, мол, не пойдёт у нас торговля ― поделился Наум с Аркашкой своими опасениями.

― Ждёт их прогорклое, горькое, гнойное горе!

Продекламировал в ответ Аркашка, и Наум подумал что Аркашка окончательно испортился.

― Горе когорте глаголющих гнусно другое!

Вот здесь бы и прозвенеть в голове Науму первому тревожному звоночку. Первому сигналу о том что торговля овсом под руководством Аркадия пройдёт не совсем гладко и окончится небывалым конфузом.

Впрочем жанр данного произведения не предполагает никакой интриги, это не более чем философское эссе, поэтому следует сразу же сказать, что для Наума с его кумом всё окончилось благополучно, более того, впоследствии, в результате многолетней торговли овсом у планетария, по своим деревенским меркам они с кумом стали сказочно богаты, хотя по меркам столицы это разумеется просто пыль, не более чем пыль.

Хотя один неприятный и даже опасный момент всё же случился, но длился те более нескольких минут, и ради будущего благосостояния его можно было и перетерпеть.

– А давай-ка с'час пройдёмся вот там, где художники, мне нужно немного развеяться ― предложил Аркашка ― заодно и на картины посмотрим!

С десяток художников, выставивших на продажу свои картины, являли собой полную противоположность горластому кружку литераторов, и если вдруг кто-либо из прохожих интересовался ценой картины, то непросто было ему добиться ясного от них ответа.

Много времени требовалось художнику что бы осмыслить вопрос, понять что же от него хотят. А когда взгляд его наконец приобретал осмысленность, следовала продолжительная пауза, потом раздавалось бормотание междометий, и наконец, после ещё одной небольшой, но полной колебаний и нерешительности паузы, следовала пауза полная нравственных мучений и невыразимой тоски, и только после этого художник наконец решался огласить цену своей картины.

Кроме того наиболее удачные свои работы опытный художник старается отодвинуть куда-нибудь подальше, куда-нибудь на задний план, так как по опыту знает, что самая лучшая, самая удачная и дорогая его сердцу работа будет куплена самой первой, даже если публика сплошь состоит из самых нетребовательных и мало чего понимающих в живописи граждан.

Это так называемый эффект варвара, старинное поверье, состоящее в том, что если в картинную галерею запустить дикаря, то он бегло осмотрев картины, обязательно надолго замрёт перед общепризнанным шедевром, так что настоящие знатоки и ценители искусства, зная эту наивную хитрость, сразу же идут к произведению упрятанному куда-нибудь в самый дальний закуток. И найдя действительно стоящую работу, старается не спускать уж с неё глаз, и покупку не откладывать, так как художник, не будь дурак, обязательно постарается подменить её наспех намалёванной копией.

И, раз уж речь зашла об отличиях, идеология художников, в отличие от бредовой и путанной идеологии деятелей литературного фронта, ясна и кристальна чиста, чиста как огранённый алмаз, разумеется до тех пор пока литераторы не сунут и туда свои наглые носы, и не наплодят всяческих измов.

Художник ― это просто образ жизни, его картина, что чрезвычайна важно, вовсе не должна претендовать на звание произведение искусства, а большая часть претензий в недостатках и огрехах легко пресекается фразой «художник так видит».

Хотя, чтобы закончить с абстрактными рассуждениями, и перейди наконец к описанию необычного происшествия, случившемуся в этот ясный летний денёк в планетарии, следует заметить, что внутренняя иерархия поэтов по своему чрезвычайна любопытна. Именно внутренняя, а не та о которой сообщают наивному читателю или слушателю лекторы, искусствоведы, филологи etc.

Иерархия поэтов целиком и полностью состоит из отрицательных величин и венчается нулём. Если бы речь шла о мастеровом-ремесленнике, например сапожнике или столяре, то его творческий путь можно уложить в примерно такую вот иерархию оценок:

«криворукий», «неопытный», «неумелый», «подмастерье», и затем: «опытный», «мастер», «мастер супер класса».

У поэтов, будь они столярами, она бы закончилась на «подмастерье», дальше никаких поощрительных и хвалебных определений нет.

Никакого «гамбургского счёта» разумеется не существует в природе, это пустая трескотня полупокеров, ничего этого просто нет. Этого детского и бессмысленного спора о том кто сильнее кит или слон, просто не может быть в высоком искусстве стихосложения, это просто такая особая форма гипноза.

Разумеется художники, или артисты, или музыканты, конфликтуют между собой не менее литераторов, но дело в том что для художника «мазила», или «косоглазый» не более чем бытовые ругательства, а у писателей, намного более обидное определение «графоман» означающее психическое заболевание, чрезвычайно плодовитого идиота, излагающего, по странному капризу, или по причине того же идиотизма, не устно а письменно, это обидное выражение является не бытовым ругательством, а вполне официальным определением и даже литературным термином.

Но беглый осмотр произведений, выставленных на продажу в престижнейшем месте, да ещё и с большим людским потом, огорчал и обескураживал.

Как будто бы художники, вооружённые совершенной идеологией, выбравшие для себя прекрасный образ жизни, свободный и мудрый, всеми силами устремились вдруг в соседний лагерь, к литераторам, существам вздорным, поверхностным, тщеславным, и склонным к сиюминутным увлечениям.

Какая-то суетливость сквозила в их работах, какая-то чрезмерность. Ведь задуманного нужно достигать минимальными средствами, лёгкими штрихами, иначе это уж не попытка искусства, удачная или нет, а полное непонимание самого предмета искусства.

Некоторые, и упаси нас боже смеяться над творческими экспериментами, но некоторые даже посыпали речную волну мелко истолчённым стеклом, для пущего эффекта, стремясь вот таким вот средством предать завораживающий блеск и игривость волны, а некоторые, вероятно отчаявшись и надеясь на снисхождение публики, вдруг объявляли себя не просто художниками, а художниками божественными, в смысле окунувшимися с головой в религиозную тематику.

Вот где начинался настоящий ад!

Ну, казалось бы нарисовал ты культовое сооружение, церковь.

Прекрасно!

Ведь церковь возвышается над остальными зданиями, над ресторанами, ангарами, складами, театрами, кафе, магазинами или офисами, как поэт над остальными гражданами, над менеджерами, водителями, продавцами, полицейскими, возвышается абсолютной своей практической ненужностью, отсутствием хоть какого-нибудь материального смысла.

Ведь возле церкви должно царить запустение, разве нет?

Поросшие мхом ступени, облака казалось бы замедлившие свой полёт над куполами, а рядом, на поросших мхом ступенях, неплохо было бы разместить странников, в лохмотьях развевающихся на семи ветрах, конечно лохмотья можно немного осовременить, тогда вместо рубища можно подобрать что-либо из ассортимента, например, магазина «Спортмастер».

И казалось бы, нарисовал ты церковь, и пора бы на этом и успокоиться, но художник впадает в творческий экстаз, и не может уже остановиться, и рисует ещё и голубя с оливковой ветвью в клюве, несущего благую весть, и затем, обнаружив что на картине осталось ещё свободное место размещает там призрачное видение, мираж из религиозных символов.

Учитывать рамку ― тяжкий грех, один из семи смертных грехов художника.

Но все как один художники, представившие образцы своего искусства на припланетарной площади, учитывали рамку. Это тем более странно, так как кадрирование ― пожалуй единственная в живописи манипуляция, которая легче и проще чем в искусстве фотографии.

Конечно зритель, взглянувшей на картину под именно этим прицелом, сразу же бы открыл для себя, что учитывает рамку не сам художник а нарисованные им предметы или персонажи.

К примеру злодей, поражённый копьём всадника, всадник, вместе с конём и плащом развевающийся над ними, были прекраснейшем образом скопированы, и образовывали завораживающей красоты силуэт кочующий из картины в картину, но поражённый копьём злодей откровенно учитывал рамку.

И вместо того чтобы естественным образом распластаться на земле, он, как-будто бы понимая что сзади у него уже рамка, он, изо всех сил скрючившись отчаянно вытягивал шею, и гримаса на его лице, больше необходимого повёрнутом к зрителям, вопреки замыслу художника выражало не злобу, а удивление.

Обычно в школьных сочинениях принято отвечать на вопрос:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.