Путешествие в Ятвягию

– Что в ней? – спросил князь.

– Четыре Евангелия, Псалтирь и некоторые пророческие книги.

– Мало червленого цвета… – подумал Владимир вслух, – много измарагда[20] и древесного. Золото, лазурь…

Патрик, разглядывавший вместе с князем листы рукописи, бросил короткий взгляд на его лицо и заметил, как оно преобразилось – как будто засветилось изнутри. Глаза Владимира жадно смотрели на миниатюры и незнакомые слова, словно душа его пила и не могла напиться. Князь бережно перевернул еще несколько страниц.

– Что написано здесь? – спросил он.

Патрик прочитал отрывок из псалма. Владимир закрыл книгу и одновременно – глаза. Прошептал что-то, перекрестился, поднял веки и развернул наугад пергаменные листы. Он подал книгу монаху, указав перстом на строки, и ирландец прочитал:

– Бог помазал меня благовествовать нищим, исцелять сокрушенных сердцем, возвестить пленным освобождение и слепым прозрение, возвестить год Господень благоприятный и день воздаяния Бога нашего, утешить плачущих…

– Читай дальше.

– …их назовут народом праведным, насаждением Господним во славу его, и застроят пустыни вечные, прежде запустевшие, возобновят разоренные города, запустевшие с древних родов…[21]

Владимир жестом прервал чтение.

– Возобновят разоренные города, запустевшие с древних родов… – повторил он, глядя в желто-зеленое окно, – мой человек отведет тебя и покажет, где ты сможешь передохнуть с дороги и подкрепить силы. Я еще подумаю над твоей просьбой.

Ирландец прижал книгу к груди и направился к выходу не поклонившись. Уже у двери князь окликнул его и спросил во второй раз:

– Ты же знаешь, какая дикая страна Ятвягия и какова была судьба проповедников, ходивших в те места. Ты не можешь творить чудеса, как тот древний Патрик, не обладаешь войском, как тевтонские братья. А если у тебя нет никакой силы, для чего идешь туда?

– Чтобы умереть там… – тихо, но твердо промолвил странник.

Владимир Василькович видел, что гость ответил искренне, приоткрыв этими словами некую личную тайну, о которой не говорил вслух.

Путника, много дней не евшего горячей еды, проводили в поварню и накормили кашей с пшеничными отрубями. Потом отвели в тесную избу. Внутри было прохладно, в ноздри била древесная сырость, слабый сумрачный свет проникал через узкое оконце. В углу стояла маленькая глиняная печь. В щели меж рассохшимися бревнами копошилась мышь. Значит, крыс не было. Как же здесь было хорошо! Присев, Патрик понял, как сильно устал. Княжий холоп растопил огонь и принес рогожу, чтобы было, чем укрыться ночью.

Глаза привыкли к полумраку. Патрик увидел на стене против печи, выше освещенного дрожащего пятна, полку. Он положил на нее суму с книгой, снял плащ, власяницу и долго держал над дымом. Обкурив ризы, он опять оделся и препоясался, нащупав пальцами зашитые в пояс монеты. Потом опустился на колени, вспомнил, что оставил четки в суме, но уже не стал подниматься, сложил руки в замок и, положив локти на скамью, начал негромким и ровным голосом произносить молитвы на латыни, отшлифованные за многие столетия христианства до совершенства. Потом умолк. И вдруг заговорил на родном ирландском:

– Господи, знаю, что согрешил. Но кому мне здесь исповедоваться? Я обманул князя, но слова, которые я прочел, были на соседней странице. Я решил, что Ты так устроил. У меня не было времени подумать. Как еще я мог убедить его? Иначе для чего я проделал этот путь? Разве не в том была Твоя воля? Как мне узнать, Господи? Как же просто все было бы, если бы Ты не молчал! Я делал бы все по Твоему слову, и душа моя была бы спокойна. Знаю, знаю, что не могу слышать Твоего голоса только по моей немощи. Ибо голос Твой опалит, и вид Твой испепелит. Только такие святые, как Патрик, могут без ущерба для себя общаться с небесными силами. Но ведь он и так был святой. Ему легче было понять, чего Ты хочешь. А мне как быть? Господи! Ведь мне, грешному, помощь нужна больше. О, если бы мог я, как святой Патрик, видеть своего ангела! А он направлял бы меня… Он ведь здесь? Сидит рядом – крылья приподняты, взор ясен, одежды белы, как снег…

Рука дотронулась до темной пустоты. Пламя в печи слабо потрескивало, проживая короткую жизнь. Донеслось шуршание дождя.

– Знаю, что дело во мне. Если бы я постился чаще, молился сильнее, удерживал сердце от недобрых помыслов, не завидовал бы, не гордился, не обманывал… не обманывал.

Монах горько вздохнул.

– Разве не в том была Твоя воля? – повторил он с чувством. – Иначе зачем, зачем из ночи в ночь мне снится тот день в городе Рига? Зачем архиепископ Альберт является мне и повторяет одни и те же слова, которые сказал двадцать четыре года назад: «Это целый мир, и ты спасешь его». Я ведь тогда немало потрудился, ходя по Литве и Налынанам, обращая язычников во времена короля Миндовга. Но в Ятвягии шла война, и я убоялся туда идти. И вот – я пришел опять. И я все так же боюсь, Господи! Но я пришел. А если я напрасно обманул русского князя, сам наложи на меня епитимью, какую хочешь, и я смиренно приму все, что случится со мной в последующие дни. Лишь бы свершилась воля Твоя, какой бы она ни была.

Патрик умолк и ясно различил частые равномерные постукивания по древесной кровле. Дождь напомнил монаху о родном острове. Он лег на скамью, закрыл глаза и прежде, чем уснул, прошептал на родном языке:

– Я возложу в эту ночь тело и душу мои на Твой алтарь, милосердный Отче, царь небес. Я возложу в эту ночь тело и душу мои на Твой алтарь, Иисусе Христе, победивший смерть. Я возложу в эту ночь тело и душу мои на Твой алтарь, Дух совершенной истины. Вы сохраните меня от зла в эту ночь. Троица меня защитит, Троица меня оправдает, Троица будет хранить меня этой ночью и всегда…[22]

Слово 3: Стегинт

Берестье стоял среди обширных лесов в глубине Волынского княжества на острове между Бугом, Муховцом и узкой протокой. Около сотни дворов. Тесные деревянные избы с хозяйственными пристройками. Улицы, вымощенные продольно расколотыми бревнами. Вокруг острова возвышалась крепостная стена. Около въездной вежи разместился княжий двор. Выше других построек поднималось единственное каменное сооружение – одноглавая церковь Святого Петра. Напротив брамы[23] через протоку перекинут мост, соединявший остров с окольным городом. Его постройки и дворы были просторнее, однако в случае внезапного нападения крепостные стены не могли защитить его жителей.

Город принял странника с далекого запада настороженно. Странный был этот монах. Стрижка что ли у него была не такая? Мужики молча рассматривали гостя, покручивали усы, немногие просили благословения. Бабы косились и перешептывались. Дети нашли забаву отслеживать его передвижения, словно охотясь, но когда монах оборачивался и смотрел на них, пугающе выпучивая глаза, удирали, а он ухмылялся в рыжие усы и продолжал путь. Княжеские люди относились к гостю почтительно – кормили, позволяли свободно передвигаться по городу, но когда он выходил за ворота, за ним следовал кто-нибудь из холопов или дружинников.

В назначенный срок Владимир не принял Патрика. В городе что-то случилось. Женщины голосили, мужики ходили смурые. Ирландец провел день в избушке, читая молитвы. На следующий день он узнал от приходского священника, что где-то в Мазовии погибли тридцать семь людей князя, среди которых было немало берестян. Владимир велел собирать войско и уехал в столицу. Понимая, что оказался в чужом городе в плохое время, Патрик еще день остерегался отходить от избы.

Рядом с речной пристанью разместился небольшой рынок, посещаемый торговцами, путь которых лежал по Бугу, – польскими из Мазовии и русскими из Волыни и Галиции. Гости с запада обычно продавали сукно, ремесленные изделия, оружие, покупали шкуры и кожи, мед, воск. Могли купить хлеба и мяса в дорогу – за еду в этом году платили дорого.

К берегу пристала ладья. Коренастый купец с окладистой бородой сошел на землю, ведя за собой худого босоногого подростка. Веревка стягивала невольнику шею. Обношенная рубаха без рукавов открывала тонкие жилистые руки. Порты едва прикрывали колени. Лицо у него было узкое и загоревшее, темно-русые волосы взлохмачены. Мальчик терпеливо сносил боль и только изредка постреливал исподлобья колючими глазами. Купец остановился посреди рынка, широко расставив ноги, как кряжистое дерево, и, оглядевшись, спросил громким и наглым басом:

– Кто Тита видел?

– Здрав будь, Ярыга, – спокойно сказал ему один из горожан, человек лет сорока, в простой, но чистой одежде.

– И тебе быть здоровым, Борко. Тита ищу.

– Нет его в городе.

– Как это нет?

– Людей спроси, если мне не веришь. В леса ушел на охоту. Когда вернется, Бог весть.

– Да ведь он сказал давеча, что купит у меня ятвяга!

– Зачем ему ятвяг?

– Не знаю, какого черта ему понадобился ятвяг, но я его привез, как договорились! Что мне делать теперь с этим зверенышем? – купец резко дернул веревку. – Покупай ты, раз его нет.

– Успокойся, Ярыга. С тобой Тит договаривался. Не я. С ним и разбирайся.

– Я этого Тита увижу, на дереве подвешу за ноги! Так ему и передай.

– Тогда скорее он тебя подвесит, Ярыга. Не обижайся.

Купец сплюнул на землю и бранно выругался.

– Этот мальчик – ятвяг? – спросил кто-то третий.

Мужики обернулись и увидели монаха в зеленом плаще.

– Ну да… – отозвался торговец, взглядом оценивая латинянина, – ятвяг-злинец, пять лет назад во время последней войны взял. Выносливый. Ест мало.

Патрик приблизился. Мальчик зыркнул на него волчьим взглядом, от которого проповеднику стало немного не по себе.

– Как звать тебя?

Ответа не последовало.

– Он не говорит по-русски?

– Говорит. Но если упрется, не уступит, пока хлыстом не уважишь.

Патрик присел на корточки и, глядя на пленника снизу вверх, заговорил на другом языке. Ярыга и Борко переглянулись, догадавшись, что монах говорит по-ятвяжски.

– Я попробую тебя выкупить. Ты будешь свободен и сможешь вернуться на родину. Но мне нужно, чтобы ты сопровождал меня там, потому что я направляюсь туда же. Мне нужно, чтобы ты помогал мне находить пути, разговаривать с твоими соплеменниками, объяснял их обычаи.

Ятвяг пристально посмотрел на Патрика.

– Ты христианский вайделот?[24]

– Да, – согласился Патрик подумав.

– Идешь к нам говорить про своего Бога?

– Верно.

– Ты дурень.

– Почему?

– Тебя убьют.

– Не похоже, что ты ищешь свободы.

– Если хочешь, заплати за меня. Я пойду с тобой. Но я не буду тебя защищать.

– Этого от тебя не потребуется… – согласился ирландец.

Патрик поднялся и обратился к хозяину:

– Какую цену ты хочешь?

– Тит обещал хороший выкуп, – почесал затылок Ярыга, – гривну серебра[25] и тридцать шкурок сверху.

– Ты хочешь продать раба по цене рабыни? – заметил Борко, скрестив руки на груди.

– Да ты посмотри, какие у него зубы! Все на месте. Глянь, жилистый какой! Один раз покормишь, и день будет работать…

– Я дам за него восемь английских монет[26], – сказал Патрик.

Ярыга громко расхохотался.

– Двенадцать монет, – согласился ирландец, – больше у меня нет.

– Да я лучше утоплю его здесь перед рынком за то, что он мне столько крови попортил!

– У меня, правда, больше нет серебра, – повторил Патрик, – а у тебя, кажется, больше нет покупателей.

Ярыга прищелкнул языком, посмотрел еще раз внимательно на проповедника.

– Отдашь мне сверх того свой плащ.

Патрик подумал.

– Нет, – покачал он головой, – скоро осень. Холода в этом краю суровые. Я захвораю и умру. Зачем тогда мне раб?

Ярыга тяжело выдохнул, подумал еще и кивнул. Патрик снял пояс, распорол подкладку и достал последние двенадцать монет из тех сорока, что взял месяц назад в дорогу.

– Он сбежит от тебя, – предостерег Борко монаха.

Торговец покосился, но промолчал. Ирландец отдал деньги. Борко удалился, сказав что-то на ухо стоявшему неподалеку дружиннику. Купец пересчитал монеты, подбросил несколько раз на ладони – серебро заблестело на солнце. Опустив деньги в калиту на поясе, Ярыга подтолкнул мальчика к новому хозяину, развернулся и пошел к кораблю. Торговая ладья отошла от берега.

Патрик протянул руки, чтобы снять веревку, мальчик отшатнулся.

– Не бойся! – убедительно сказал Патрик. – Ты голоден? Иди за мной.

Он отвел отрока в поварню и отдал ему свой обед. Голодный ятвяг накинулся на похлебку.

– Скажешь наконец мне свое имя? – спросил Патрик.

– Стегинт.

– Будешь носить мою суму, Стегинт…

Стоило Патрику потерять ятвяга из виду, как тот сбежал. Это было бы сносной потерей, но беглец унес суму проповедника.

В тот день Владимир Василькович вернулся в город и призвал ирландского священника. Патрик поспешил в княжие покои. Владимир сидел, наклонившись вперед, опершись на колени ладонью одной и локтем другой руки. На его лице читалось напряжение, глаза холодно блестели. Рядом с троном в богатой боярской одежде стоял Борко.

– Ты все еще хочешь умереть в Ятвягии? – спросил Владимир.

– Я все еще хочу проповедовать ятвягам, – подтвердил Патрик.

– Я пущу тебя к ним, но прежде ты честно выполнишь мое поручение. Тебе известно, что произошло под Пултуском?

– Я слышал об этом.

– Скажи, как должно поступить князю, люди которого безвинно погибли в чужой земле?

– Тебе должно призвать всех священников твоей земли молиться об упокоении их душ.

– А скажи, как должно поступить с разбойниками? Не должен ли я наказать их?

– Это твое право, – признал ирландец.

– Вот, – Владимир возвел кверху брови и поднял перст, – это случилось в земле Конрада Мазовецкого. Мои полки готовы к войне. Я могу отдать приказ сегодня, и через день они вступят в пределы Мазовии, мстя за гибель моих людей. Но я не до конца уверен в вине Конрада.

Никто из моих людей не выжил, и нет ни одного живого свидетеля. Не хочу, чтобы напрасно пролилась христианская кровь. Мое посольство отправится в Черск[27]. Может случиться, что Конрад испугается и начнет отпираться. Поэтому мне надо, чтобы ты был там и смотрел внимательно. Поляки – твои единоверцы. Поговори с монахами и священниками при дворе. Узнай правду. Если честно выполнишь свое дело, получишь награду и разрешение на проповедь в Ятвягии.

Патрик закрыл глаза и глубоко вздохнул.

– Я не могу дать тебе времени на раздумье, – сказал Владимир, – решай здесь.

– Я выполню твою волю.

– Добро, – кивнул князь и посмотрел на Борко, – отправляйтесь сегодня. Солнце еще высоко, – потом снова обратился к Патрику, – я буду ждать вестей от тебя три недели. Потом начну войну.

У избы Патрика ждал молодой дружинник из городской стражи. Он привел беглеца с крадеными вещами. Стражника это приключение развлекло, и он от души смеялся. Патрик холодно посмотрел на Стегинта, взял свои вещи и ушел в избу, показывая, что не собирается его сторожить.

Полчаса спустя монах вышел. Стегинт сидел на пороге и безучастно смотрел куда-то. Ирландец сел рядом.

– Мой путь изменился. Мне надо отправляться в другую страну и пробыть там какое-то время. Потом, возможно, я смогу пойти в Ятвягию. Я не принуждаю тебя сопровождать меня. Ты волен идти, куда захочешь.

– Если уйду один, меня опять схватят?

– Возможно.

– А ты будешь меня кормить, пока мы не дойдем до моего леса?

– Я буду делиться с тобой всем, что будет у меня.

– И ты расскажешь мне, что за люди… сидят в твоем мешке?

– Люди в моем мешке?

Патрик достал книгу и обеспокоенно осмотрел ее, чтобы убедиться, что маленький дикарь не повредил переплет. Стегинт настороженно косился на проповедника. Он не чувствовал за собой вины, но видел, что Патрик сердится.

– Это ты, ты сам дурень, что дал мне носить твой мешок, – оправдался ятвяг на всякий случай, чтобы чужеземец на него не злился.

– Пожалуй. Но если ты еще раз назовешь меня дурнем, я не буду тебя кормить. И не возьму с собой. И не расскажу… что за люди сидят в моем мешке.

Слово 4: Болеслав

Сухой путь от Берестья до Черска был короче речного. Хороший гонец с поводными конями смог бы преодолеть его от восхода до вечерни. Обычным путникам на это путешествие требовалось три полных дня.

Четверо всадников – Стегинт сидел за спиной у Патрика – выехали из Берестья вечером, до ночи успели переправиться через Буг, проехали несколько поприщ и заночевали в небольшой деревне. Утром продолжили путь.

В полдень, чтобы переждать жару, сделали привал в березовой роще на берегу озера. Отвыкший от седла ирландец был рад каждой остановке. Стегинт легко спрыгнул с лошади. Видя, с каким трудом спускается Патрик, ятвяг сплюнул. Чужеземный вайделот раздражал его, но он, по старой привычке, готов был повиноваться, как повиновался прежнему хозяину.

– Отпусти меня искупаться.

Патрик отмахнулся, привязал коня к дереву и попытался присесть, но вместо этого грузно и неуклюже приземлился на траву. Он выдохнул и смущенно огляделся. Борко с Рахом, боярским сыном, сидевшие чуть поодаль, были заняты разговором, а третий спутник, имя которого было ему неизвестно, почти всегда молчал.

Стегинт вошел в воду, не снимая легкой одежды, поплыл и нырнул так, что голые ступни некоторое время болтались над поверхностью, вынырнул, опять нырнул. Его ловкое тело передвигалось в воде легко и быстро.

– Лехиты[28] любят хвалиться, нет более гонорливого народа, чем лехиты! – доказывал Рах. – Если нападение совершили люди Конрада, мы узнаем об этом, как только явимся к его двору.

«Никогда больше не буду ездить верхом, – зарекся ирландец, – апостолы пешком ходили. И святой Патрик пешком исходил Скоттию[29]. Как иначе узнать землю, по которой ходишь?» Вспомнив, что не дочитал утреннее правило, он достал четки и попытался сосредоточиться на молитве. Слабый ветер покачивал березы, и солнце то слепило обращенные к небу старые глаза, то скрывалось над полупрозрачной тонкотканой листвой, переливающейся, как чешуя изумрудного дракона. Солнечные блики играли на разноцветных четках. По ладони полз муравей. Голоса умолкли. Ничто не нарушало шелестящую тишину полуденного летнего леса, кроме редких всплесков воды у берега. Патрик закрыл глаза, чтобы благостная красота внешнего мира, обволакивающая душу, не мешала проникновенной молитве.

Когда веки монаха вновь открылись, все вокруг казалось прежним, только дневной свет был не таким ярким, и невнятная тревога коснулась сердца. «Стегинт», – дошло вдруг до его сознания. По поверхности озера медленно расходились круги. Мальчика не было ни в воде, ни на суше. Несмотря на усталость, Патрик быстро поднялся с земли. Он еще медлил, вглядываясь в блестящую озерную рябь и ожидая, что голова подростка появится над водой, но ничего не происходило.

– Где Стегинт? – встревоженно произнес он вслух.

Борко пожал плечами.

– Нырнул, – безразлично отозвался Рах.

Они не двинулись со своих мест, но разговор прекратился. Третий спутник жевал травинку и, щурясь, внимательно смотрел по сторонам. Патрик снял с плеча суму, бросил ее на землю и, не снимая сапог, вошел по колено в озеро, замочив полы плаща.

– Стегинт! – крикнул он громко, затем опять обернулся. – Помогите же!

Послы переглянулись. Борко поднялся, но не сошел с места. Патрик пошел дальше. С каждым шагом дно опускалось и идти становилось труднее. Когда вода поднялась до подбородка, он вдохнул и опустил голову. Озерная муть едва просматривалась и резала глаза. Монах выпрямился, чтобы набрать воздуха и по-настоящему нырнуть, и тут до его слуха донесся смех. Он обернулся и увидел на берегу рядом с послами Стегинта.

Спотыкаясь и падая, униженный проповедник выбрался на сушу. Спутники продолжали смеяться, не сдерживая веселья. Ятвяг согнулся, держался одной рукой за живот, а другой показывал на Патрика. С потяжелевшей одежды монаха ручьями стекала вода. Он поднял глаза и с грустью посмотрел на людей.

– Доброе ли дело смеяться над старым человеком? – спросил он тихо, и в его голосе не было упрека, а только печаль. – Или вы думаете, старость обойдет вас стороной?

Ирландец отвел глаза, словно стыдясь чужой наготы, подобрал суму и медленно побрел к лошади, ставшей из главного врага единственным другом. Путники притихли. Каждый смотрел в свою сторону. Стегинт присел и стал ковыряться в прибрежном песке.

Утром четвертого дня посланники Владимира достигли Черска – небольшого города на левом берегу Вислы. Дворец находился в крепости. Вельможа Конрада ответил послам, что князь уехал на охоту, и сказал ждать на постоялом дворе.

Над входом в корчму висел лосиный череп. Потемневшие от копоти дубовые стены, покрытые шкурами, освещало открытое пламя и несколько лучин. Посетителей было немного. Хозяин поставил на стол чарки питного меда и положил белый хлеб. Гости ели молча. Сидевший за соседним столом усач в добротной немецкой одежде, широкий и в плечах, и в животе, поднялся и, покинув товарищей, направился к русинам.

– Не будут ли возражать любезные паны, если пан Войтех сядет с ними за один стол?

Борко жестом пригласил его. Усач обстоятельно усадил на скамью свое грузное тело. Его благодушное румяное лицо округлялось, когда он улыбался. В глазах блестел лукавый огонек.

– Какое-то чутье подсказывает мне, что паны прибыли из Руссии. А чутье редко обманывает пана Войтеха.

– Мое имя Борко. Я посол русского князя. Со мной мои спутники.

Войтех с достоинством покрутил ус.

– Что ж. Если паны не откажутся выпить за здоровье князя Конрада, мне ничто не помешает поднять чарку за здоровье вашего князя. Всем известно, что князь Лев – храбрый воин! Паны изволят улыбаться? Верно, паны прибыли не из Галиции от князя Льва, а из Волыни от князя Владимира? Как же я сразу не понял! Что ж, все знают, что князь Владимир – мудрый книжник и добрый христианин. Яцек, идите к нам! Хозяин, налей всем меда!

Патрик заметил тень, пробежавшую по лицу Раха. Сидевшие за столом осушили чарки, и корчмарь принес еще.

– Волынь – знатная земля, – продолжил Войтех, – есть красивые города. И девицы! Не такие, конечно, как дочери лехитов, но тоже ладные. Много хороших лесов, и зверь водится. Кто же по доброй воле захочет покидать такой край ради превратностей долгого пути? Не иначе, как панов привело в Черск важное дело?

– Так и есть, – подтвердил Борко.

– Уж не беда ли под Пултуском?

– Пану что-то известно об этом?

– О, это темная история, – многозначительно вздохнул Войтех.

– Темная?

– Никто не знает, что там произошло.

– Никто?

– Пан посол, наверно, любит повторять слова. Я так отвечу: никто из сидящих здесь, если только кто-то не знает больше, чем хочет показать. И пусть панов не удивляет, что я называю эту историю темной. Ведь известно, что ладьи хорошо охранялись.

– Мы уверены, что князь Конрад даст нам честный и полный ответ, что случилось в его земле.

– На то он и князь. Нам-то он об этом ничего не рассказывал. Я верю, что наши князья уладят все миром. Ведь известно, что князь Владимир – добрый христианин.

– Князь Владимир не только добрый христианин, – заверил Рах, – но и храбрый воин.

– Да, храбрый… – согласился, было, поляк, но тут лицо его расплылось в какой-то смущенной улыбке, словно ему было стыдно за гостей, он отвел глаза и потер брови, – эх… хозяин, принеси еще меда! Да, правда, русины храбры – как храбры чехи, венгры и многие славные народы. Но все познается в сравнении, и если говорить по чести, вы, русины, за все времена никогда не побеждали нас, лехитов, в открытом бою.

– Как это? – желваки на лице Раха напряглись, ноздри расширились.

Тяжелая рука Борко вовремя легла на плечо молодого боярина. Стегинт понимал польскую речь через слово и следил за выражениями лиц. Поляк, не теряя ни капли благодушного спокойствия, развел чуть в стороны лежащие на столе пухловатые ладони, и на его уютном лице отразилось нечто сродни сочувствию.

– Уж пусть молодой пан поверит, – кивнул он, вздыхая и гладя усы, – пан Войтех знает, о чем говорит. Было, впрочем, однажды, когда русины, применив хитрость, едва не одержали победу! Можно даже сказать, они почти победили в тот раз. Но, право, не знаю, понравится ли русским панам этот рассказ.

– Почему же нет? – спросил Борко.

Все посетители корчмы – с дюжину человек – пересели поближе, предвкушая любопытное повествование. Даже хозяин отложил свои дела.

– Это было во времена великого нашего короля Болеслава Кривоустого[30], – начал Войтех, – то есть по титулу он был князем, но все мы знаем, что по храбрости и мудрости достоин был называться королем.