Лунный Бог – moon bog

– Кикимора?! Собака, ты такое сейчас говоришь?! Заткнись, пожалуйста! Очень тебя прошу!

– Тебя шокируют такие вещи?

– Да!

Я вспомнила о том, что мне больше всего не хватает на свете и ради чего я, в принципе, всегда бежала из дома. Любовь. Я ищу её повсюду. Я не представляю себя без неё.

– Кстати, – поинтересовалась я. – А как там у вас на болоте с любовью?

– Странные вы, бабы, народ, – ответил он. – Все серьёзные вещи у вас сводятся всегда к одной теме.

– Да. Так и есть.

– На болоте способен любить только один человек. Ты успеешь ещё насладиться его любовью. Остальные же приходят сюда, чтобы зарядить свои баллоны сердца свободой существования. Ты хоть знаешь, что это такое?

– Нет, не знаю.

Мы уже подходили к концу туннеля. Я поторапливала в душе собаку и думала, что такое свобода существование. На миг пришло в голову, как здорово, что я нашла свою лазейку, в которую можно будет теперь на время «просачиваться», когда будет скучно.

А собака, уставившись на свет в конце туннеля, вдруг задумалась и сказала:

– А вот о времени ты забудь. Туда, куда мы с тобой идём, понятие времени отсутствует. Там нет отчёта ни для времени, ни для других мерил. Там, где нет начала, – нет и конца.

– Как это? Значит, там нет жизни? Нет притяжения друг к другу? Есть всего лишь одна жажда, жажда живой воды?

– Да. Что-то в этом роде.

– А ты знаешь! Что-то мне подсказывает, что это обманка. Я ведь имела в виду живую воду, которая даст мне чувство полноты, стимул тянуться к людям, творить вместе жизнь. Нашу общую жизнь.

– На болоте нет жизни. Там мир замер. Любые движения бессмысленны. На болоте любое притяжение пахнет смертью. Там есть одна лишь тяга, но к другому человеку она не имеет никакого отношения. Она имеет отношение только лишь к тебе самой.

И после некоторого молчания, все так же глядя куда-то вдаль, собака произнесла:

– У меня к тебе два условия. На болоте ты должна будешь сохранять неподвижное состояние, а в реальном мире хранить молчание о том, что здесь было.

– Говно вопрос! – оживилась я. – С моей-то ленью я сделаю это на раз-два-три! Я даже, может быть, останусь с тобой навсегда. Ты, собака, начинаешь, мне всё больше и больше нравиться!

Неожиданно для себя самой я загорелась идеей вечного ничегонеделания. Но собака вдруг опешила.

– Ты… Ты… Ты не сможешь там долго находиться! Я тебя не для этого туда веду. К насосу с живой водой присасываются только те, кто потерял себя для других. Я тебе этого не позволю! – в растерянности промямлила она, и с раздражением фыркнула.

– Ты пойми, я добра тебе хочу! Ты меня разглядела!!! А это уже о многом говорит, – продолжила она. – Я видела лица тех, кого болото затянуло. Их лица перекошены от боли и жалости. Я не желаю тебе того же. Мне обидно за тебя, за то, что тебя не понимают, поэтому я веду тебя сюда отвлечься. И не более… Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты на болоте задерживалась. Это болото! Пойми это!

Пёс отчаянно вцепился в меня своими бездонными глазами. Его глаза были полны горечи и скорби. Потом он отвёл взгляд в сторону. Лоб сплющился в гармошку. Я подумала, должна быть тяжёлая судьба у этого пса. Страх, как удав, неминуемо подступал к лёгким. Я задыхалась.

Что бы это значило? Я что? Умираю? Я пристально вглядывалась в лик удаляющегося призрака. Он благородно ступал в ночную мглу. В его образе – в этой его величественной походке, в сиротливом и вместе с тем сосредоточенном взгляде – было нечто отталкивающее, нечто трагическое. Обречённость что ли… Словно на пса возложена была некая миссия, которая ужасно его тяготила. Какая-то безжалостная печать судьбы, фатальный гнёт чувствовались в его облике. Я подумала, наверное у него нет другого выбора, кроме как пребывать в том своём скрытом мире вместе со мной.

Он вёл меня туда сознательно. Он вёл меня хладнокровно. Вёл к определённо намеченной цели. Мне возлагалась некая миссия там. Но какая? Вероятно, это предстояло мне узнать. От осознания этого мне стало жутко. Собака давала мне понять, что я ведома, что скоро меня посветят. Интересно было бы знать во что или даже в кого?

Я открыла глаза. Быль сумеречного мира улетучилась. Светило солнышко, а щебечущая за окошком неугомонная свирель так и подмывала подскочить и пропеть свою песнь миру. Но какую? Ни слова, ни музыка не слышались. Только беспорядочный шум в голове.

Что меня с тем миром связывало? Я чувствовала, что какая-то часть меня самой осталась там, за горизонтом того мира, и эта загадочная авантюра с собакой – прямое следствие тому.

Оля закрыла свой дневник и задумалась, а почему собственно приходит к ней странный пёс? Быть может, его грусть имеет непосредственное к ней отношение? Любознательность, вот что влекло Олю взглянуть за пределы своего обычного восприятия, возвыситься над рутинной инертностью тела. Оля хотела взглянуть на себя и на этот мир так, чтобы ещё глубже понять то, что происходит со всеми нами, уловить то, что всех нас объединяет в единое целое. Весь мир!

Пёс напоминал Оле падшего ангела, отверженного из рая. И тут Оля догадалась, почему он её так к себе притягивал.

«Я тоже чувствую эту изоляцию от происходящего, словно я осталась за бортом от созидательного процесса жизни. Реальность больше мне не принадлежит. Я в ней не участвую, не являюсь её частью, а, значит, не чувствую, что живу, расту, существую. Мой мозг не уверен, что он способен преодолевать опасные трудности.

Когда я отправилась с собакой туда, куда взрослые запрещают нам ходить, я всего-навсего хотела испытать себя, хотела почувствовать то, что я живу, расту. Я пыталась поймать это ощущение себя в мире. Это чувство полноты. Полноты жизни. Жизни на грани. Жизни на острие ножа», – пришло Оле в голову.

На миг у Оли промелькнула мысль: «Родители не создали братского царства на земле, но у них хотя бы была цель и железная воля. Эта цель объединяла, приводила к взаимовыручке и братству всех народов СССР. А у нас и этого уже нет. Мы не верим уже ни во что. Мы не верим, чтобы не разочаровываться. Мы не верим, и оттого мы безвольны».

Молодая девушка тогда не сознавала, что истоки такого душевного напряжения скрывались глубже – в бессознательном духе народа, в духе, который пытался возместить утраченное, заткнуть эту ноющую дыру сознания.

В то время ко многим в дом стучалась такая бездомная собака. Люди ходили потерянными и искали её в толпе – одинокую и манящую отправиться в иной мир. Вот уже не одно поколение переживает это нездоровое напряжение. Вот уже не одно поколение отправляется на поиски этой собаки.

Глава 2.

Мировские

Переходный возраст Мировских выпал на долю переходного периода страны. В девяностые годы после так никому и не понятой Перестройки государство повернула политическую идеологию в противоположную сторону – из советского коллективизма в буржуазный индивидуализм. И это не могло не повлечь за собой духовных последствий – ломки характера, оплакивания того, что было. Оплакивание отмирающего – это нормально. Человек из советской эпохи чувствовал приближение конца. И хотя он всё так же продолжал своё существование и не желал сдаваться, с его совдеповским сознанием надо было кончать. Только никто не знал тогда как. Как это сделать?

Советского человека списали за ненадобностью, как брак в гастрономе. Молодому поколению надо было бы взять на вооружение новую социальную модель отношений. Однако где её было взять – воспитывал молодое звено всё тот же «человек-совок». Получилось, что пока страна ждала своих героев, предсмертная агония советского человека набирала обороты, образуя тем самым неимоверный раскол среди своих – раскол в сознании.

Переходное время – это, несомненно, время проб и ошибок. Под их сплавом формировалось новое видение мира, новые подходы на видение человека и его сознания, на его возможности. Переходное время эпохи девяностых – время душевных зазоров и общественных катаклизм. Пока человек великий занимался поисками самого себя, на смену ему просочился из ближайшей подворотни человек маленький, бывалый, с нахрапом и без пафоса. Он мог установить связь и с тем и с этим миром – и с советской номенклатурой и с преступными группировками. Человек бывалый занимался всем, что по закону было запрещено, особенно он любил заниматься спекуляцией, проституцией, рэкетом. Человек тут же начал диктовать свои правила игры, жёсткие и вполне конкретные: дают – бери, бьют – беги, стреляй на поражение. У того человека не было профессиональных навыков, но была хорошая мускулатура и воля к жизни. Они жили просто ради того, чтобы пользоваться благами мира. Человек бывалый давал всем ясно понять, что обратной дороги нет. «Я не буду жить, как раньше! Я хочу кайфовать здесь и сейчас!» – заявлял он.

Государственный аппарат в этой политической неразберихе тоже экспериментировал – занимался вольной импровизацией на тему демократия. В главных ролях были освободившиеся заключённые. Это звучало так: «Вдруг стало можно всё, но не всем».4 Всё дозволено стало тем, кто к этой власти имел свои «каналы». И вот в то время пока так называемая власть занималась «распилом» гос. имущества, компания Мировских тоже экспериментировала. Но по-своему. Ребятам было лет по 17. Всё что они могли – это экспериментировать над собой и своим сознанием. Какие перспективы сознание им откроет, если поместить его в иное напряжение, в иной нейронный накал. Как заставить мозг работать в ином режиме, так, чтобы он вырабатывал дофамин, эндорфин, адреналин, амфетамин с бешенной скоростью?

Подростки перестали искать в происходящем всякий смысл. Они не верили в существующий порядок вещей, и поэтому были анархистами. Просто курили марихуану, проводили время по подвалам, пели свой рок – свою правду жизни, а вместе с песнями снимали всякой «дурью» разрядку.

Кайф был частью их тусовочного мира, психоделика – маргинальным самовыражением среди своих. Мировские и на мир-то смотрели, как маргиналы, обособленно. Они всегда проводили чёткую грань между закрытым своим миром и чужим, враждебным, между воинствующей группировкой ангелов смерти и законопослушными винтиками системы.

Время советских патриотов, кующих засучив рукава светлое будущее, закончилось. Мировские уже были другой закваски. Они хотели конкретного и для себя. Джинсы от Монтана, мотоцикл от Харлея, комфорт и море удовольствий.

Мировским совсем не хотелось вступать в ту клоаку взрослой жизни и брать на себя ответственность за то, что вышло уже давно из-под контроля, причём не по их вине. Почему они должны разгребать «косяки» взрослых, отождествлять себя с ними зачем?

И все-таки в душе они любили родину, хоть и относились к своей любви с презрением. Да и как не иронизировать? Их учили жить в презрении к буржуям, ко всему западному, отсталому, а теперь, когда границы открылись, они увидели, что презирать-то собственно некого и нечего – за железным занавесом живут улыбчивые люди, которые вовсе не собирались нас эксплуатировать. Вовсе нет. Наоборот, хотели даже с нами дружить. Русские подростки надменно взирали на то, как живут финские дети, в глубине души им завидуя.

Ни у кого из ребят не маячило на горизонте ни единого просвета на такую вот «загнивающую» жизнь. Никто из ребят не строил далеко идущих планов на самореализацию. Неуверенность в завтрашнем дне угнетала. Мировские, как и все, ждали перемен, но ждали уже как-то растерянно, сами не понимая, чего ждут. Не видели они и смысла учиться. Ради какой выгоды? Сникерс стоил пол стипендии, а вся стипендия равнялась стоимости одной пачки памперсов. Даже если бы они и отучились в универе и устроились по специальности, максимум, что их ждало на свою зарплату, так это три сникерса в месяц. Стоило тогда на это гробить лучшие время?!

От взрослых Мировские хотели только одного – правды. Понятной правды, которая поможет им примириться с прошлым, разобраться в себе, в том, что с ними всеми здесь происходит и на что, на какую поддержку им стоит рассчитывать. Как герой из фильма «Брат», Мировские верили в настоящую силу правды. И вот поэтому лицемерие взрослых их так раздражало. В своём противостоянии взрослым они были искренне и непримиримы. И хотя в России о правде говорят обычно в прошедшем времени, ребята упорно не вылезали из своих «баррикад» – выжидали, когда состоится этот разговор о том, что есть что.

Сегодня был обычный выходной. Мировские слонялись по городу в поисках «бодряка». Они не любили вялости в рефлексах. Это было для них равносильно состоянию зависшей в воздухе мысли. Молодая кровь требовала «перезагрузки» – обновления впечатлениями.

На пути показалась огромная стройка, которую затеяли ещё до появления подростков на свет. Строился районный медицинский центр по финскому образцу. Своеобразный массивный комплекс, в котором должны были размещаться все необходимые медицинские услуги. Только вот кем и когда он строился, было не понятно. Рабочих здесь не было, зато видны были дети, резвящиеся на аварийных объектах, да шатающиеся с клей-моментом силуэты – призраки.

– В этом гараже были кресла для дантистов. Так вон эти чуваки из мастерской переделали их под сиденья для гоночной машины, – сказал Славян, кивнув в сторону автомастерских.

– А откуда они их достали? – спросила Оля.

– Откуда, откуда! Спёрли, конечно! Вон с этой стройки. Знаешь, по какому уже разу здесь рамы вставляют? – спросил Славка, снова кивая в сторону стройки.

– По какому?

– По третьему, – торжествующе заявил он.

Все загоготали. Оля взглянула на здание.

Два кирпичных пятиэтажных сооружения, соединённых меж собой одноэтажным зданием-туннелем, стояло в замершем, полуразрушенном состоянии.

– Широк размах русской мысли да на практике кишка тонка, – перефразировала Оля чью-то мысль.

– Вот-вот. В России ведь не результат главное, а размах и показуха. И никакие тут замки не помогут! Наш брат везде лазейку найдёт. Здесь сторож нужен, да с винтовкой, да чтоб стрелять умел, – деловито заключил Славик.

Вдали показался поезд. Он стремительно приближался, разрывая гремучей скоростью привычную поступь жизни – восприятие времени и пространства. Ребята с любопытством смотрели на мелькающие из окошек лица, махали им вслед, пытаясь уловить в этой единой движущей массе живые человеческие лица. На долю секунды их взгляды соприкасались. Лица улыбающихся махали ребятам вслед и пролетали мимо, унося с железным гулом частичку самих себя, своей радости и промелькнувшую меж ними связь, живую связь, Дуновение самой жизни. И вот этот миг соучастия с другой жизнью зародился и сосуществовал теперь уже сам по себе. Помимо них. Ехал словно в другом «поезде».

Тот поезд набирал обороты, вбирая всё на своём пути, прорываясь в мутные энергетические потоки неизвестности и покоряя неведомые дали. И никто не знал тогда, что этот поезд движется по кругу.

Примчался Слоник на велосипеде. Слоник часто бывал посыльным за «товаром».

Вот и на этот раз он в два счёта сгонял за «коробком»5. Вернулся с «товаром» запыхавшийся и довольный, как арбуз. Его «Харлей Дэвидсон», так прозвал он свой драндулет, было слышно за квартал. Впечатление аэроплана со звуковой сверхмощностью создавалось от трескотни допотопной фотоплёнки на колёсах.

Мировские на этот раз держали путь до Коляна. У Коляна родители по выходным пропадали на даче. Так что «вечеринка у Децела дома» сегодня будет что надо. На блатхате у Коляна собирались чтобы приготовить свой НЗ6 для дискотеки, «раскумариться», а потом пойти «клубиться» дальше по ночному городу.

Когда они проходили мимо автостоянки, Оля вдруг вспомнила, что надо позвонить маме. Она, наверняка, там уже заждалась.

– Парни, откуда можно звякнуть? – спросила Оля.

– Да вон, – указал Джексон на будку автостоянки. – У них телефон есть. Только осторожно, там злая собака.

По деревянной лестнице Оля проворно вскарабкалась на верх этой сторожевой башни. Открыла дверь, и, не обращая внимания на присутствующих, автоматически спросила телефон. Сидящий в углу и лоснящийся жиром мужчина что-то нечленораздельно буркнул, кивнув на аппарат. Оля его знак уловила и, схватив трубку, быстро набрала номер.

– Мам, я сегодня не приду, переночую у Натахи, – торжественно объявила она.

– Опять ты с ней снюхалась?! Почему к бабушке не идёшь, – кричал раздражённый голос в трубке, – бабушка недалеко живёт от Наташи. Сколько раз тебя предупреждать, чтоб не водилась ты с нею. У тебя будут только одни неприятности.

– Ну какие неприятности, мам!?

– Да о тебе будут говорить также плохо, как о ней. Ты же знаешь, скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты.

– А мне плевать. Я не собираюсь жить так, как все живут!

– Я тебе сказала, иди к бабушке, и точка! Не строй из себя Зою Космодемьянскую, – настойчиво взывал голос в трубке.

– Мам, ты не поняла, я звоню тебе не разрешения попросить, а предупредить. Меня сегодня не будет, – холодно сказала Оля и тут же бросила трубку.

Она стояла в замешательстве, нервно теребя шнур. Перезвонить, не перезвонить…

Ну вот, хотелось, как лучше, а получилось, как всегда, промелькнула мысль в голове. Рука так и тянулась к трубке, хотелось объяснить маме на доступном ей языке, что Наташа совсем не та, за кого её принимают и что не важно, что говорят люди, Оля уже взрослая и сама вправе выбирать себе друзей.

Тем временем голодная до зрелищ публика в сторожке замерла в оцепенении, искоса поглядывая на гостью, что она ещё выкинет.

Олины глаза в растерянности скользили по полу. Она случайно наткнулась на чьи-то ботинки с волосатыми ногами. Здесь ещё кто-то? Но кто? Она мгновенно подняла глаза. Парень! Красивый! От неожиданности она вспыхнула. Это была вспышка озарения, которая бывает, когда соприкасаешься со своим самым сокровенным. Олю замкнуло. Она чувствовала, как расплывается румянец по щекам. И чего она так раскраснелась? Надо же! Невеста на смотринах, да и только! В её подкожный девичий мир без спросу кто-то влез. ОН! И пока она не знала, что это сейчас с нею было и как вообще к этому относиться, она просто осоловело на него пялилась. Молодой человек тут же уловил её настороженный взгляд и одобряюще кивнул.

Оля подумала, как странно! Она видела этого человека впервые, но было ощущение, что они знакомы уже тысячу лет. Их взгляды уже тысячу раз соприкасались, пересекались в Прекрасном далеко-далёком.

В комнату запрыгнул солнечный зайчик и весело забегал по обшарпанным обоям.

Оля вслед за ним оглянулась, пробежалась взглядом по сторонам. Неказистая каптёрка, впитавшая запах дешёвых папирос. Она казалась ей почему-то необыкновенно просторной и интимной. Живая игра теней по обшарпанным обоям, солнечное облако, проникавшее сквозь щели потрёпанных занавесок – Оля буквально осязала окружающий предметный мир как продолжение мира незнакомого знакомца.

– Вы не подумайте, я не такая, – насторожилась она в растерянности.

– А я и не думаю, – сказал он, улыбаясь. – Человек всегда чуточку больше, чем про него думают. А мамы… Ну, на то они и мамы, чтоб за нас бояться.

– Не-е, моя мама не такая как все. Она боится только одного: как бы её доча не вляпалась, чтоб потом не пришлось краснеть.

– Не одна она такая. Третью часть своей энергии человек тратит на мысли о том, что про него думают другие. Маме будущее своего ребёнка тоже небезразлично, вот она и переживает. Её понять можно, она жертвует своими моральными принципами ради того, чтобы вы набили лоб на своих ошибках.

– А мне не нужны такие жертвы! Я хочу, чтоб она от меня уже отвязалась и зажила своей жизнью!

Оля не «парилась» больше по этому поводу. Вопрос с мамой ей уже казался решённым. Она смотрела парню в глаза, а он, в свою очередь, краснел и улыбался ей в ответ. Оля бесконечно восхищалась им: его чувством такта, его интеллигентной манерой говорить, его благородной осанкой и прозорливой смешинкой в глазах. Наверняка, он не курит анашу, пришло вдруг Оле на ум. Оле не хотелось уходить. Она готова была бесконечно блуждать здесь в лабиринтах его отражений. Она хотела зацепиться взглядом за эти отражения, присмотреться, откуда они, что они вещают.

Однако со двора донёсся настырный свист.

– Может, останетесь? – неуверенно предложил Андрей.

Она чуть было не сказала беспечное и отчаянное «да», но неожиданно для себя самой промямлила скомканное «нет». Снова раздался крик со двора, и Оля едва ли не за уши вытянула себя из каморки. Лето на правах молодой красавицы осваивало свои владения. За окном всё живое стремилось порхать друг с другом. И эта сирень, и этот прокуренный запах из каптёрки, и это граяние чаек в пруду – всё пленило! Всё вдохновляло к жизни. Оле ещё больше захотелось совершить что-нибудь разэтакое, нечто из ряда вон выходящее. Ноги почему-то дрожа спустились из сторожевой башни на землю, а душа всё никак не хотела приземлиться.

Ольга застала Мировских за странным занятием. Парни ползали по газону, кропотливо перебирая подорожную траву. Оказалось, они уже выкурили по косяку, скатали шарик из оставшейся на папиросном папирусе гари и успели уже по неосторожности его выронить.

– Чёрт! Остатки сладки, – прошипел озлобленно Толстый, глядя по сторонам, куда бы он мог упасть.

А всё-таки… Надо было остаться, вздохнула Оля про себя. Как же далека она была сейчас от их проблем!

– Олик, чего стоишь, как вкопанная? Помогай искать. Славка сказал, кто найдёт – чирик получит, – сказал Джексон. Как щепетильный бдитель справедливости он всегда боялся, что вдруг случится так, что он переработает больше остальных.

– Чирик? Здорово! А ты придумал, на что ты его потратишь? – спросила Оля.

– Конечно! Куплю целый стакан хэша! – выпалил Джексон без промедления.

– Гениально, – не без иронии выдохнула из себя Оля.

Наконец, после кропотливых исканий они нашли пропажу и продолжили свой путь.

В час-пик они выехали на инвалидке на узкую проезжую часть на раздолбанном запорожце. Колян включил 20 км/час. На заднем сиденье торчала мумия в чкаловских очках. Это Никотиныч свой любимый костюм из туалетной бумаги напялил. Он сидел один и метался от одного заднего окна к другому. Несчастный водитель, уловив, наконец, подходящий момент, принялся обгонять драндулет и вдруг заметил таращившуюся мумию из машины. Лицо шофёра непроизвольно расплылось в улыбке. Ребята в запорожце загоготали – прикол удался.

Дома у Коляна собрались киноманы, алисоманы, металлисты и прочая подвальная челядь. Родители выходные вкалывали на даче, а сыну в это время предоставилась возможность оттянуться по полной.

Колян включил музыку, чтоб фонило. С магнитофона захрипел хладнокровно-невозмутимый голос.

Ты должен быть сильным, ты должен уметь сказать:Руки прочь, прочь от меня!Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть.Что будет стоить тысячи слов,Когда важна будет крепость руки?И вот ты стоишь на берегу и думаешь: плыть или не плыть?7

Мировские тяжело сопели, курили ЛМ и пытались соответствовать духу песни. Казалось, они были обречены, и эта фатальная обречённость, напряжённость чувствовались во всём – в каждом их вдохе, взгляде.

Пришёл из кухни Сашка. В руках у него красовался готовый «косяк». Ребята заметно просветлели. Скоро они дунут, и мир засияет по-новому, и будет всё по барабану.

– Ну, ребя, давай, раскумаримся, – страстно глядя на папиросу, кинул клич Славян.

Косяк раскуривали, запуская весело друг другу в рот «паровозики»8. Воздух разрывался от гомерического хохота. Ребята погружались в царство грёз. Мысли, словно мыльные пузыри, плыли сами по себе, плавно разгребая мягкое, как вата, пространство. Все фантазии становились реальными, а желания осуществимыми. Но вот, как назло, ничего не хотелось! Честолюбивый мир взрослых протекал где-то над.

Травку звали дурью. Но поговорка «смех без причины – признак дурачины» – это не про любителей анаши. Существовал лишь КАЙФ и миг кайфования. Этот миг был священен. Предметы плавно вращались сами по себе, не требуя ответной реакции. Глаза бесновато горели. Мировские прикалывались над всем, что попадалось на глаза. Они любили, когда снова возвращалось это чувство всемогущества и вседозволенности. Кто-то ощущал себя хозяином леса, а кто вседержителем вселенной! Для духа, творящего радость, не существовало границ. Чувство ответственности было чуждо. Это-то и снимало с души все оковы.

Чувство новизны, острота ощущений подстёгивали, заводили внутренние рычаги к действию. Возможности собственного сознания казались безграничными. Образы всплывали, оживали, пахли, взаимодействовали друг с другом и сосуществовали уже теперь сами по себе. Проживали свою жизнь, проплывали мимо. Под кайфом Оля улетала. Она словно пребывала в гармонии с тем первородным миром, в котором границы Я не ощущаются. Так, наверное, чувствовали себя наши предки. Мир тогда органично дышал единым целым. Оля чувствовала на себе это дыхание из прошлого и в такие минуты становилась самой себе непрочитанной, удивительной книгой. Ощущение блаженства могло смениться на противоположное ощущение – грустное могло стать смешным, ужасное – прекрасным. Но больше всего манила непредсказуемость. Она никогда не знала, что она в следующий момент выкинет или подумает.