Лунный Бог – moon bog

– Они тебя били?

– Да. Когда я сопротивлялась. Академик меня бил, называл всякими гадкими словами. Пинал. Потом, когда фотограф ушёл, он кинул меня на кровать, задрал юбку. Я случайно его оттолкнула. Сама не понимаю, как у меня это вышло. Он отлетел на пол. Я стала звать на помощь, пыталась выбежать на улицу, но дверь была заперта. Я поняла, что в ловушке. Он подбежал сзади и повалил на пол. Я все не переставала звать на помощь, а он заткнул мне рот, – Настя смахнула салфеткой слёзы, – подушкой. Я нащупала здоровый, железный предмет и ударила им по башке. Он схватился за голову, отскочил. У него на голове была кровь. Он это заметил, ещё больше разозлился.

Настя закурила. После двух затяжек продолжила.

– Он повалил меня на пол. Я сопротивлялась, как могла, но он начал душить. Мне было больно, я задыхалась, помню только в глазах его бешенство и слова: «Убью! Убью гадину!» Дальше я потеряла сознание и ничего не помню. Очухалась только, когда вы пришли.

Страдания всё больше и больше прорывались наружу. Настя больше себя не сдерживала – рыдала взахлёб, временами она то всхлипывая, то истерично содрогаясь. Оля лишь молча обнимала её и тихо гладила по голове, как в детстве делала ей мама. Она даже приговаривала, как она:

– Ничего. Всё образумится. Всё уладится! До свадьбы заживёт – успокаивала Оля сестру, в глубине души она думала уже о том, как бы придушить эту гадину. Андрей, продолжая рулить, холодно произнёс:

– Не доверяйте никому, девчонки.

– И даже тебе? – твёрдо спросила Оля, ловя его грустный взгляд в зеркале.

– И даже мне, – ответил он.

Оля навсегда запомнит эти слова, тот режущий холодный тон в горле. Она чувствовала себя так, как будто мир распилили пополам на тот, что до и тот, что после. Этот мир всё больше и больше раскалывался на бессвязные осколки. Андрей мчался сюда за Олей по опасной дороге 160 км в час, рисковал своей жизнью с Академиком. Зачем?! Чтобы сказать ей вот это! Не доверяйте никому?! Абсурд, да и только!

Дома Оля потихоньку оттаивала. Здесь ей не надо было притворяться глухой и немой к чужим бедам. Не надо было делать вид для кого-то, что умеет постоять за себя и что к ней лучше не подходить. Она порядком устала от всего этого фарса в Петрозаводске. Девушка дрожащими руками схватилась за сигарету и закурила. Дым отвлекал её от мыслей. Он, как предрассветная поволока, обволакивал её печаль таинственной туманностью. Печаль из сигаретного дыма смотрела на Олю и вместе с дымом улетала. А дым… Дым манил за собой. Дым ускользал, но ускользая, он давал надежду, насыщал миг надеждой и смыслом. Дым нашёптывал: «Ты в тепле, в безопасности. Вчерашнее осталось во вчерашнем. Всё плохое позади – всё хорошее впереди.»

И всё же тревожные мысли, как назойливые мухи, жужжали вокруг вчерашнего дня. Ещё вчера она и в мыслях не допускала, что кто-то сможет позволить себе поднять руку на её сестру. Зачем? Ещё вчера она думала, что им с сестрой до их собственной смерти грести и грести. Но с этого момента она впервые почувствовала, что их лодкой жизни управляет его величество Случай. Беспорядочно и беспощадно. Душу штормило. Впервые в жизни ей было страшно за себя. Тревога и жалость захлёстывали душу. Ей было жалко себя, жалко Андрея, которого мир ставил перед выбором либо грести одному, либо спасать утопающих и увязнуть с ними в их болоте. За него она боялась даже больше, чем за себя, потому что была уверена, что он выберет второе. Он будет спасать – этот человек по натуре своей спасатель. И самое ужасное было то, что он будет спасать не себя и не её! Он будет спасать чужих ему людей! Со своим страхом и с жалостью она не могла ничего поделать, только лишь больше злилась на саму себя за беспомощность.

Глаза растерянно блуждали по комнате. Собака, где моя собака? Что-то она последнее время меня никуда не уводит. Ветер выл в окно, как стая голодных волков. Чуть слышно дрожали занавески. По обоям скользила ветвистая рука – тень от дерева. Оля наткнулась на знакомую фотографию на комоде. На мир глядела девчушка с открытой, добродушной улыбкой и озорными искорками в глазах, распахнутых настежь.

Наивная девочка, где же ты теперь, ухмыльнулась Оля.

В комнату незаметно «просочилась» мама. Сняла чистое бельё со стула, переложила на комод и присела на кровать к дочери.

– Оль, ты чего такая хмурая-то сегодня? Что-то случилось?

– Не лезь, мама! Я не хочу разговаривать.

– Оль, ты что? Ты с Андреем была? Он что? Тебя изнасиловал? – встревожилась мама. Она всё ещё боялась, что Оля раньше срока потеряет свою «честь девичью». Как будто, кроме этого, терять уже было нечего.

– Случайно, нет. Всё хорошо, мама. Просто одна собака не даёт мне покоя. Она приходит ко мне во сне.

– А почему она тебя беспокоит? Что она хочет?

– Не знаю! Мне кажется, она зовёт меня к себе.

– Зачем?

– Не знаю. Она хочет предложить вещество существования, чтобы я трезво смотрела на мир. Почему, мама, ты учила меня доверять людям, как сделать так, чтобы им теперь перестать доверять, – спросила Оля, отчаянно вперив свои стеклянные глаза в мамины.

– Не знаю, – задумчиво ответила пожилая женщина, украдкой пряча свой взгляд. – Может твоя собака знает? Спроси. Интересно, для чего она к тебе приходит? Было бы интересно посмотреть на мир глазами твоей собаки. Может тебе попробовать записать свои сны? А? Всё, что ты видишь там.

– Зачем? Эта история без конца.

– Всё равно. Может кто-нибудь поймёт, может кто-нибудь допишет. Может не к тебе одной приходит эта собака.

– Хорошо. Я подумаю.

Оле почему-то вспомнилась недавнишняя сцена, которую она наблюдала на тусовке из одного подвала. Люди протискивались в очереди за поросячьими косточками, лезли по головам друг на друга, матерясь так, что уши в трубочку сворачивались. Оля ухмыльнулась. Странно. Зачем маме моя бездомная собака, если мама стоит в той очереди за косточками? Или она в этой очереди на другое надеется?

Дождь монотонно поскрёбывал по стеклу, нежеланным гостем прокрадываясь в душу. Осень, как сломанный патефон, заклинило на одном унылом мотиве.

Мать Оли, Софья Николаевна, стояла у окна, смотрела на увядающую красоту и погружалась в отчаяние, как в бездну.

С тех пор как развалился Советский Союз, она на многие вопросы не находила ответов. Правильно ли они жили? Тому ли они учили своих детей? Как позволили они другим так нелепо одурачить себя с толкованием своей истории, истории родного края?! Как позволили убедить себя во всех этих бреднях про классовых врагов, про своих соседей-шпионов, как согласились проглотить пилюлю лжи про то, что они по праву заслужили это место под солнцем – эту отобранную у других землю? И почему её дочь всё делает наперекор? Что она хочет этим доказать? Разве мать виновата в том, что идея коммунизма, весь этот советский бред, оказался сплошным «лохотроном» для бедных. Лохов «подкупили» на красивые обещания. «Миру мир», – кричали лохов разводящие. И лохи клюнули. В итоге, где теперь этот их мир? В чьём доме?

Софья Николаевна не меньше дочери была встревожена за будущее. Буквально ещё вчера она по-другому представляла свою жизнь. Она знала, в какое русло жизнь течёт и во что выливается. Теперь же казалось расплывчатым то видение мира, то ощущение себя в конкретной временной реке. Рамки ускользали. Ощущение места и времени утекало от неё, как песок сквозь пальцы. Иногда Софья Николаевна всё же останавливалась и пыталась понять, что с ними стало. Она сознавала, что одна эпоха сменяет другую, что их эпоха, они сами, как мамонты, – «прошлый век», но вот что-то «новый век» всё никак не наступал, а вместе с ним не приходили новые люди. Веры в них не было.

Всё теперь не так, как прежде. Она не уверена была ни в своём завтрашнем дне, ни в будущем своей Родины. Что осталось от того могучего Советского Союза?

Время научило её быть мудрой: терпеть стиснув зубы, терпеть и не рыпаться – терпеть мужа, который с того момента, как завод закрылся, «не просыхал», терпеть директора, который загрузил её работой выше крыши – в школе не хватало специалистов, терпеть дочкины заскоки, списывая всё на подростковую брыкастость. Софья Николаевна любила своё дело – преподавание математики был её конёк, но вот копеечная зарплата, которую уже полгода не платили, вводили её, мягко говоря, в ступор. Что же дальше? Духовная амнезия?

Она напряжённо сглотнула слюну. Очень хотелось выпить. Вздохнула. Нельзя! Олька пока не спит.

А эти бесконечные унижения с городскими властями из-за куска хлеба! они просто вводили всю интеллигенцию в ступор! Из-за этого скрытого оцепенения она не могла спокойно жить: что-то важное в ней откололось и теперь уже жило внутри неё своей жизнью.

Всё, что она хотела от жизни, так это то чтоб вернули ей чувство спокойствия, чувство понимания происходящего, чувство целесообразности пути, чувство принадлежности к «своим», а главное – чувство целостности. Всё это до распада Советского союза у неё было. Всё это в одночасье исчезло.

А по молодости они голубоглазыми были, наивными, мечтали сотворить супердержаву и в ней взрастить суперчеловека. Самого человечного на земле. Не получилось. На его место пришёл человек приземлённый, человек бесчеловечный, изворотливый, как Остап Бендер, диктующий свои воровские правила жизни. Мерилом успешности стало материальное благо, и все как один нацелились на него. Только Олиной маме это было не надо. В душе она была альтруисткой совдеповского разлива. Ну, какая из неё мещанка! Не в этом она видела свой смысл.

Софья Николаевна вспомнила вчерашний день. К оцепенению тут же добавилась тупая боль в затылке. Вчера они с коллегами-учителями ходили в кабинет к мэру «выбивать» свою полугодовалую зарплату. Мэр, эдакий такой вор в законе, подошёл к Софье Николаевне и ехидненько так: «Ну что, вшивая интеллигенция! Кушать хочется? А денежек нету! Последние, что были, на отопление ушли.» Пришлось уйти не солоно хлебавши, утешая себя тем, что мы, вшивая советская интеллигенция, в обиду народ не дадим! А между тем, кое-кто из этой интеллигенции падал уже в обморок с голодухи.

Голод подвигнул интеллигенцию переступить через себя – пойти в купцы. Открылись прямо-таки жабры рыночных торговцев. Вот только предложить в обмен было нечего. Ни учеников же им, в конце концов, своих предлагать! Ни знание!

Как и в допотопные времена, теперь менялось всё – от простой детской пелёнки до каракулевых шуб. Особенно в ходу были самиздатовские книги. У подруги Софьи Николаевны, например, на мебельно-лыжном комбинате зарплату лыжами выдавали. Ей приходилось менять лыжи у знакомого на мыло, а у другого знакомого мыло на крупу чтобы выжить.

Народ выживал по принципу или-или: или заглушать свой внутренний голос «горилкой», или заключать сделку с совестью в надежде на то, что весь этот бред когда-нибудь закончится. Софья Николаевна выбрала первое – она знала, что нет ничего более постоянного, чем временное, и поэтому принялась втихаря ото всех пить. Заглушала самогоном свой крик. Крик уже даже не прорывался наружу, не пытался подобрать слова. Крик был бессмыслен и монотонен, как этот дождь за стеклом.

Софья Николаевна чувствовала внутреннюю изоляцию от всего, что происходило вокруг. Даже от собственных детей она мысленно эмигрировала. Не чувствовала теперь с ними живой связи. Отвечала им по инерции, шла на работу по привычке, ела оттого, что надо есть, а не потому, что вкусно.

Софья Николаевна ещё раз взглянула на дочь. Та, упрямо уткнувшись в книгу, сидела, выпучив нижнюю губу, дулась от безделья. Мать снова сглотнула слюну. Дочь продолжала демонстративно молчать. Что ж, так тому и быть. Ну и пусть себе молчит. Нашему племени больше ничего другого не остаётся, кроме как обиженно молчать.

Мать немного ещё потопталась. Всё же что-то важное она в дочке упустила. Она сложила чистое бельё в стопку. Но что? Взяла грязное бельё и, выходя с тяжёлой ношей, незаметно закрыла за собой дверь.

Оля натянула наушники, чтобы больше никого не слышать. Сегодня Андрей сказал, что не стоит никому доверять. Что ж! Так тому и быть! Она не будет никому доверять. Даже собственной матери. Даже своим ушам. Никому! Пошли все на фиг! Оля добавила звук в плеере. В ушах загудел рокенрольный гул:

Мы не можем похвастаться мудростью глазИ умелыми жестами рук,Нам не нужно всё это, чтобы друг друга понять.Сигареты в руках, чай на столе,Так замыкается круг.И вдруг нам становится страшно что-то менять.Перемен требуют наши сердца,Перемен требуют наши глаза,В нашем смехе и в наших слезах,И в пульсации венПеремен!Мы ждём перемен.3

Цой был Олиным кумиром. Оля хотела стать такой же крутой, как он, поэтому она не возражала насчёт маминой идее писать дневник. А вдруг она так же, как он.

В ту ночь Оля впервые написала своё первое откровение людям:

Из Олиных записей в дневнике:

Мама предложила мне завести дневник – написать о тебе, собака. Я подумала, почему бы и нет. Хуже от этого не будет. Мы же ведь с тобой уже подружились.

Оля закрыла глаза и погрузилась в тусклые лабиринты памяти.

Это было два года назад. На тусовке.

Собака так грустно на меня смотрела, а я на неё. Меня чем-то притягивал её взгляд. Какая-то неосознанная, неуловимая грусть… Возможно, кто-то приручил её, а потом… Потом бросил. Ну, ясен перец, бросил. Иначе как же ещё могло быть. С тех пор из глаз собаки слезилась одна лишь любовь. Потом к любви присоединились страдания. Страдания и сострадания просачивались сквозь слёзы.

Собака не лаяла, не кусала. Она лишь с сожалением смотрела вслед бросающему. Вот…

И теперь она одна. И я одна. И мы все одни. А я всё никак не могу смириться с этим! Почему? Сама не знаю. Не могу и всё! Когда я смотрю вслед той облезлой, исчезающей в полумраке, бродячей собаке, я с непривычки ёжусь, словно её боль, её беспризорность, как заряд душевной энергии, снова передались мне.

Однажды, когда в очередной раз пёс явился ко мне, он уловил это наше с ним сиротливое присутствие. И тогда я поняла, что между нами что-то пробежало. Грустная мелодия что ли? Не уверена. Но с тех пор собака начала приходить ко мне всё чаще и чаще. Жалко ей меня стало.

Она жалобно вглядывалась в мои глаза. Молчала. Смотрела, и я на неё смотрела. Молчала. Так мы молчали вдвоём, и нам было легче. Мы чувствовали, что мы не одни теперь в нашем безысходном молчании.

Не правда ли, мама? Не это ли самое главное – знать, что есть кто-то, кто тебя примет со всеми твоими печалями, язвами. Кто тебя всё время ждёт. А я вот не чувствую, что меня кто-то ждёт, что ты меня ждёшь, мама. А вот собака меня ждала.

Здесь, на улице, посреди помоек цивилизации, одна она ждала меня.

А однажды, когда она в очередной раз ко мне пришла, я с ней заговорила. Игра в молчанку тогда уже мне надоела.

– Ты ко мне, – спросила я.

Собака печально кивнула.

– Я знаю, ты ищешь живую воду, – сказала она.

– Да. Без неё мне никак. Пусто в этом мире, – ответила я, ни капельки не смущаясь её человеческого голоса.

– Ступай за мной, – сказала она беспристрастно, и, отвернувшись, по-королевски зашагала во тьму.

Я не выдержала, сорвалась. Рванула за ней. Собака меня манила, не знаю чем, но было в ней какое-то сверхпонимание, знание чего-то запредельного, и это мне необходимо было получить. Это притягивало меня к собаке. Да и вообще… В моей жизни последнее время ничего не происходило. Ну что ещё было делать, кроме как не идти за ней.

Конечно же, я ещё не знала, куда иду, зачем, но почему-то очень хотелось туда – в неизведанное. Душа взывала к подвигу. Я твёрдо была уверена, что пёс мне поможет, что он приведёт меня, куда надо. Это ведь мой пёс.

Когда я пишу сейчас вот это, я ловлю себя на мысли, что каждый из нас, наверное, попадает хоть раз в жизни вот в такую вот ловушку – в ловушку собственных представлений о добрых и злых помощниках, и тогда в душу залазит такой вот добрый на вид, преданный пёс, который тебя уверяет: «Погоди! Я всё устрою! Тебе ничего не надо делать самой. Ты лишь иди!»

И ты идёшь, и с облегчением вздыхаешь, ну, наконец-то, слава Богу, не надо грести и разгребать свои косяки самой. Твоей шлюпкой жизни может хоть кто-то порулить за тебя, а то ты так тут как-то подустала ходить сама в беспокойное море. И вот является он – твой спаситель – ты мерно плывёшь по течению, как свободная шлюпка, дрейфуешь, ни о чём не переживая, кроме разве что тебя терзают предвкушения новых удовольствий на своём размеренном пути.

Я клюнула на эту фишку – доверилась своему псу, о котором пока ещё ничего не знала. Я даже не уверена была, существовал ли он на самом деле. В одном я была уверена – пёс звал меня в манящее тайнами «прекрасное далёко», и это неимоверно возбуждало, будоражило всю мою сущность. Я хотела проверить себя, насколько меня хватит там, в ТОМ МИРЕ.

Я бежала за ним без задних ног. И вот перед нами появился наш «чёрный квадрат». Приглушая собственные предостережения, в мгновение ока я юркнула в тот «запортальный» мир. Так я преодолела свой рубеж предельности и разумности. С тех пор, чтобы я не делала, в глазах других это было неразумно.

В том мире всё было по-другому. Я тут же забыла, кто я, чего хочу от жизни, для чего я здесь, а главное для кого я здесь. Мне уже было всё рано, что со мной будет. Я словно слилась со всем живым и прекрасным на Земле, почувствовала свою органическую связь с единым, неразрывным океаном жизни.

Я помню, неожиданно для себя самой тогда подумала, одно из двух: либо инопланетным существам понадобились мои мозги, либо этому псу слишком грустно стало одному.

– Скорее второе, чем первое, – прочитав мои мысли, ответил пёс. – Мне грустно грустить одному. Тревожно одному.

Я летела за ним по обледенелой, узенькой дорожке и старалась больше не думать ни о чём. Не очень-то приятно, когда у тебя в мозгу, как у себя дома, копаются какие-то там чёрные псы. Даже если они и безобидные, брошенные псы. Всё равно бррр!

Некоторое время мы шли молча. Я чувствовала за ним огромную силу, которая тянула меня за собой, как тянет гравитационное поле. Я бежала за этой силой, хотела слиться с нею в одно целое, проникнуть, в то, что меня так притягивало.

– Раз уж ты меня узнала, – остановился пёс и, отдышавшись, добавил: – Пойдём, прогуляемся по моим владениям. Я покажу тебе, как живу. А потом я дам тебе то, о чём ты так давно просишь. Вещество существования. Долгожданную живую воду. Эту воду обычно зовут ещё бальзамом.

Мы передвигались по сумеречному лесу.

Огромные ели опутывали своими ветками, словно целую вечность. Лес вырастал со всех сторон, как дружина рыцарей тьмы. Я плелась за собакой сквозь косогоры-буераки, не чувствуя почвы под ногами. Деревья шумели, нашёптывая мне страшные истории бытия. Чем дальше в лес, тем сильнее овладевала нервная дрожь. Я шла – спотыкалась. За рукава кофты цеплялись огромные сучья. Душе было так же колко, как и телу, но я не сдавалась. Я испытывала ужас и трепет одновременно. И всё же сумеречная, неведомая даль неудержимо влекла меня за собой.

Вскоре лес кончился. Туннель уходил вглубь земли, как купол, замыкающийся в небе. Там в самом конце этого сужающегося купола сгущался яркий свет. Свет в конце туннеля? Где-то я это уже слышала. Я что? Умираю? На секунду я замерла. Но пёс не растерялся, подхватил:

– Скорее наоборот. Оживаешь. Скоро ты познаешь, что такое истинный накал страстей. Блаженство пустоты. Свобода от своих «тараканов» в голове. От всех форм и правил. От всего того, что угнетает в твоём блеклом мире.

– Ухты! Я люблю, когда что-то занимает меня целиком, будоражит моё воображение. Люблю, когда что-то мотивирует меня к поиску нового. Так это что? И есть та самая живая вода?

– Да. А теперь молчи и иди.

Итак, туннель в царство грёз существовал, и я была его первооткрывателем. Я помню, подумала тогда, наконец-то моя жизнь наполнится высоким смыслом, которого от меня так долго добивались учителя. В реальной жизни всегда было что-то, что обламывало меня с этими высокими материями. Всё казалось, что я как-то некрасиво «копчу небо», что всё как-то мешаю со своими углеводородами кому-то. Все меня некуда было себя с ними деть. И вообще, неказистенько так выглядела моя жизнь. Может, осмысленнее надо было. Насыщеннее, более самоуглублённо что ли? А здесь всё это казалось возможным. От осознания собственной значимости меня даже начало потряхивать. Каждое моё па теперь было проникнуто такой духовностью, что я даже пукнуть боялась в присутствии такой великой персоны. Прямо Я с большой буквы!

– А почему в нашем мире нет живой воды, а в вашем есть? – вслух задумалась я, неторопливо ступая след в след за огромным псом.

– Потому что ваш мир раскололся на осколки. Он фрагментарен. Этот ваш мир. Люди в нём перестали верить в чудо. Взрослые перестали понимать детей, дети – взрослых. И никто никому не верит! Ваш мир неидеален, а мой идеален, по крайней мере, так думают обитатели моего болота. Там от них ничего не требуется. Для счастья не надо прокладывать топкую дорогу. На болоте люди просто прохлаждаются на солнышке и вкушают из рога изобилия новые перерождения. Там тело всё время чувствует нежные прикосновения матери. В вашем же мире мать куёт железо и кусает губы с усталости. Она у вас только и делает, что отдаёт, ничего не принимая взамен. Вы её сосунки! Всё сосёте и сосёте её плоть и кровь. А она даёт и увядает. Но мне, – подмигнул загадочно пёс, – это только на руку. С вами нашему брату есть где развернуться.

И тут я вспомнила про маму. С мамой у нас были запутанные отношения. Сама не знаю почему, но мы друг друга не понимали. Я не могу с ней поделиться ни о чём, что меня на самом деле волнует. Не знаю, почему. Она как-то слишком импульсивно реагировала на всё, что бы я ей ни сказала. И то ей не так, и это не эдак. А мне от этого только хуже. Я замыкаюсь на себе, когда меня не понимают. Мы ссоримся, и в эти моменты мне кажется, что я её не люблю. И, вообще, никого не люблю! На целом свете!

Я сказала:

– Я думаю, моей маме тоже всегда было не до меня. Она меня всегда воспринимала, но не всю, целиком. Как-то отрывочно. То у неё были какие-то заморочки на работе, то с мужем, то ещё Бог знает с кем. А вообще, странно, что в советское время женщины были больше полубабами-полумужиками – стахановцами, одним словом, нежели мамами, любовницами, жёнами.

– Рабоче-крестьянский миф о равноправии порядком извратил в вас женское начало, – поддакнула мне собака.

– Вот моя мама, например, – продолжала я, – в Советское время она могла себе позволить пойти в декретный отпуск только на 6 месяцев. Это было слишком для меня! Меня ведь от сиськи её ещё не отвязали. Я находилась одна среди чужих людей 8 часов в сутки. Тогда я ещё совсем не чувствовала, где кончаюсь «Я», и начинается «ОНА» – мама. Я искала её в садике взглядом, потому что ходить не могла. Мамы рядом не было. Никто мне не кивал в ответ, не подтверждал, что всё в этом мире вращается вокруг меня и маминой любви. Я помню, как к кроватке где я лежала, подходили старшие дети. Они лапали меня. Им было интересно, а я искала маму. Я хотела, чтоб она взяла меня на ручки и успокоила. Я решила, не стоит вообще раскрываться. Даже для самой себя не стоит. Зачем? Но мамины руки так и не появились. Мамины руки нужны были чтоб ковать наше светлое будущее. Работать на идею. Чтобы всем было хорошо. А жаль… Светлое будущее так и не пришло в наш дом. А пришло…

– Я знаю. Я пришла дать тебе свою лапу. Для душ без привязи и привязанностей есть одно пристанище – болото!

– Душ без привязи? А разве человек нуждается в узде?

– Нуждается! Так же, как и собака. Собака без привязи, всё равно, что дерево без корней. Когда человек без привязи, он так же, как и я, начинает бродить по свету, так ни к кому и не привязавшись. Проводя всё больше времени со мной, со своей бездомной собакой, он превращается в меня – в голодного, бродячего скитальца. С опустошённым сосудом. Он теряет способность любить, сопереживать. Он перестаёт узнавать себя в другом – другой больше не задевает его. Общение с ним не «вставляет», как «вставляю» я. А чтобы общение трогало за живое, надо ведь видеть в человеке человека, и чтобы он это тоже видел. Я вот, например, разглядела тебя, Оля.

– Да? Интересно, что ты хочешь этим сказать? Что ты во мне увидела?

– Уязвимость. Боль. Тебе тяжело жить без меня, только я тебе помогаю почувствовать, что ты есть, что ты существуешь на руинах. Твой дом пуст, Оля. Ты не любишь там бывать. Он просто забыт всеми. Родной человек покинул его, вместо него туда ходит кикимора.