Крестьянские дети

– Твое здоровье, – не пролив ни капли салютовал поднятым стаканом Наташе и одним плавным движением вливал эту бормотуху в рот. – Как говорится у ляхов, пронзит30!

Счастливые великовозрастные молодожены во главе с пьяным дедом – полуагрономом понабрали в совхозе картофельных и свекольных наделов. Была тогда такая практика в сельском хозяйстве. Берешь в совхозе в обработку картофель и/или свеклу кормовую или бахчевую культуру какую-нибудь и в течение лета обрабатываешь: окучиваешь, пропалываешь и так далее. Потом убираешь взятый надел и сдаешь собранный урожай в совхоз. Часть урожая забираешь в натуральном выражении, а часть, после реализации совхозом урожая, получаешь наличными деньгами.

– Ты должен помогать семье, а не сидеть у нас на шее! – шпыняла меня Наташа.

– А я сижу?

– Еще как сидишь! Сел и ножки свесил. Живешь как приживала за наш счет. Ни копейки денег не приносишь в семью.

– Можно подумать, тетя Наташа, что вы хоть копейку приносите!

– Не пререкайся, козлина драный! Тяпку в зубы и в поле, иначе жрать не получишь, пейзанин сраный!

– А повежливее можно?

– Потявкай мне еще, шакаленок! Совсем страх потеряли, навозники! Жалко «бывшая» вас не успела угробить.

– Вам-то она что плохое сделала?

– А то и сделала, что вас не прибила! Уйди с глаз моих долой!

Вот и приходилось всё лето десятками гектаров полоть картофельные и свекольные поля, пока вшивый самоназначенный истеблишмент с племянниками и часто приезжавшими двоюродными братьями «расслаблялся». Когда полол свеклу за кладбищем, на котором в детстве познакомился с кинобудчиком Вовой Клопиком31, то от деревни вопли «культурно отдыхающих», возомнивших себя интеллектуальной и финансовой элитой нашего общества, вполне отчетливо доносились до меня, все эти Богомерзкие попсо-голошения их.

Вы не пробовали в жару весь день свеклу или картофель полоть, с утра не поевши? А вы попробуйте, попробуйте, и снизойдет на вас озарение, что тяпкой честно махать – это не мячик лениво попинывать и не клюшкой, за бюджетные деньги купленной, пошло помахивать, брачующемуся павиану подражая. Вот где истинный труд праведный, а не в ворота мячик несчастный пинать явным сатаноидам, потерявшим облик человеческий, с харями размалеванными, на потеху.

Шло время, нечестивые амбиции мачехи неудержимо росли. Мало уже было ей быть просто «матушкой и нашей благодетельницей». Все чаще кричала, ставшая на наших натуральных харчах похожей на откормленную гусыню, Наташа:

– Хочу стать столбовой дворянкой! Или кем-то наподобие. Наш род Краснополевых имеет давние славные традиции! Мы достойны занять место в одном ряду с величайшими людьми России!

– Конечно, достойны, милая, – соглашался папаша. – Если не мы, то кто же? Нас тут все знают! Нас тут все боятся! Тут все вокруг наше!

– Этого мало!

– При царе крестьянам кашу давали каждый день, – вдруг встрял Пашка.

– Как говорится, заполучи фашист гранату! – немедленно отреагировал почерпнутым у супруги выражением папенька, стремительно щелкая сына по лбу деревянной ложкой. – Кашу ему подавай! Зажрался совсем. Жри картоху ирод, пока есть что есть.

– Ты что, подлец, думал, что будешь кулебяки тут жрать? Вон из-за стола, неблагодарное ничтожество! – отреагировала Наташа. – Витя, никакой культуры в твоих детях нет. Видно, что мать не уделяла их воспитанию никакого внимания. Так что хорошо подумай, нужны ли будущему дворянину такие дети.

– Я подумаю, милая.

– И посмотри, как они зажрались. Картошка уже им не влипает в рыло. Рожна им надо!

Ничему великий русский поэт Пушкин Александр Сергеевич глупых людей не учит. Запамятовала, видать, чем впавшая в амбицию старуха закончила, не сумев обуздать свои непомерные желания. Не снилось ей корыто разрушенное. Хотя и про старуху-процентщицу у Достоевского тоже не мешало бы ей вспомнить.

Дед наш, пасечник Шурик32, приезжавший с ульями на гречиху, имел сына ученого. Неудачно как-то я выразился. Не «имел сына ученого», а сын у него был учёным, историком, и был вхож в архивы разного уровня. Историю нашего рода раскопал до XV века. Вот этому ученому сыну было поручено найти корни и мачехиного рода и нарисовать генеалогическое древо. Не смотря на то, что прикатила эта «семейка Адамсов» аж из Казахстана.

– Ты, Серег, уж постарайся там. Мы в долгу не останемся. Навозу там надо будет кому или еще что, так обращайся, – щедро сулил в телефонную трубку папенька. – Главное, чтобы корни дворянскими были. Ну, ты понимаешь сам.

Окрыленная перспективами будущая дворянка, Леника, пытающегося открыть глаза брату, стала изживать.

– Вить, у тебя дети голодные ходят, – говорил Леник. – А Наташа твоя больно ушлая – при плите все время и сама сыта и дочку покормит.

– Да чем она там покормит?

– Как чем? Придушит индюка да сготовит. Не дохнут еще индюки то?

– Индюки, – папаша задумчиво почесал лысину. – Несколько штук сдохло, но это же от естественных причин! При чем тут Наташа?

– Голод тому причина.

– Съели и съели. И на здоровье. Они же не обязаны тут голодные сидеть.

– А дети обязаны голодными сидеть?

– Они у нас привыкшие.

– Вить, у тебя свои дети босые ходят, а у Насти шесть пар босоножек.

– Ей Светка старые отдала, – отмахивался беспечный Виктор. – Себе новые купила, а Насте старые.

– Какие старые? Что ты городишь? Они же только появились еще.

– Это у нас только появились, а в Москве уже не модные, – науськанный любимой супругой плешивец твердо стоял на своем. – В Москве мода быстро меняется, это мы в провинции прозябаем.

– Нечего бывшему зеку у нас делать, а то девочку Настю испортит! – включилась Наташа. – Кому она потом порченная будет нужна?

И пьяный дед Борис Николаевич, поднимая мутные как у Вия глаза, безумно поддакивал, грохоча стаканом по столу:

– Понимаш!

– Было бы там что портить… – вставил свои «пять копеек» я.

– Тебя забыли спросить, баран волосатый! Ты вообще в сексе ничего не понимаешь!

Затеяла Наташа пару раз громкие скандалы33, когда Леник в гостях был и, оскорбленный в лучших чувствах, он перестал к нам ездить.

– Вить, поступай, как знаешь! – в сердцах плюнул Леник. – Но попомни мои слова – добром все это не кончится! Доведет тебя эта жадная стая мелких, ничтожных людишек до зоны. А на зоне таким как ты не жизнь.

– У меня своя голова на плечах, – кричал папаша, воздев над головой руки со сжатыми кулаками и яростно потрясая ими. – Не лезьте в нашу семью! Мы с Наташей счастливы! Ты сначала своих детей заведи, а потом будешь меня учить, как их воспитывать! Наташа им милость сделала, что город бросила и приехала заботиться, а они, твари неблагодарные, еще и недовольны. Они на руках ее должны носить, а они грызутся с ней как собаки за кость!

– Угу, гроб на руках только понесу, – вполголоса пробормотал я. – Вот и вся заслуженная ею благодарность.

– Ты что там сказал? – бешеным крокодилом окрысился на меня папаша.

– Да ничего такого. До свидания сказал Ленику.

– Смотри баран, доиграешься у меня! Еще не знаешь, с кем связался, – опять завелся как заевшая грампластинка на патефоне кокаиниста отец. – Напишу, куда следует! На зону законопачу! Сгною! Весь в мать пошел – такой же дебил! Та только благодаря мне в дурдом не попала!

– Да знаю я уже, с кем связался, – ответил, уходя готовить свиньям. – Мать-то не трогай. А дебилом я могу только в тебя быть.

– Что ты сказал? Ты кому это сказал? А ну иди сюда, выродок волосатый! Куда пошел? Немедленно вернись! Тебе отец приказывает! Учти, что посеешь, то и пожнешь! Как ты меня не уважаешь, так и к тебе не будет никакого уважения.

– Больно мне надо ваше уважение…

– Урод, ты кому это сказал? А ну стой, скотина!

Вслед неслись угрозы, проклятия и даже слюна, которой обильно брызгал шагающий за мной страхель Витя. Правда, перейти от оскорбления словом к оскорблению действием он так и не рискнул. А когда в моих руках появился топор, которым я стал колоть щепу для розжига костра, то великовозрастный страхуил и вовсе предпочел ретироваться в дом, от греха подальше. Спиной ко мне он на всякий случай не поворачивался. Так и пятился до самого крыльца, раскорячившись как самец мадрила, боясь явить мне свою раскормленную корму.

Хотя, признаться, у премудрого плешивца Вити и до появления в нашей нелегкой жизни, могущей послужить яркой иллюстрацией для укрепления духа переживающим людям, любимой супруги Наташи, были напряженные отношения с боевитым младшим братом. Он, когда освободился, все лето у нас дома прожил и питался в основном одними змеями. Змей тогда по лесам было видимо-невидимо, вроде как сейчас нахлебников на шее народной в спортивных федерациях. Утром как уйдет в лес, так к вечеру приходит с грибами и полным пакетом змей. Он как-то в шутку, на сенокосе, бросил бригадиру в сапог ужа. Тот стал обуваться после сытного обеда, а в сапоге змея! Два дня потом поносом исходил, от страха. А сам Леник змей жарил и харчился ими, щедро делясь с нами.

Леник, проведя первое лето свободы у нас, предлагал Вите построить дом на два входа в пригороде Клиновска, на участке, принадлежащем сестре Нине.

– Вить, у тебя двое детей. Да и ты не век же будешь тут директором, – пророчески вещал Леник. – Надо о будущем подумать. Давай я построю дом на двоих. Захочешь – сам жить будешь. А не захочешь, так детям твоим будет, где жить, когда вырастут.

Причем от сановного брата Вити требовалась только помощь в предоставлении стройматериалов, за которые Леник собирался платить из своего кармана. А строительство дома целиком взял бы на себя. Премудрый пескарь Витя от заманчивого предложения отказался, заявив:

– Мне и тут неплохо! А если на повышение пойду, то жилье предоставят! А дети пускай сами о жилье думают! Будут хорошо работать, им жилье и так дадут. Я вон ничего не строил и все время при жилье! Учитесь, щеглы!

– Вить, это все временно. Сегодня при жилье, а завтра нет. Жизнь меняется.

– Да ничего не меняется. Такие люди как я при любой власти нужны.

– Да что с тобой, дураком, разговаривать? – досадливо махнул крепкой рукой Леник. – Учился ты, учился, да видать заучился. Живи, как знаешь.

– И буду жить, как знаю! Еще приползете ко мне! Не знаете, с кем связались!

И тогда рядом с домом бабушки Дуни и покойного дедушки Володи построил собственными руками, практически в одиночку, себе двухэтажный дом. Ловкий дилер, за цены, прямо скажем выше рыночных, поставлял брату совхозные стройматериалы, доставшиеся ему практически даром, и кошка между ними с тех пор пробежала. Хотя и раньше не особо ладили они.

Например, любитель эпистолярного жанра Витя писал брату на зону придурковатые письма полуиздевательского характера все те годы, что он сидел. Еще и нас с Пашкой заставлял по страничке текста написать дяде Лёне, которого мы ни разу не видели. Как мы учимся, как помогаем, как спортом занимаемся – и прочая чушь. А Пашка он ведь такой – если что напишет, то потом хоть стой, хоть падай. Представьте, какая психологическая травма могла возникнуть у осужденного Леника от чтения этих писулек.

III

«Mulier est malleus, per quem diabolis mollit et malleat universum mundum»34

Летом того же судьбоносного для нас 1995 года рачительная хозяйка Наташа, после просмотра привезенной от дядьки Сергея видеокассеты «Звездные войны» ощутив в себе великую Силу, наняла троих рабочих с автозавода, из цеха Леонида Филипповича. Такой порядок был и при матери, но городские работники жили в специально предназначенном для заводских «шефов» общежитии. Тогда нам рубленную баню построили в саду и разделили нашу с Пашкой комнату деревянной перегородкой, обитой старинным советским гипсокартоном, на две части. Перегородка на двадцать сантиметров не доходила до потолка.

В проеме межкомнатной двери я повесил подаренную Филипповичем боксерскую грушу. Так как подвеса у нее не было, то укрепил в сетке из-под картошки на цепь, перекинутую через верх перегородки. Кулаки об узелки сетки первые полгода разбивались безжалостно. За это же время цепь наполовину перепилила верхний брусок. Пришлось подкладывать две доски и лист железа. Груша висела в проеме постоянно и когда дверной проем завешивали шторками, то незнающие люди при попытке войти в комнату часто бились о грушу головой, к немалой радости лежащего на моем диване отца, разражавшегося при этом гомерическим хохотом, как старый бобер-паралитик. Еще в Пашкиной половине я приколотил на стену между ногами его кровати и старым одежным шкафом самодельную макивару из подушки с сиденья комбайна и отрабатывал на ней удары к вящему неудовольствию «новой мамы».

Хотя комната была условно поделена на две, тем не менее, спали мы на двух кроватях, стоящих в Пашкиной половине – на диване в моей половине, смотря телевизор, часто засыпал отец. Под кроватями хранился продолговатый фанерный ящик с моими вещами, а также штанга и гантели, подаренные Леонидом Филипповичем. На диване мне приходилось спать лишь при приездах Лариски35. Потом, при матушке и благодетельнице Наташе, одна кровать была ликвидирована, а на ее место поставлен большой стол, где мы с Пашкой делали уроки, а я вечерами паял.

Еще на моей половине стояла тумбочка, на которой покоился телевизор. Телевизоров за это время у нас перебывало три штуки. Сначала старинный черно-белый, который привезли еще из Пеклихлебов. Затем родители взяли в кредит цветной отечественный. А в предпоследний год с матерью тоже в кредит взяли японский телевизор «Тошиба». Отечественный цветной телевизор папенька выгодно сбагрил как раз тогда переехавшим в Горовку откуда-то с севера Пищукам.

Теперь же рабочие жили у нас: в нашей с Пашкой комнате. Филиппович им типа зарплату «закрывал», а они у нас строили по амбициозным архитектурным задумкам Натальи Борисовны. Один из них, сварщик был такой чернявый – Николай его звали. Ему два пальца на нашей циркулярке отчекрыжило. Крови много было. Залили перекисью водорода рану, полили зеленкой и замотали бинтом.

– Дядя Коля, а вы и с порезанной рукой быстро едите, – неожиданно для всех заявил вечером за ужином Пашка, внимательно наблюдавший за забинтованной рукой.

– Заткнись, придурок, – после некоторой заминки отреагировал папаша, отвешивая сыну оплеуху. – Коль, не обращай на него внимания. Мелет дурачок малолетний что ни попадя. Мы его давно хотели в интернат для умственно отсталых отдать, да все кормим из жалости.

– Да я и не обращаю, – согласился Николай, с сочувствием глядя на распустившего язык ребенка.

– МилАй, может и пора нам от дурачка избавляться?

– Наташа, не сейчас. Потом поговорим.

После ужина незадачливый болтун был выведен папой в сад и жестоко там избит, чтобы впредь неповадно было язык распускать:

– Хули ты лезешь во взрослый разговор, свинья прищуренная? Совсем нюх потерял? Я из тебя выбью дурь, от мамаши оставшуюся. Будешь как шелковый у меня по струнке ходить.

Среди рабочих молодой еще был один, любитель ондатр есть. Тот понемногу потрахивал деревенских девок. Третий был пожилой сварщик, ничем для нас особо не примечательный, кроме обильного курения. Жили они у нас дома на полном пансионе. По грибы ходили. Рыбу ловили – это с ними я ночью бредень тягая, левый сапог утопленника Фирса поймал однажды36.

Назавтра произошла такая история. Отец сидел за столом и большим пинцетом сосредоточенно вырывал у себя из левой ноздри волоски. Пашка, сидя с торца стола, отрешенно смотрел на пальцы, лежащие в стеклянной баночке из-под майонеза.

– Что ты его гипнотизируешь? – наконец лениво спросил отец, закуривая вонючую черную сигарету.

– Интересно, если в горшок с землей его посадить, вырастет? – спросил Пашка.

– С чего вдруг? – удивился отец.

– Мухоморы же растут, хвощ растет, – брат кивнул на подоконник. – Почему же палец не вырастет?

– Ну… – отец почесал лысину, – агрономия как наука этому противоречит.

– А если обратно пришить?

– У нас в деревне был случай, когда я еще юношей был, – затянулся отец. – Мальчику, вроде тебя дурачок был, ноги косой отец отчекрыжил. Так ноги пришили и он бегал потом.

Брат достал потрепанную записную книжку в синем переплете, когда-то выбитую у Лариски, и старательно записал слово «отчекрыжил».

– Специально отчекрыжил?

– Вроде случайно… я уже точно не помню… – отец, словно пароход, выдохнул в потолок мощную струю дыма. – А вот мужику одному в армии палец оторвало. Пришили, а он не гнулся. Как видишь, медицина она по-разному может повернуться. Это агрономия наука точная. Вот, допустим, возьмем люпин. Есть ты его не сможешь, хоть тресни. Все понятно. А в медицине неясно: то ли помрет, то ли нет. Неточная наука. Медицина наука мудрая, вроде агрономии. С кондачка коновалом не станешь, шесть лет учиться надо.

– А ты бы смог врачом быть? – исподлобья взглянул на отца Пашка.

– Я? Да запросто! У меня два высших образования, я любого эскулапа за пояс заткну.

– Значит, я пальцы себе оставлю, – сделал вывод брат. – Все равно пришивать без толку.

– Оставь, – разрешил отец и, затушив окурок, вновь принялся пропалывать нос. – Только заспиртовать надо, чтобы не пропали.

– Витя, тебе бы только спиртовать, – выглянула из кухни мачеха. – Убери эту гадость, – сказала Пашке. – Сидишь, ерундой тут страдаешь, прихвостень.

Для начала по грандиозным задумкам мачехи был устроен туалет в доме. Ходить в уличный туалет они с постоянно фыркающей Настей считали ниже своего достоинства. То микробы там, то дует, то темно, то подсматривают за ними, то еще какая причина.

– Это вы можете весь двор обдристать, хмыри болотные, а нам культура туалета нужна, если уж во всем прочем приходится жить в говнище, – выразительно посмотрела на нас с Пашкой.

Туалет был сделан в ванной комнате. Фаянсовую раковину убрали, а на место слива присобачили унитаз, украденный предприимчивым папой где-то в райцентре. Для смыва нужно было повернуть гусак водопроводного крана в сторону унитаза и открыть воду. Умываться же после этой модернизации приходилось в ванну. Хотя, папаша и до этого любил украдкой помочиться в раковину.

Унитаз был предназначен только для женской части семьи. Максимум на что мы могли рассчитывать, так это помочиться туда украдкой, когда мылись в ванной. Когда же мы просто умывались, то подозрительная мачеха запрещала закрывать дверь в ванную комнату:

– Вдруг будете в ведре с нашим грязным бельем копаться, извращенцы малолетние!

– Да кому надо ваше белье!

– Не скажи, Владик, не скажи. Вас, дебилоидов деревенских, не поймешь. Кто-то клей нюхает, а кто-то чужие трусы. Кстати, ты клей не брал?

– Да ни брал я никакого клея!

– Значит, ты трусы нюхаешь?

– Да ну вас!

– А ты, плеснявчик, нюхаешь? – пристала к Пашке.

– Нет! – испуганно открестился он.

– Не ври! Крышка на ведре по-другому лежала, до того как ты мыться полез.

– Не нюхал я! – затравленно прокричал Пашка, вращая глазами за мутными стеклами очков.

– Не нюхал? Значит, гоняешь на них? Да? На мои или на Настины?

– Нет-т-т-т! – несчастный ребенок в слезах выскочил из-за стола.

– Мастурбировать это нормально, пока у тебя женщины нету, – солидно пробасил вслед папаша. – Не надо этого стыдиться. Вот только брать чужие трусы без спросу это уже опасное извращение – фетишизм называется.

Ответом были истерические рыдания, доносящиеся из комнаты Пашки.

– Так пускай попросит милАй, я дам. На все ради твоих дебилов готова. Лишь бы только отребье было довольно!

– Говорят что онанизм, онанизм, онанизм, разрушает организм, – запела Настя, – разрушает организм, да-да!

– Во уела, ха-ха-ха, – отец от избытка чувств начал долбить рукой по столу. – Так с этими растяпами!

Папа же по-прежнему зимой преспокойно мочился в ведра с углем и вываливал потом уголь в котел отопления, напевая:

– Злой шутник, озорник, истопник.

– Так уголь лучше горит, – поучал он. – Учитесь, бестолы! И вообще, так все британские лорды с древности до наших дней поступают. Они в камины ссут, а чем мы хуже?

– Вить, но воняет же, – брезгливо морщила нос Наташа.

– Где воняет там и пахнет, – жизнерадостно ржал папаша. – Народная мудрость!

– Фи!

– Дядь Вить, ну ты как лох, – поддерживала Настя. – Сейчас серьезные люди уже в ведро не ссут, как при коммунистах было.

– Ха-ха-ха, – жизнерадостно заливался в ответ папаша. – При коммунистах и не такое еще бывало! Ха-ха-ха!

Потом строители построили здоровенный погреб с мощной дубовой дверью из досок в ладонь толщиной. Матушка Наташа нас потом часто запирала там, в педагогических, разумеется, целях. Тоже мне Макаренко пергидролевая выискалась. Погреб был на совесть сработан. Когда меня там закрывали, то совершенно ничего не было слышно, и не зги не было видно. Этакая сенсорная депривация в деревенских условиях. Один раз меня там закрыли в наказание за нарушение семейной дисциплины и в назидание Пашке. Закрыли и забыли. Только через три дня вспомнили, когда какие-то работы по дому выполнить потребовалось, и выпустили из овощного узилища. Когда вышел из него, то чуть не ослеп от дневного света – настолько в этом «зидане» глаза стали чувствительные.

Рабочие к нам и на следующий год приезжали. Продолжали строить летнюю кухню из купленного еще при матери хозяйственным семьянином Витей щитового дома, стоящего без хозяев. Именно этот дом сыграл позднее роковую роль в судьбе простодырого триколекера Вити. Амбар мощный из дубовых бревен частично построили.

А вот на третий год рабочие не приехали, ибо вероломная мачеха банально кинула» их при расчете за проделанные работы. Посчитала, что это они должны ей заплатить за то, что жили всё лето на полном пансионе:

– Витя, они у нас все лето жили как в санатории и ели с нами за одним столом. За что им платить?

– Точно милая. За что платить? Ели, жили… – согласился папа Витя. – Еще и рыбу ходили с Владиком ловить по ночам.

– И по грибы!

– Точно! Еще видеомагнитофон наш смотрели! – до эротики, даримой видеомагнитофоном, папенька был весьма жаден. – Из-за них и «клубничку» толком нельзя было посмотреть.

– Значит, не будем платить?

– А давай и не будем. Кучеряво будет – отдохнули лето у нас, а мы им еще и плати!

– Позвони Филипповичу и скажи, что платить не будем.

Вечером папенька заказал межгород и позвонил куму на квартиру.

– Здорово, кум! Как оно?

– Нормально. У вас там как?

– У нас? У нас оно лучше всех. Как завещал великий Ленин: «Правильной дорогой идете товарищи!»

– Рад за вас.

– Я чего звоню-то. Мы тут с Наташкой посовещались и решили денег не платить.

– Каких денег?

– Рабочим твоим, за стройку.

– Чего так? Работы-то выполнены.

– Так они у нас как в санатории жили: питание, грибы, рыбалка, видик.

– Витя, так не делается! Люди работали, надо заплатить.

– Накося-выкуси! Фигли вам по всему фигваму, а не деньги. Пускай спасибо скажут, что с них за пансион денег не берут.

– Так что, платить не будете?

– Нет, не будем!

Про этот нехороший случай через «сарафанное радио» вскоре узнал весь автозавод, поэтому больше желающих играть в рулетку с бывшей подчиненной Леонида Филипповича не нашлось.

– Вить, никто не хочет к вам ехать работать, – по телефону говорил Филиппович. – После такого кидалова дураков нет больше.

– Лень, может хоть кого-то уломаешь? У меня кухня стоит недостроенная и амбар не зашит. А снег пойдет если? Мне самому что ли теперь достраивать?

– Кого я уломаю? Наташе своей скажи спасибо!

– Наташу не трожь! Наташа – это святое!

– Извини, ничем не могу помочь.

Объекты, подобно пресловутому космодрому «Восточный», застыли недостроенными. Надо было как-то выпутываться. В деревне тоже желающих связываться с морально нечистоплотной Наташей особо не было, а у отца руки были не под то заточены.

– Наташ, штурмовщина тут не пройдет, – задумчиво чесал лысину папаша. – Это раньше можно было план гнать, как немцев с криками «За Родину! За Сталина!». А сейчас наоборот, рынок в действии и, как говорится, надо в него вписаься.

Внезапно хитрая мачеха сменила гнев на милость.

– Витя, надо бы брательника твоего позвать доделать. Ему все равно делать нечего, пускай хоть какую-то пользу тебе принесет. Зря, что ли ты столько добра для него сделал? – так напевала она.

– Как скажешь, милая, – покорно согласился, как флюгер мгновенно меняя направление. – Надо позвать, значит позовем. Пускай поможет брату. Не все же мне им помогать.

Позвонил в общежитие соседям Свечкиной, у которых был телефон.

– Здравствуйте, Свечкину позовите.

– Какую?

– Что значит «какую»? Старшую.

Через некоторое время тетя Нина взяла трубку.

– Нин, привет! – громко заорал папаша. Он безосновательно считал сестру глуховатой и, разговаривая с ней, все время повышал голос.