Достойный друг. Жизнь Лукреции Мотт

Британская блокада заставила свернуть хлопковый бизнес. Дяде Ричарду пришлось сказать молодому Джеймсу, что он более не может пользоваться его услугами. К счастью, Джеймс узнал о работе, которую он может получить на оптовом складе сельскохозяйственных машин в Филадельфии. В октябре маленькая семья сложила вещи и переехала еще раз.

Жизнь квакерской Филадельфии мирно текла независимо от того, была война или нет. Любимая младшая сестра Лукреции Элиза уже в течение некоторого времени встречалась с Бенджамином Ярналлом, сыном представителя одной из самых уважаемых квакерских семей Филадельфии. Они уже объявили о своих намерениях на собрании и должны были пожениться в ноябре. Так что Лукреция вернулась домой как раз вовремя, чтобы помочь шить, подрубать, печь и присутствовать на свадьбе.

Анне нужна была поддержка Лукреции. Как раз тогда, когда ее третью дочь готовы были принять в свой круг самые заметные представители филадельфийского квакерства, семье Коффинов грозил позор. Гвоздильный бизнес рухнул, и его продали, чтобы расплатиться с кредиторами. Вдобавок, Томас Коффин одолжил деньги другу, а тот прекратил платежи. Коффины задолжали около девяти тысяч долларов. Деловые партнеры Томаса подвергали сомнению его отчетность, и об этом говорил весь город.

Сердце Лукреции разрывалось. Она не могла не сочувствовать бедному отцу, который страдал и отчаянно пытался найти выход из сложившейся ситуации. Но с другой стороны, далеко не в первый раз он не прислушался к здравому совету ее матери. Анна умоляла мужа не давать денег взаймы. Было несправедливо заставлять женщин печалиться от последствий решений, при принятии которых у них не было права голоса. «Вечно женщин учат полагаться на мужчин и доверять им в делах денежных, при этом рискуют женщины гораздо более, чем следовало бы, поскольку не имеют права на самостоятельные решения», – к такому выводу пришла Лукреция.

Но худшее было впереди. Из-за всех треволнений организм Томаса Коффина перестал сопротивляться болезням. В начале 1815 года он заболел тифом, оказавшись единственным членом семьи, подхватившим заразу, и через несколько быстро промелькнувших дней умер. Все свое детство Лукреция восхищалась героическим отцом. Но в то же время он всегда уезжал и оставлял ее любимую маму в стесненных обстоятельствах. И теперь он снова поступил точно так же – причем окончательно. К горю о потере отца примешивалась тревога: как теперь будет жить Анна Коффин, бедная вдова сорока пяти лет с четырьмя детьми, которых еще нужно было вырастить? Что станет с долгами? Но Анна проявила настоящий нантакетский характер, которым так восхищалась Лукреция. Она решила открыть лавку – такую же, как на Нантакете, и объявила, что принимает на себя все долги мужа, которые выплатит, но постепенно. Джеймс Мотт, чтобы восстановить доброе имя тестя, подписал вексель на три тысячи долларов. Когда Анна овдовела, она первым делом порвала этот вексель.

Сам Джеймс снова оказался без работы. В отчаянии он тоже решил открыть лавку. Но, похоже, что у Анны Коффин был талант к торговле, а Джеймс был совершенно его лишен. Ее лавка вскоре превратилась в процветающее заведение, тогда как у него, всего через два дома по той же улице, дела шли неважно. Лукреция видела, что от переутомления и тревоги он действительно заболевал. Когда ему предложили работу в банке в Нью-Йорке, она настаивала на том, чтобы он согласился, хотя это и означало еще один переезд, от которого пострадают все их вещи.

Тем временем в мыслях у нее зрело решение. Почему бы и ей не помочь? Анна в два с половиной года была очень смышленым ребенком и уже начинала понемножку писать буквы. Томми в девять месяцев произнес свои первые слова. Лукреция любила сидеть с детьми, но приходилось признать, что жизнь домохозяйки была несколько ограниченной. Часто Джеймс возвращался домой уставший, поздно вечером, как раз тогда, когда она была готова пообщаться с ним. Почему бы ей не поступить, как ее мать, и не пойти работать, чтобы увеличить семейный доход? Да и работа для нее имелась. Ребекку Банкер, племянницу ее матери, женщину средних лет, наняли, чтобы она открыла школу при квакерском собрании на Пайн-стрит. Ей нужна было помощница. Если бы Лукреция присоединилась к ней, они могли бы даже преподавать своим ученикам основы французского.

На своей работе в Нью-Йорке Джеймс входил в колею и строил планы, как Лукреция присоединится к нему. Но с какой стати жена всегда должна следовать за мужем? Лукреция поговорила с купцом из Филадельфии, желавшим предложить Джеймсу такую же заработную плату, которую тот получал в Нью-Йорке. Потом она написала мужу, изложив все причины, по которым, как она считала, ему следовало согласиться на работу в Филадельфии. «Я приму любое твое решение, – тактично писала она. – Но на твоем месте я бы не возражала, если бы обо мне сказали, что я склонна к переменам».

Джеймс радостно последовал совету жены и вернулся в Филадельфию. Скоро Лукреция стала преподавать в новой школе. Они с Ребеккой начали с четырех учеников, но вскоре их было уже десять, и каждый платил по десять долларов за учебную четверть.

За время, что Лукреция провела дома с детьми, она насытила свою любовь к чтению. Во время кормления Лукреция пододвигала кресло-качалку поближе к кровати так, чтобы прислонить книгу к подушке и читать. Одной из прочитанных ею книг стала книга дедушки Мотта «Заметки об образовании». И дома со своими детьми, и теперь в школе она старалась воплощать его идеи в практику. Любовь и доброта – вот главные правила, а наказания должны быть нечастыми, или же их не должно быть совсем. Если ребенок не слушался, Лукреция пыталась выражением лица или тоном голоса дать ему понять, насколько она была огорчена. Ей казалось, что эти приемы срабатывают. Часто она замечала, что, если оставить ребенка одного, он сам позже подходил к ней и извинялся. Итак, и Джеймс, и Лукреция работали и зарабатывали, в лавке Анны Коффин дела тоже шли неплохо. Казалось, что тяжелые времена миновали. Но неожиданно, в апреле 1817 года случилась трагедия. Лукреция и ее любимчик, розовощекий здоровяк Томми слегли с непонятной лихорадкой. У обоих была высокая температура, спустя несколько дней у Лукреции наступил кризис. А у Томми нет. Убитые горем родители склонились над его кроваткой, пока он боролся за жизнь. В самый последний миг Томми открыл глаза и сказал: «Я люблю тебя, мама». Потом он умер.

Обессиленная и больная, Лукреция была совершенно раздавлена этим ударом. Она и раньше видела смерть – ведь две ее сестры умерли в младенчестве, умер и отец – но уход Томми поразил ее в самое сердце. Очень долго она была такой бледной и тихой, что семья о ней беспокоилась. Спустя некоторое время она, казалось, вернула здоровье и обычное хорошее расположение духа, но никогда после смерти Томми полностью не восстановилась и никогда не могла говорить об этом без слез, наворачивающихся на глаза. Шестью годами позже она родила еще одного сына, назвала его Томас Коффин Мотт, но не была с ним так близка, как с первым Томми. Пару раз она пожаловалась, что он «холоден», но возможно, она сама не пустила его в тот уголок сердца, навсегда отданный сыну, которого потеряла.

«Пути Провидения неисповедимы» или же «Господь забрал его к Себе», – говорили ей навещавшие Друзья. Лукреция вежливо слушала, но в уме у нее роились сомнения. Тот Дух, который она знала в душе своей, не был своенравным. Нет, конечно же, естественные законы Господа действовали всегда и везде. Думать иначе означало бы, что сама вселенная случайна и несправедлива. Такие потери, как смерть Томми, должно быть, вызваны незнанием законов Божьих или же неспособностью соблюдать их. Кто-нибудь когда-нибудь узнает, что вызвало лихорадку, унесшую жизнь ее сына, и научится излечивать ее. Она знала, что права, но объяснение никоим образом не помогало заполнить мучительное чувство пустоты. Она начала читать религиозные книги, и прежде всего Библию, с которой была так хорошо знакома. Но теперь она искала в ней новые сокровища. Многому она воздала должное, но наряду с этим, многому ее рассудок не находил объяснения. Господь, живший в глубине ее души, никогда не мог бы совершать акты жестокости или несправедливости, попустительствовать рабству или же несправедливому обращению с женщинами. В наше время Господь говорил с мужчинами и женщинами напрямую, точно так же, как говорил с пророкам в библейские времена. Они были всего лишь людьми и могли ошибаться. «Гораздо благоразумнее… согласиться с тем, что человек несовершенен, чем полагать, что Господь непостоянен», – сделала вывод Лукреция.

В этот период обостренной чувствительности она начала читать проповеди Уильяма Эйлери Чаннинга, основателя американского унитаризма. Его призыв к гуманитарной обеспокоенности и к важности роли разума в религии вызвал глубокий отклик в ее душе. Чаннинг говорил, что чувство долга есть величайший дар Господа людям, независимо от того, какое положение они занимают, и что повиновение Внутреннему Наблюдателю приведет мужчину или женщину к совершенству. Лукреция чувствовала, что сама думает точно так же. Но иногда, когда болит сердце, нелегко повиноваться.

На Собрании Двенадцатой улицы, куда они теперь ходили, Лукреция сидела молча, пытаясь смириться со своей потерей и понять, каким образом ей надлежит следовать долгу. Как-то в Первый день, где-то через год после смерти Томми, когда ее внутренние искания были в разгаре, неожиданно для себя она поднялась со своего места и речь ее наполнила тихий дом собраний уверенным и чистым молитвенным гласом: «Поскольку все наши усилия противиться соблазну, дабы преодолеть этот мир, оказываются бесплодными без поддержки Святого Духа, дай же нам возможность приблизиться к Твоему Трону и подари нам Твое благословение защиты от всякого зла, чтобы могли мы целиком и полностью посвятить себя Тебе и Твоему великому и славному делу». Так случилось то, что у квакеров называется «вступлением в служение». Членам Собрания Двенадцатой улицы понравился мелодичный, звонкий голос Лукреции и ее серьезность, их тронула духовная мощь, скрывавшаяся за простыми словами. Они поощряли Лукрецию и просили не молчать, если ей покажется, что послание снова будет дано. 7

Дом Собрания Двенадцатой улицы в Филадельфии. Фотография конца XIX века. (С любезного разрешения Квакерской коллекции Хаверфордского колледжа)

Лукреции после первого выступления стало уже не так страшно. Она говорила снова и снова, и с каждым новым разом ей становилось все легче. Ее проповеди были по сути своей просты: важность послушания, потребность в силе свыше, первичность религиозного опыта перед культом и догмой. При этом Лукреция обнаружила, что даже в порыве вдохновения у нее сохранялась способность черпать из прочитанного и представлять свои мысли логично. В Филадельфии стали поговаривать, что у молодой жены Джеймса Мотта истинный дар. В январе 1821 года ее официально признали проповедницей – признание, редко достававшееся молодой женщине, которой еще не исполнилось и тридцати.

Смерть Томми, растущий религиозный опыт – все это сделало Лукрецию несколько более сдержанной, однако она сохранила спасительное чувство юмора. Она частенько в нем нуждалась, поскольку ее служение иногда было выше понимания членов собрания, а потому и истолковывалось неправильно. Так однажды, говоря на собрании, она повторила любимую цитату: «Людей следует судить по их схожести с Христом, а не по тому, что они думают о Христе». Несколько дней спустя две женщины-старейшины явились с визитом. Лукреция приняла их в своей жизнерадостной парадной гостиной. После нескольких вступительных фраз они замолчали. Затем одна из них отважилась промолвить, что кое-что, сказанное ею в прошлый Первый день, вызвало у собрания недоумение, что-то о «мыслях о Христе». Когда Лукреция повторила для них всю цитату целиком и сказала, что взяла ее из работ Уильяма Пенна, они посидели еще немного, не говоря ни слова, и потом ушли. Каждый раз, рассказывая об этом случае, Лукреция не могла сдержать улыбку, вспоминая выражение на их лицах. Но далеко не всегда ей удавалось так легко отделываться от критиков. С самого начала своего служения Лукреция была весьма противоречивой фигурой, открыто бросая вызов квакерским правилам дисциплины всегда, когда считала их несправедливыми. Вскоре после того, как ее впервые сделали зарегистрированным проповедником месячного собрания Двенадцатой улицы, она узнала, что старейшины собирались исключить бедную вдову за «попустительство» дочери, собравшейся замуж за молодого человека – посещающего молитвенные собрания, но не являющегося формальным членом собрания. Лукреции всегда казалось, что правила против браков вне собрания применяются слишком сурово. Каким образом Общество Друзей планировало сохранить численность своих членов, если оно с такой легкостью расставалось с ними? Вдову собирались подвергнуть остракизму на сугубо технической основе, но Лукреция отважилась выступить против такого порядка. В тот момент она ничего не могла сделать, только протестовать. Но настанет день, и она вернется к этой теме.

Тем временем Джеймса Мотта сделали клерком Собрания Двенадцатой улицы. Осмотрительный по природе, он мог бы стать консервативным филадельфийским квакером, если бы не его пылкая жена, которой он был всецело предан. Как бы то ни было, они с Лукрецией оказались вовлеченными в очередной конфликт. На сей раз в конфликт с важными старейшинами Филадельфийского Годового собрания – объединения, включающего в себя квакерские месячные собрания Пенсильвании, Нью-Джерси и Делавэра.

Несколькими годами ранее двое радикальных реформистов Фрэнсис Райт и Роберт Оуэн прочитали несколько лекций об образовании и знаниях. Фанни Райт, шотландка, была печально известна тем, что выступала перед смешанными или «разношерстными» аудиториями. А еще поговаривали, что она оправдывала свободную любовь. Когда некоторые либеральные члены Уилмингтонского месячного собрания не просто пошли на эти лекции, но и взяли с собой детей, чтобы послушать выступление «этой женщины», их подвергли дисциплинарному взысканию и отреклись от них. Но вместо того, чтобы беспомощно покориться, они обжаловали свое исключение в Филадельфийском Годовом собрании и этот случай широко обсуждался.

Лукреция считала, что исключение было возмутительным. Как можно наказывать людей только за то, что они хотели послушать о новых идеях? В любом случае, чем так опасны новые идеи? Всем известно, что Истина все равно восторжествует над заблуждениями. Она яростно протестовала и убедила более умеренного Джеймса присоединиться к ней. Какое-то время шли разговоры о том, что молодых Моттов хорошо бы наказать, а то и исключить. «Мы с мужем оказались близки к тому, чтобы „утратить свое положение“, поскольку отважились на негодующий протест против их нетерпимости…» – писала она друзьям.

Вдобавок к публичным баталиям у Моттов было чем заняться и в частной жизни. Их собственная семья росла. В 1818 году родилась Мария, в 1823 второй Томас Коффин Мотт, в 1825 – Элизабет, и в 1828 – Марта по прозвищу Пэтти. И снова Лукреция кормила младенцев с книгой в руках. Она прочитала все работы Уильяма Пенна, прислоняя увесистый фолиант к подушке рядом со своим креслом. Она также прочитала «В защиту прав женщин», написанную Мэри Уолстонкрафт, и обнаружила, что полностью согласна с первой поборницей равноправия.

Джеймс работал в оптовой торговле, и дела его шли достаточно неплохо для того времени. Лукреция была чрезвычайно экономной. Она переворачивала ковры, подрубала старые простыни, заново набивала подушки. Их домашние расходы редко превышали тысячу долларов в год. И Лукрецию, и Джеймса беспокоило то, что ему часто приходится заниматься хлопком, продуктом рабского труда, но Джеймс был сыт по горло неопределённостью и тяжелым финансовым положением. Он был полон решимости и дальше зарабатывать на нормальную жизнь, невзирая на угрызения совести. Их новоявленное благосостояние позволило, наконец, завести собственное жилье. В 1824 они переехали в дом на Сансом-стрит. Анна Коффин оставила лавку и теперь управляла успешным пансионом. За исключением инвалида Сары, все ее дети стали независимыми – у Элизы был полон дом детей; Томас Мэйхью Коффин, пусть и неженат, зато партнер в процветающем бизнесе по торговле ворванью; Мэри вышла замуж за квакера-фармацевта Соломона Темпла, и у нее родилась девочка. Марта, самая младшая, жила в школе-интернате Кимбертона, округ Честер. Однако, сразу после того, как два семейства разделились, случилось несколько трагедий. Вначале старшая сестра-инвалид Сара упала и вскоре после этого умерла. Об этом ничего не говорилось в семейном кругу. Она умерла, как и жила, окруженная завесой молчания. Затем при родах второго ребенка, мальчика, умерла Мэри Темпл. Когда Лукреции было всего десять лет, на нее целиком возложили заботу о младшей сестре. Теперь она вновь сидела у ее постели, когда пришел конец, и по-прежнему чувствовала себя ответственной. Умирая, Мэри отвернулась к стене с такой печалью на лице, которую Лукреция уже никогда не могла забыть.

Марта, которой исполнилось восемнадцать лет, вернулась домой из Кимбертона, чтобы побыть с матерью, понесшей такую тяжелую утрату. И тут же по уши влюбилась в одного из ее постояльцев, блестящего армейского капитана Питера Пелхэма из Кентукки. Невзирая на энергичные протесты Анны, парочка сбежала во Флориду, где в ноябре 1824 года они поженились. Теперь Анна осталась совсем одна, за исключением двух осиротевших деток Темплов. Маленькая Анна Темпл росла здоровым и крепким ребенком, а новорожденный мальчик Сэмюель заболел и умер. Как раз, когда ситуация стала хуже некуда, прибыли старейшины собрания – поставить Анну в известность, что Марту исключили за то, что она вышла замуж за человека, не являвшегося членом собрания.

Именно тогда осознание необходимости решительных шагов по изменению этого глупого правила, пустило глубокие корни в душе Лукреции. Марта писала из Тамры, что ждет ребенка и, когда придет время рожать, собирается приехать домой. Она приехала в мае 1825 года, а в августе родила Марианну. Теперь, когда рядом с матерью был кто-то еще, Лукреция решила взять Анну Темпл в свою семью. Маленькой девочке должно быть хорошо с четырьмя младшими Моттами. Все пятеро детей тут же заболели корью. В январе из Тамры пришло известие, что Питер Пелхэм неожиданно умер от лихорадки, Марта осталась вдовой в девятнадцать лет. В девятнадцатом веке смерть была близким и постоянным компаньоном в жизни любой семьи. Впоследствии Лукреция поняла, что все эти утраты научили ее не придавать особого значения земным радостям. Вместо этого она сосредоточилась на все углубляющейся духовной жизни и продолжила поиски путей следования долгу. В это время ее с особой силой преследовали сцены рабства. В 1818 году она сопровождала квакерскую проповедницу в путешествии по Виргинии и видела рабов, работающих в полях или на дорогах, скованных цепями. Эти сцены, вместе с эпизодами, описанными в произведениях Томаса Кларксона, стали для нее почти невыносимыми. В самой Филадельфии на городских улицах время от времени случались неприятности – когда рабы, приехавшие с хозяевами-южанами, пытались сбежать. Несмотря на помощь местных чернокожих и аболиционистов, их слишком часто ловили и в цепях тащили прочь. Иногда, правда, толпа собиралась, когда какой-нибудь похититель рабов пытался незаконно умыкнуть из города свободного черного, намереваясь увезти его на Юг и там выдать за сбежавшего раба. Айзек Хоппер, близкий друг семьи Моттов, участвовал во многих попытках спасения рабов и, когда бывал в гостях на Сансом-стрит, рассказывал душераздирающие истории.

Помимо этого, существовала проблема с условиями жизни свободных негров, обитавших в нескольких кварталах от Моттов. Среди них было несколько обеспеченных и образованных мужчин и женщин, ведущих собственный бизнес. Но в массе своей негры жили в нищете и страдали от ужасающей дискриминации. В создавшейся ситуации Лукреция винила институт рабства. Джеймс был членом Аболиционистского общества Пенсильвании, почтенной организации, созданной в Филадельфии в 1775 году. Участвуя в работе комиссии по образованию, он помогал курировать школу для чернокожих детей, которая называлась Кларксон Холл. Он часто приходил домой с рассказами о детях, которых посылали в школу такими голодными, что они были не в состоянии учиться. Лукреция смотрела на своих хорошо накормленных детей, и была взволнована до глубины души. Было совершенно очевидно, что институт рабства – великое зло, и что Миссурийский компромисс еще крепче связал с ним нацию. Но что мог один человек поделать с этим?

И вот в один из дней на молитвенном собрании, со всей ясностью ей в голову пришла мысль о шаге, который она должна сделать. Она должна прекратить использовать все продукты рабского труда. Элиас Хикс и Джеймс Мотт-старший давно подали пример. Уже в то время в Филадельфии были аболиционисты, покупавшие «свободные продукты», чтобы поддержать магазин свободных продуктов. Лукреция восхищалась этими мужчинами и женщинами, не задумываясь над тем, что и сама могла бы присоединиться к этому бойкоту. Сейчас же, однако, она увидела, что это ее долг, и что она должна ему подчиниться. Больше никакого сахара, хлопка, никакой хлопчатой писчей бумаги и патоки. Ей будет нелегко. Лукреция обожала новый деликатес – мороженое, а ее дети любили конфеты. Более того, а что делать с мужем, который торговал хлопком? Ничего, это долг только ее одной, и только она должна следовать ему.

Тем не менее, как частенько случалось и раньше, достаточно быстро семья Лукреции обнаружила, что все они вовлечены в этот крестовый поход. Лукреция узнала, что через магазины, торгующие «свободными продуктами», можно купить специальные сласти для детей. Конфеты не были особо вкусными, но к каждой прилагался маленький воодушевляющий девиз:

Джеймс боролся с совестью из-за своего бизнеса с хлопком. Как он мог бросить все и вновь ввергнуть семью в нищету? Но как мог он продолжать, если всей душой и сердцем соглашался с Лукрецией? Наконец, он решил присоединиться к ней в личном бойкоте рабских продуктов. В 1826 году он помогал организовывать Филадельфийское общество лавок, торгующих свободными продуктами, и помогал объяснять общественности важность бойкота. Но только в 1830 году он пришел к окончательному решению, что должен прекратить иметь дело с хлопковым бизнесом. Он переключился на шерсть, и, после нескольких месяцев, исполненных беспокойства, обнаружил к своему удовольствию, что дела идут по-прежнему хорошо.

Лукреция не просто отказалась пользоваться товарами, произведенными при участии рабского труда, она выступала на собрании против них. Это привело к трениям со старейшинами, считавшими, что она должна придерживаться более духовных тем и предметов. Это также сделало ее широко известной аболиционисткой. Когда Мэри Ллойд, квакер из Лондона, написала письмо, адресованное «незнакомой, но соратнице по одному и тому же христианскому обществу», описывая антирабовладельческую активность женских библейских обществ в Великобритании и побуждая своих американских сестер образовывать такие же группы, письмо было передано Лукреции. В течение восьми лет она не предпринимала никаких активных шагов. Но как только Лукреция стала действовать, то положила начало цепной реакции, оказавшей важное влияние на антирабовладельческое движение и борьбу за права женщин, как в Англии, так и в Соединенных Штатах.

Возьми ее, мой друг, не бойся съесть – ни один раб не работал для того, чтобы получилась эта конфета.

ГЛАВА 5. Мучительный разрыв

Лукреция Мотт была далеко не одинока в своих конфликтах со старейшинами Филадельфийского Годового собрания. И в Делавэре, и в Нью-Джерси, и в Пенсильвании квакеров – мужчин и женщин – все больше беспокоили растущие власть и влияние важных и богатых филадельфийских старейшин. В свободной демократической структуре Общества Друзей каждое Годовое собрание независимо, но многим казалось, что Филадельфийское Годовое собрание пытается расширить свой контроль за пределами собственных границ, одновременно ужесточая правила дисциплины для своих членов. Возглавил внедрение этой деспотичной линии некто по имени Джонатан Эванс. Лукреция язвительно называла его «наш Папа».

Протест против власти старейшин сконцентрировался вокруг их обращения с Элиасом Хиксом, пророчествующим проповедником, который выступал с проповедями против рабства в «Найн партнерс». В качестве общественного Друга Хикс посещал район Филадельфии в 1819, 1822 и 1826 годах. Лукреция и Джеймс гордились тем, что принимали его у себя дома и сопровождали во время посещений местных собраний. Они верили в то, что филадельфийским квакерам нужно слушать проповеди Хикса против рабства, а также его призывы вернуться к раннему квакерству и примату понятия Христа внутри нас.

Хиксу было уже за семьдесят. Это был высокий, сухопарый старый человек с горящими черными глазами и длинными белыми волосами. С каждым годом его речи становились все яростнее. Он напоминал Друзьям, что для ранних квакеров каждый день был одинаково святым, и называл все усиливающуюся тенденцию соблюдать субботу «еврейским предрассудком». Он также резко критиковал новый евангелизм, входивший в моду в кругах светских городских Друзей. Все эти разговоры об омывании в крови агнца, спасении через покаяние – не для Детей Света, громогласно утверждал он. Важное значение имеет внутренний Христос, а не внешние события его рождения и смерти. «И от всей души я призываю вас довериться Христу, который никогда не был распят, которого никогда не убивали, Христу, который не может умереть», – проповедовал он на собрании.