Достойный друг. Жизнь Лукреции Мотт

Несмотря на разделение по полу, квакерские учебные заведения самыми первыми попытались ввести совместное обучение. В Весттауне мальчики изучали латынь, а девочки – рукоделие, но в целом главенствовала идея равных возможностей для получения образования. В итоге, девочки из квакерских семей одними из первых получили высшее образование, каким бы оно ни было. Результатом такого подхода стало их лидерство в таких профессиях, как медицина, а также участие в борьбе за равные права.

Лукреция Коффин преуспевала в спартанской обстановке «Найн партнерс». Царившая там строгая атмосфера была ей привычна, а возможность встреч с молодыми квакерами, приехавшими туда с верховьев и низовьев Восточного побережья, расширяла ее кругозор. Она по-прежнему вращалась исключительно в узком квакерском кругу, но этот мир был шире квакерства Нантакета. В учебе она получила возможность сравнить себя со своими ровесницами, и, к своему удовольствию, обнаружила, что частенько именно она оказывалась самой способной и знающей. Одна за другой раскрывались сильные стороны ее мышления – цепкая память, глубокий и блестящий ум, способность рассуждать логически. Ей не хватало полета воображения, но она обладала даром сопереживания. Она легко могла поставить себя на место другого и ощутить его боль или радость. Из-за квакерского воспитания Лукреция всю свою жизнь была довольно ограничена в предубежденности к художественной литературе и драматургии, но зато любила нравоучительную поэзию и очень многое знала наизусть. В школе она выучила «Задачу» Уильяма Купера, откуда черпала вдохновение всю свою жизнь.

Одноклассники восхищались ее острым умом, за исключением немногочисленных горемык, служивших ей мишенью. Она великолепно передразнивала рассудительных квакерских старейшин. Делая вид, что собрание послало ее призвать к порядку согрешившего против правил собрата, она начинала в квакерской манере вещать нараспев: «Друзья, мы навестили Табиту Филд и… мы поработали с ней… и мы полагаем, что нам удалось несколько  ее». смягчить

Самой большой проблемой Лукреции в школе было наличие правил и предписаний, регламентировавших всю жизнь учеников. Для разговорчивой Лукреции труднее всего было подчиниться правилу молчания. Часто она попадала в неприятные ситуации, и ее наказывали за разговоры в классе. Она знала, что ей надлежит укоротить свой длинный язык, и старалась быть послушной. Однако некоторые другие правила казались ей мелочными и необоснованными, и в таких ситуациях она, не колеблясь, вступала с учителями в спор, что навлекало на нее еще большие неприятности.

Школа и дом собраний Друзей «Найн партнерс», округ Датчесс, Нью-Йорк, где Лукреция Коффин была сначала ученицей, а потом преподавателем. Акварель Джонатана Торна, вероятно учащегося школы, 1816 г. (Любезно предоставлено Исторической библиотекой Друзей, Свортморский колледж)

Как-то раз по школе разнесся слух, что какого-то мальчика из самых младших сурово наказали за незначительное прегрешение. Лукреции нравился этот мальчик, и она считала, что наказание несправедливо. Девочкам строго-настрого запрещалось ходить на мужскую половину школы, но им хорошо были известны потайные проходы и черные лестницы. Лукреции каким-то образом удалось убедить робкую и перепуганную Элизу отправиться вместе с ней в опасное путешествие. Они отыскали чулан, где был заперт мальчуган, оставленный без ужина, просунули под дверь куски хлеба с маслом и ухитрились вернуться на женскую половину незамеченными.

Чувства переходного возраста, воспылавшие в Лукреции, еще сильнее усилили в ней как внимание к обездоленным, так и гнев против несправедливости, глубоко укоренившийся в ее душе со времен нантакетского детства. Во время этого восприимчивого периода она впервые прочитала «Эссе о рабстве» британского аболициониста Томаса Кларксона. Несмотря на сдержанность языка, Кларксон не жалел красок, описывая ужасы «Миддл Пэссидж»: сексуальное насилие над женщинами, пытки непокорных рабов, истории, когда человеческий груз попросту выбрасывали за борт, чтобы получить страховку. Лукреция была в ярости. 5

Запомнившаяся ей книга Вейкфилд выглядела достаточно бесцветной по сравнению с рассказом Кларксона. Вот где было зло, вопиющее к небесам об исправлении.

Лукреция Коффин была не одинока в своем растущем гневе против рабства. Многие молодые мужчины и женщины, как в Соединенных Штатах, так и в Великобритании, откликнулись на призыв Кларксона, и повсюду стали возникать аболиционистские общества. В качестве возможного решения выдвигалась идея сбора денег для постепенного выкупа одного раба за другим. Для начала необходимо было прекратить ввоз рабов. Закон об уничтожении африканской работорговли был представлен Конгрессу Соединенных Штатов, и многие аболиционисты лоббировали его продвижение.

А тем временем в «Найн партнерс» нередко появлялся приметный посетитель – высокий, сухопарый мужчина с крючковатым носом и пронзительным взглядом. Он электризовал спокойствие квакерского собрания своими пылкими обличениями грехов рабства, пролитой крови, человеческой деградации и растления. Это был Элиас Хикс, один из основателей школы и член Школьного комитета. Простой фермер-квакер старой школы, верящий в непосредственную связь Господа и сознания, Хикс ощутил водительство, требовавшее от него разбудить его возлюбленное Общество Друзей, дабы осознали они свой настоящий долг относительно рабства. Квакеры были первыми, кто начал протестовать против института рабства. Они сами постепенно избавлялись от владения рабами, и в 80-х годах XVIII века сыграли заметную роль в лоббировании закона против продолжения рабства в Северных штатах. В описываемый период времени, однако, кое-кто уже отошел от борьбы, довольствуясь тем, что у них у самих руки стали чисты. Хикс был преисполнен решимости вернуть таких людей на тропу ясно очерченного долга. В «Найн партнерс» его встречали благодарные слушатели. В других местах он уже начал приобретать репутацию экстремиста. Пылкое сердце Лукреции откликалось на гнев Хикса.

Джеймс Мотт-старший, директор школы, сам был убежденным аболиционистом и на собраниях часто выступал против рабства. Его высказывания поразили Лукрецию. Но еще более глубокое впечатление произвел отказ Мотта пользоваться плодами рабского труда. Он предпочитал носить одежду не из хлопка, а из льняных тканей, сахар в кофе клал не тростниковый, а кленовый. И даже не писал на бумаге, в состав которой входил хлопок. По мере того, как она ближе узнавала Мотта, она научилась восхищаться и другими его качествами. Торговец и фабрикант, ушедший на покой, он служил школе безвозмездно, поскольку «материальные затруднения» не давали возможности выплачивать зарплату директору. Он был глубоко религиозным человеком, общественным Другом, который однажды проповедовал на Нантакете. Невзирая на сумбур правил и установлений, регламентирующих жизнь в школе, он следовал передовым представлениям о том, что наказывать надо умеренно, а мотивировать студентов к учебе следует, полагаясь на примеры и на высокий уровень ожидания. В своей книге «Заметки об образовании», опубликованной в 1797 году, он высказывался против телесных наказаний и в поддержку равного образования для женщин. Лукреция прочитала книгу и по обоим пунктам горячо согласилась с ним.

Школьной подругой Лукреции была Сара Мотт, внучка директора. Как только Лукреция поступила в школу, девочки подружились. Когда в школе неожиданно предоставили ученикам несколько дней каникул, Сара пригласила Лукрецию к себе домой в Мамаронек, на северном берегу пролива Лонг-Айленд, где недавно обосновался клан Моттов. Можно предположить, что увидев парящих чаек и почувствовав запах соли, Лукреция поняла – она у себя дома. Ей сразу же понравилась семья Моттов – Адам и Анна, родители Сары, Мэри, Абигайл, Ричард и Джеймс – ее сестры и братья.

Джеймс Мотт-младший был высоким, светловолосым, серьезным и немногословным молодым человеком. Она мельком видела его в коридорах школы, поскольку он был учителем у мальчиков, но здесь у нее впервые появилась возможность узнать его ближе. Ему было восемнадцать лет, а ей всего тринадцать, что казалось огромной разницей в возрасте, но ей нравилось, как он выглядит, с каким достоинством держит себя. Он напоминал ей деда и ее собственного отца, Томаса Коффина. Во время краткого визита она редко видела Джеймса – они с Сарой помогали Анне Мотт на сельской кухне, а Джеймс в это время делил свое время между полями отца и фабрикой дяди Ричарда Мотта. Но ей чрезвычайно нравилось то, что она замечала.

Вернувшись в школу, Лукреция с удвоенным усердием засела за книги. К 1808 году ей было всего пятнадцать лет, но она окончила все курсы, предложенные школой. В то время не было четко определенного момента окончания школы, просто бывший ученик спрыгивал с учебной карусели и отправлялся домой. Однако, в случае с Лукрецией, учителя ни за что не хотели с ней расставаться. На женской половине такие ученицы встречались редко. Они решили предложить ей должность помощницы Деборы Роджерс, старшего преподавателя девочек. Ей полагался полный пансион, но без заработной платы. Дебора была добросердечной, энергичной и практичной женщиной, несколько похожей на Анну Коффин. Лукреция восхищалась ею. Кроме того, Дебора была еще и великолепным преподавателем грамматики – предмета, в котором Лукреция всегда отличалась. Лукреция решила принять предложение, но вначале она хотела навестить родной дом. За те два года, что прошли с момента отъезда Лукреции, умерла малютка Лидия, но предстояло встреча с новой маленькой сестричкой Мартой.

По возвращении из Бостона, Лукреция обнаружила изменения в преподавательском коллективе. Джеймс Мотт-старший покинул школу, его сменила супружеская пара, проживавшая непосредственно в школе и исполнявшая обязанности директора. Набор составил пятьдесят восемь учеников – больше, чем когда-либо, поэтому на работу взяли еще несколько дополнительных помощников учителей. Наверное, она каким-то образом заглянула в школьные бухгалтерские книги, потому что узнала кое-что, что ее возмутило. Молодому Джеймсу Мотту, тому самому высокому, светловолосому парню платили сто фунтов в год, тогда как Дебора, гораздо старше и опытнее его, получала всего лишь сорок фунтов в год. Их должности и обязанности были практически одинаковы, и девочки платили за обучение ровно столько же, сколько и мальчики. Существовало единственное объяснение: Деборе платили меньше только из-за того, что она женщина.

И они еще говорят о несправедливости! Лукреция привыкла к тому, что женщин считают равными мужчинам. Так было принято не только на острове Нантакет, но и в Обществе Друзей. Если в их статусе и существовали едва различимые отличия – а они были – до сих пор она их не замечала. Не осознавала Лукреция и того, что в обществе в целом у женщины практически не было законных прав или статуса. Женщина жила под крылом отца до тех пор, пока не переходила под опеку мужа. Она не распоряжалась своей собственностью и фактически не имела права голоса при принятии решений, влияющих на ее жизнь. Женщину всегда эксплуатировали как работницу, поскольку ее положение не позволяло торговаться. Для Америки девятнадцатого века такое положение дел было вполне естественным. До этого момента Лукреция не осознавала существования неравенства на гендерной основе. Теперь же этот факт стал для нее моральной пощечиной. Лукрецию не беспокоило, что ей не платили совсем. В конце концов, она была всего лишь новичком-подмастерьем. Но когда-нибудь и она станет полноценным преподавателем, как Дебора, и когда настанет этот день, она потребует равной оплаты за одинаковую работу. «Несправедливость такого разграничения была настолько очевидной, что я рано пришла к выводу требовать для себя все, что даровал мне беспристрастный Создатель», – так писала Лукреция об этом эпизоде.

Она не винила молодого Джеймса Мотта в том, что тот получал денег больше, нежели Дебора Роджерс. Ведь он был всего лишь невинным получателем выгоды от несправедливой системы. И теперь, когда Лукреция стала не ученицей, а учителем, она частенько оказывалась в его обществе. Джеймс был молчалив, зато она тараторила за двоих, и, похоже, ему нравилось почти все, что она говорила.

Юная Лукреция Коффин наверняка была очаровательна. Ее карие глаза были глубоко посажены под тонкими изящно изогнутыми бровями. Кожа у нее была белой, щеки румяными, губы розовыми. Хотя она была маленькой и стройной, фигура у нее была округлой, а талия тонкой. Кому-то могло показаться, что в минуты задумчивости ее миниатюрные черты лица приобретали суровое выражение, но она часто смеялась и болтала, освещенная внутренним огнем. Даже когда она бывала спокойна, в уголках рта таилась веселая улыбка.

Прошел год. Лукреции предложили работу ассистента Деборы на полную ставку, пообещали освободить Элизу от платы за обучение, а также сохранить полный пансион, если Лукреция останется. Несколько учителей, среди них и Джеймс, решили изучать французский язык на стороне. Если Лукреция решит остаться, она сможет заниматься вместе с ними. Согласие было получено быстро. Горстка учителей, устроившись на жестких колючих креслах, набитых конским волосом в душной парадной гостиной школы, каждый вечер пробиралась через хитросплетения французской грамматики и прозы. Уроки французского длились всего шесть недель, но возможно именно тогда Лукреция Коффин и Джеймс Мотт влюбились друг в друга.

Во многом они были прямыми противоположностями. Он – высокий блондин, она – маленькая брюнетка. Он серьезен и немногословен, она – разговорчива и жизнерадостна. Временами он был грустен, она – всегда преисполнена надежды. Его, случалось, считали холодным, ее же обычно воспринимали как человека добросердечного и дружелюбного. Он бывал осмотрителен, она – импульсивна и доверчива. Казалось, что им обоим такие различия доставляют наслаждение. Она находила его молчание успокаивающим, а его силу – скалой, на которую можно опереться. Джеймс восхищался способностью Лукреции облекать словами те мысли, которые сам он выразить не мог, ее живость согревала его и помогала обрести бодрость и жизнелюбие. Джеймс тоже был вторым ребенком в семье, и на его плечах лежало много обязательств – его болезненная старшая сестра умерла в младенчестве.

Джеймс так же, как и Лукреция, остро ощущал несправедливость – по тем же самым мотивам, что и она. Однако, оставаясь наедине с самим собой, он был склонен к смирению – дескать, с этим ничего не поделаешь. Действовать их обоих заставляли энтузиазм и чувство долга Лукреции.

Пока углублялся и принимал свою особенную форму их роман, события за пределами маленького школьного мирка стремительно развивались. В Европе выступила в поход армия Наполеона, последовавшее за этим эмбарго Соединенных Штатов на внешнюю торговлю оказало угнетающий эффект на экономику. После целого ряда событий резко ухудшились отношения с Великобританией, что привело к войне 1812 года. По-прежнему оставались проблемы с индейцами.

В эти смутные времена неуемный Томас Коффин решился в очередной раз попытать счастья в рискованной спекуляции. Он вложил весь свой капитал в фабрику по машинному гвоздильному производству, что было новым продуктом Промышленной революции. Фабрика, которую он приобрел, находилась во Френч Крике, вблизи Филадельфии, и в 1809 году он перевез туда всю семью. Вначале предприятие было весьма успешным и приносило до 100 000 долларов в год. Томас записал Мэри и Элизу в Весттаун, туда же, где учился Томас-младший, и предложил Лукреции вернуться домой, поскольку ей уже не нужно было зарабатывать на жизнь преподаванием.

Лукреция приехала, но у нее было предложение к отцу – не возьмет ли он в партнеры молодого Джеймса Мотта? Пара еще не объявляла о своих намерениях перед квакерским собранием, но они уже пришли к соглашению и даже получили благословение от обеих пар родителей. В сложившейся ситуации Томас был только рад дать молодому человеку шанс. Спустя несколько месяцев Лукреция переехала в Филадельфию, и Джеймс поселился у Коффинов. Можно было начинать планировать свадьбу. Планы на будущее казались прекрасными.

ГЛАВА 4. Замужество и первые трудности

Поспешая в предсвадебной суете из магазина в магазин вместе с матерью, Лукреция познакомилась с Филадельфией. Город был совершенно не похож на Бостон с его аккуратной сеткой широких улиц, перемежающихся парками, и бесконечными рядами домов из красного кирпича. Да и больше Филадельфия была раза в два. На городском рынке фермеры продавали птицу и сезонные овощи, по главным улицам торговцы устрицами катили свои тележки, а на углах улиц лавочники предлагали порции любимого филадельфийцами супа: «А вот супчик с перцем, с пылу с жару!» В остальном город казался безмятежным и упорядоченным. Он все еще оставался тем самым «зеленым городом на природе», о котором мечтал его основатель Уильям Пенн.

В Бостоне встреча с квакером была редкостью, здесь же они во множестве сновали по улицам, а в деловой части города находилось пять квакерских собраний, что было вполне достаточно. Филадельфийские квакеры были совершенно не похожи на нантакетских квакеров, среди которых выросла Лукреция. Многие из них разбогатели на банковском деле и на бизнесе. И хотя они сохраняли верность квакерскому принципу скромности в одежде, все же носили «пусть и простое, но самое лучшее». Они были более замкнуты, нежели их провинциальные кузены, и проникнуть в узкий круг урожденных филадельфийских квакеров было сложно. К счастью, в городе уже жили родственники Коффинов, образовавшие свой собственный круг нантакетцев-переселенцев, который и оставался в центре их жизни на долгие годы.

В месячном собрании Южного района, которое собиралось на углу улиц Второй и Пайн, Джеймс и Лукреция объявили о своем намерении вступить в брак. Было это в феврале, а одобрение собрания они получили в марте, после того, как комитет подождал, чтобы они удостоверились в отсутствии предыдущих обязательств. Свадьба была назначена на 10 апреля 1811 года. Гости извещены, Лукреция в последний раз примерила светло-серое свадебное платье, и был приготовлен свиток пергамента, на котором обязаны расписаться все гости на свадьбе. 6

Само бракосочетание прошло как часть обычного молитвенного собрания. Джеймс и Лукреция сидели на передней скамье на специальных местах для жениха с невестой, расположенных как раз посередине между женской и мужской половинами. Перед ними открывалось пространство простого соснового дома собраний, в котором, как в тумане, плавали неразличимые лица. Церемония началась с молчания, показавшегося невыносимо длинным, хотя продолжалось оно не более пяти минут. Потом Джеймс и Лукреция поднялись со своих мест, повернулись друг к другу и повторили квакерский свадебный обет, который выучили наизусть: «Я, Джеймс Мотт, беру тебя, Лукреция Коффин, в супруги и обещаю с Божьей помощью любить тебя и хранить верность до тех пор, пока смерть не разлучит нас». И затем «Я, Лукреция Коффин, беру тебя, Джеймс Мотт, в супруги и обещаю с Божьей помощью любить тебя и хранить верность до тех пор, пока смерть не разлучит нас». После того, как они вернулись на свои места, едва осмеливаясь взглянуть друг на друга, один из наблюдателей предложил им подписать брачное свидетельство, а затем громко зачитал его вслух для всех собравшихся. Вслед за этим последовал более длительный период молитвы, и в молчании прозвучали голоса нескольких выступающих. Все закончилось, когда двое старейшин на передней скамье пожали друг другу руки.

О медовом месяце в те времена и слыхом не слыхивали. Лукреция и Джеймс провели брачную ночь в доме Коффинов, приукрашенном для новобрачных. А на следующее утро Джеймс, как обычно, отправился со своим тестем на работу – заниматься гвоздильным производством. В те времена было принято, и, что особенно важно – принято на Нантакете, чтобы первые месяцы семейной жизни новобрачные проводили под крышей родителей невесты. Возможно, считалось, что именно в это время пары притираются друг к другу в сексуальном плане. Лукреция никогда не говорила о сексе напрямую – в XIX веке женщины так не делали – но она признавала и довольно ясно высказывалась по поводу всех остальных физиологических функций. За долгие годы семейной жизни Лукреция всегда делила с Джеймсом двуспальную кровать и оплакивала каждую ночь, когда болезнь или поездки вынуждали ее проводить ночь отдельно от возлюбленного супруга.

Все, кто были знакомы с Моттами, утверждали, что это был счастливый брак. Во многом они дополняли друг друга. И хотя супруги занимались одними и теми же делами, между ними не существовало соперничества. Лукреция была первопроходцем, духовно одаренным лидером. Джеймс писал письма и петиции, председательствовал на собраниях. Сам по себе он был значимой личностью. Если бы Джеймс не был женат на Лукреции, он мог стать более знаменитым. Сам факт, что он оказался способен признать ее превосходство во времена, когда общество неблагосклонно взирало на подобные отношения, и раненое самолюбие редкого мужчины смогло бы выдержать такое в течение длительного времени, доказывает величие их духа и глубину любви. В своей частной жизни во всем, что действительно имело значение, они были равными партнерами. И если враги иногда называли его «мистер Лукреция Мотт», то ни он, ни она не обращали на это внимания.

Чтобы внести свой вклад в Америку девятнадцатого века, Лукреция Мотт использовала скрытые запасы сил: здоровое ощущение собственной личности, нормальные отношения с сильной матерью, творческие и крепнущие взаимоотношения в браке, растущую духовную чуткость. Но даже при этом вся ее энергия без остатка, вся ее стойкость уходили на борьбу с самыми разнообразными предрассудками в самых неблагоприятных условиях. Именно этому она и посвятила свою жизнь. Если бы она получала меньшую поддержку, если бы ее отношения с Джеймсом были изматывающими, она, скорее всего, никогда бы не нашла творческого выхода своей напористости, энергии и своему гневу.

В августе 1811 года молодая чета переехала в собственный аккуратный новый дом на Юнион-стрит, 48. Лукреция с энтузиазмом расстилала ковры и развешивала занавеси. В этом доме они с Джеймсом начнут свою собственную семейную жизнь. Сейчас она – замужняя дама восемнадцати лет – получила, наконец, возможность подавать на стол те самые черничные пудинги и обеды из трески, которые так добросовестно училась готовить в Нантакете.

Над их молодым счастьем, однако, нависла черная туча. Деловая активность вступила в пору серьезной депрессии, и гвоздильное производство близилось к краху. К октябрю дохода от него стало недостаточно для жизни на два дома. Поскольку новый дом на Юнион-стрит был более вместительным, все шесть членов семьи Коффинов переехали к новобрачным. Джеймсу и Лукреции не суждено было жить отдельно еще двенадцать лет.

К Рождеству Лукреция почувствовала, что беременна, и 3 августа 1812 года у нее родился первый ребенок, дочь Анна. Рожала Лукреция дома с помощью матери и повитухи. Конечно, были схватки, «страдания, известные только женщинам», но было и восхитительное счастье держать на руках «толстенькую крошку-лапушку» и почувствовать, как в самый первый раз ее губки неуверенно нащупали грудь. После родов Лукреция чувствовала себя великолепно. В те времена было принято, чтобы женщина оставалась в постели от четырех до шести недель после родов, но не такова была Лукреция. Меньше чем через неделю после рождения Анны она уже каталась в карете, и «за такой опрометчивый поступок была причислена к индейцам», как сама вспоминала позже. Она также шокировала приличную Филадельфию тем, что отказалась нанять няню, хотя хорошую девушку можно было найти за доллар в неделю. Няней на Нантакете и в помине не было, да и лишние расходы Моттам были не по карману.

На канадской границе шла война 1812 года, однако дела обстояли совсем неважно. Джеймса все это чрезвычайно беспокоило. Когда Лукреция обнаружила, что снова беременна, он решил перевезти семью обратно в Мамаронек, штат Нью-Йорк, в семейное гнездо Моттов, и найти себе работу на хлопкопрядильной фабрике дяди Ричарда Мотта, где работал во время коротких каникул в «Найн партнерс».

Именно здесь, в доме свекрови, 23 июля 1814 года у Лукреции родился первый сын. Его назвали в честь деда Томас Коффин Мотт, вся семья ликовала. Позже Лукреции пришлось настаивать на том, чтобы такие же фанфары гремели и в честь рождения девочек, но тогда, в двадцать один год, она не могла не ощущать изрядную гордость.

События, происходившие за пределами домашних стен, по-прежнему не предвещали ничего хорошего. Шла эскалация войны с Великобританией. Армия Соединенных Штатов была блокирована в Форт Эри, и британские войска выступили на Вашингтон и Балтимор. В Мармонеке новости вызывали смятение и скорбь. Семья Моттов не просто разделяла традиционное квакерское свидетельство против войны, они вдобавок были пацифистами. Дедушка Мотт одним из первых написал книгу, осуждающую войну. Новости о захвате и сожжении новой столицы в Вашингтоне, заполонившие страницы газет, усугубили уныние.