Пашня. Альманах. Выпуск 3

Рите тридцать два – так пишет википедия.

Где, интересно, Аликсаньдер?

Аликсаньдер, он хочет на подушки Ритиных пальцев слегка нажимать зубами и об ее майку свой лоб вытирать. В каждую командировку Риты он тоже командирует себя. Летит, если угадывает рейс, на одном самолете с ней, просит всех препятствующих пересесть, поменяться с ним местами. Усевшись, ведет себя тихо, слегка касаясь Риты локтем. Она уже не реагирует на него. Она знает, что где-то он есть. И даже если вдруг не летит одним рейсом с ней, значит, встретит в аэропорту, дыша своими горячими чувствами на стекло. Или в городе подойдет к ней с каким-нибудь мелким и нежным подарком. На концерты ее он больше не ходит. Он не может смотреть, как на нее смотрят. Не может и не хочет знать, что есть еще они. Но больше всего он ненавидит то, как она любит свою музыку, как закрывает глаза на сцене, как улыбается, как вздыхает, как выгибает спину и дергает плечом, как гнется, бежит, застывает, собирает ладонь в ракушку и разбрасывает волосы. Он не слышит ее музыку. Он видит только, как Рита дергает телом несколько часов подряд под сухой кашель и писк телефонов. Он не слышит звуков ее музыки. Аликсаньдер не глухой. Далеко нет. Он терпеливый.

Рита испугалась бы, если бы Аликсаньдер пропал. Она любила не его, а над ним смеяться. Ее особенно забавляло, что за все время тепла к ней он успел сделать своей жене трех дочек. Таких же, как он. С большими головами. И каждую новую пытался назвать именем Маргарита.

3

Одной из любимых ее коллекций были вафельные полотенца. Для кухни. На каждом изображено животное. Такие пускали в продажу в конце октября, в ноябре. Зверь был, сейчас вы поймете, каждый год разный. Змея, лошадь, овца. Это новогоднее полотенце, очень яркое. Еще с петухом, например. Следующая по важности коллекция – обертки от шоколада. Она их складывала в альбомы для фотографий. Сам шоколад не ела, боялась, что у нее сахарный диабет, а отдавала попрошайкам под белой церковью на перекрестке.

Еще: коробки от лекарств с надписями маркером (от чего помогают, и что было исключительного после их приема), крышки от банок, ручки шариковые и стержни, листочки, порезанные мелко для маленьких записок, лампочки, сдохшие по очереди над ее головой, талончики, оторванные объявления, что, как клавиши, преследовали ее на каждом фонаре и столбе. Марго останавливалась, снимала перчатки и отрывала, как палец от руки, одну клавишу и клала себе в карман. Когда рвешь палец, это значит – он плох.

Раньше она не могла решить, что купить, и покупала все, сейчас не может решить, что выбросить. Это ее иллюзия богатства. Королева должна быть богата. В ее квартире трудно перемещаться. Трудно дышать и смотреть. Везде вещи.

Марго притворялась сама себе, что у нее плохой слух всегда, когда стучали, звонили или кричали, чтобы она открыла.

Она говорила сама с собой в голос.

Марго всегда носила неработающие часы на правой руке. И поправляла их движением, ставшим нервным тиком. Всегда была напудрена смуглой пудрой. Блузку дома носила нарядную, подпоясывала ее узорным поясом из кожи, который купила страшные сорок пять где-то лет назад, а штаны домашние были затертые с дутыми коленями. Ноги, которые никогда не ходили по иностранной земле, домашние топтаные ноги, кончались грубыми носками.

Она пила виски «Инвер хаус». Дешевый и местный, но из-за названия думала, что лучший.

Большой монитор, который принес три года назад сын друга юности, не выключала. Там постоянно кто-то что-то вытворял. И Марго делала вид, что не замечает их, и только иногда бросала небрежную фразу о том, что, мол, хватит меня разглядывать вашим широким взглядом.

У нее было четкое расписание дня. Чтобы все успеть. В 6:30 закапываю, 7:00 шаркаю, 8:00 планирую, 8:30 каша, 9:00 цвет, 11:00 пишу,12:30 режу, 13:00 еда, 14:30 мою Гайдна, 15:00 делаю образ, 16:00 гамлет, 19:00 играю концерт.

Это все дома. Тут, на двухметровом клочке незаваленного пространства.

Гайдн – не собака. Гайдн – инструмент. Пианино.

Ну, например. В 19:00 по расписанию концерт. Она садилась рядом с Гайдном. Поднимала руки и начинала играть.

Просто нажимала на клавиши в хаотичном порядке. Но так двигалась и закрывала глаза, выгибала спину, как будто издавала стройную музыку. Потом вступал ее голос, выдумывая страшную одинокую песню на ходу.

Сосед бил ее стену. Потом ее дверь.

Марина Кузькина

Клава

Материнской ласки Клава не помнила, только свято хранила в памяти рассказ родни о том, как мать перед смертью просила позаботиться о ней:

– Клавку сберегите, обещайте, что выживет. А если голод… пусть Шурка умрет.

Мать Клавы ушла рано, пытаясь избавиться от очередной беременности. Отец вскоре женился снова, и девять детей остались практически сиротами. Заботу о них взяла на себя бабушка, и пока она была жива, дети были сыты и одеты. Клава, младшая, родилась в сибирской глубинке за восемь лет до начала Великой Отечественной войны, назвали ее в честь бабушки.

Выжили трое: старший мальчик Георгий и погодки Клава и Шура.

Не по годам смышленая, шустрая, озорная, тоненькая, с шапкой густых, вьющихся волос, падавших крупными кудряшками на смуглое личико с любопытными глазками и носиком-пуговкой, Клава заметно выделялась среди своих сестер и братьев не только выразительной внешностью, но и какой-то особой энергией. Чувствовалась удивительная сила и жизнестойкость в каждом движении этой маленькой девочки: уверенном, ловком и одновременно мягком.

Беззаботное детство закончилось в три года от роду, в день смерти матери. На кладбище Клава прикладывала губы к ямке, вырытой пальчиком на могильном холмике, и нараспев кричала:

– Маааама, маааама, вставай! Зачем ты там прячешься?

И немедленно прижималась к ямке ухом, старательно вслушивалась и недоумевала, почему мать не отзывается. Она делала это снова и снова, пока кто-то из родни не увел ее подальше от могилы.

Клава отчетливо помнила себя лет с шести. В доме все держалось на бабушке, она была еще крепкой, основательной, статной и казалась моложе своих лет. Дед же, напротив, выглядел намного старше бабушки, сильно хромал, ходил с палкой, и хоть во всем помогал ей, был совершенно обескуражен такой оравой детей, свалившейся на них под старость.

– Столько ртов прокормить, – хмуро говорил он, уронив большие руки с узловатыми пальцами на широкий деревянный стол.

– Ничего, Прохор Петрович, сдюжим, – бабушка внимательно глядела в его, вдруг потемневшие, глаза.

Выросшее в одночасье семейство смахивало на муравейник. Прямо с утра в доме закипала работа. Мальчишки под строгим присмотром деда чинили крышу, кололи дрова, косили сено. Часто рыбачили, получая удовольствие и одновременно ощущая себя добытчиками. Старшие девочки обстирывали всю семью. Летом огородничали: сажали картошку, свеклу, репу да брюкву. Урожаи помогали выживать суровыми сибирскими зимами. Раз в неделю скоблили до белизны доски некрашеного пола, которые сначала подметали младшие – Клавка да Шурка, поделив его пополам. Шурка мела медленно и аккуратно, побрызгав доски водой, чтобы не поднималась пыль. Клавка быстро справлялась со своей половиной, любовалась, как чисто у нее получилось, и принималась помогать Шурке.

Потом девочки дружно отправлялись присмотреть за курами. Клава строго разговаривала с ними, изображая бабушку, рассказывала, где им разрешается бегать, ругала за бестолковость. Шурка весело хохотала, держась за живот. Тихая, покладистая, голубоглазая, с русой косой, она была рослой и выглядела почти вдвое крупнее Клавы, но слушалась ее беспрекословно. Шурка каким-то непостижимым образом была привязана к Клаве – не как к младшей сестре, а как к чему-то большому, сильному и безоговорочно истинному, угадывая в ней свою защитницу. Клава часто затевала игру в дочки-матери, где она была обязательно мамой и щедро изливала на дочку-Шуру всю свою ласку, любовь и заботу, заложенную природой в каждой девочке, даже если она была лишена материнской любви или ее не помнила. Клава укладывала Шуру головой себе на коленки, обнимала, укачивала, как младенца, приговаривая:

– Спи, Шурка-мурка на печи —дам тебе я калачи,Не слезай с печи покаи получишь молока.

Шура, довольная, будто наевшаяся обещанных Клавой калачей, подыгрывала сестре, громко чмокала губами и время от времени тихонько хныкала, с интересом ожидая, что придумает Клава, чтобы утешить свою дочку.

– Чи-чи-чи, не вяньгай, Шура! – Клава, вытянув губы трубочкой и скроив заботливую мордашку, принималась трясти голову Шуры, раскачиваясь взад и вперед, до тех пор, пока сестра не изображала успокоившуюся, сладко спящую дитятю.

Шура хорошо помнила, как Клава спасла ее от соседского мальчишки, рыжего, веснушчатого драчуна. Клава однажды назвала его Рыжемордом, с тех пор его только так и звали.

Клава опрометью летела через всю улицу, увидев, как Шурку толкнул Рыжеморд. Подскочила к нему, изловчилась, подпрыгнула, ухватила за огненный чуб и потянула к себе. Мальчишка взвизгнул, присел на корточки и, зло глядя на Клаву, сжал кулаки.

– Бежим, Клавка! – закричала Шурка и пустилась наутек.

– Только попробуй! – грозно прошипела Клава Рыжеморду, сощурив для убедительности глаза.

Мальчишка, не ожидавший от маленькой Клавы таких решительных действий, драться передумал. Высвободился, сгреб в пригоршню мелкие камешки вперемешку с дорожной пылью и, метнув все это в Клаву, отправился восвояси.

Клава нашла Шурку, нахохлившимся цыпленком сидевшую в углу комнаты, прямо под образами. Сконфуженная из-за своего трусливого бегства, она виновато поглядывала на Клаву.

– Ты чо, Шурка, надулась, как пузырь? Гляди, а то лопнешь! Завтра за ягодами пойдем, бабушка сказала, – протараторила Клава, уже забыв о потасовке.

Собирать ягоды Клава любила. Она волчком крутилась по поляне, быстро наполняла корзинку, в несколько прыжков перемещалась на другое место, падала на коленки, деловито осматривалась по сторонам и торопливо принималась срывать ягоды. Спешила она неспроста: если раньше всех высыпать ягоды из своей корзинки в большую бабушкину, то можно заслужить одобрение.

Всего несколько ласковых слов. Клава так сильно ждала их, так трогательно, по-щенячьи, радовалась им, что строгая бабушка смягчалась.

– Кланька-то наша, ловкая какая, ох и шустра девка вырастет! – эта скупая бабушкина похвала подсвечивала смуглую кожу Клавы алым румянцем, она украдкой смотрела на бабушку счастливыми глазами, брала ее руку и смущенно утыкалась лицом в грубую ладонь, пряча нечаянно выкатившуюся слезинку.

– Ну что ты, дуреха, ладно тебе, – говорила нараспев бабушка, прижимая к себе ее кудрявую голову.

Вскоре к обязанностям Клавы добавилось мытье посуды и покупка хлеба, и то и другое она понимала, как награду.

Тяжелый чугунок с густой похлебкой ставился прямо на стол, и бабушка чинно разливала варево по большим деревянным чашкам, начиная с деда. Еще каждому едоку полагался кусок хлеба. Если в чугунке оставалось немного похлебки и можно было надеяться на добавку, дети, толкаясь, тянули свои чашки. Клава же демонстративно отказывалась.

– А я не хочу, наелась уже, – заявляла она.

– Клашка-малоежка, носилась весь день, прыткая девка, а поди ж ты, уже и наелась, – говорил дед, ухмыляясь в бороду.

За глупое притворство приходилось дорого расплачиваться постоянным ощущением голода, но желание похвалы было неистребимым. Во время мытья посуды Клава старательно сметала со стола самые маленькие, никем не подобранные крошки хлеба и мусолила их во рту, пока они не растворялись сами собой. Она тщательно вылизывала чашки из-под похлебки, а уж потом споласкивала их водой. Эти размусоленные во рту крошки хлеба, вкус похлебки с вылизанных чашек да пара ложек гущи, добытой со дна котелка, как ни странно, давали ощущение сытости.

Когда приходило время идти за хлебом, бабушка доставала деньги, завернутые в чистую тряпицу, вздыхала, долго отсчитывала и отдавала Клаве со словами:

– Смотри, Кланька, в оба, не потеряй, а то без хлеба вся еда пустая. Да рот-то там не разевай, поспешай.

Клава кивала в знак согласия, дожидалась, когда оставшиеся деньги будут аккуратно завернуты и возвращены на место, важно брала холщовую сумку, вешала себе на плечо и отправлялась в магазин.

В первый раз, оказавшись в магазине, она завороженно рассматривала никогда не виданные раньше сладости: конфеты, пряники, сдобные булки, коврижки и еще всякое, чему она и названия-то не знала. Спрятав хлеб в сумку, Клава прикрывала глаза и тянула носом упоительный запах необыкновенных лакомств. Затем снова разглядывала эти немыслимые вкусности, поминутно сглатывая слюну, и представляла, как продавщица насыпает в один большой бумажный кулек все самое лучшее и ласково так говорит бабушкиным голосом:

– Бери, Кланька, ешь сколько хочешь, ты помощница справная, да еще и малоежка – одна с тебя польза!

Она так и стояла, погрузившись в свои фантазии, с блаженной улыбкой на лице, пока продавщица, перегнувшись через прилавок, не тыкала ее пальцем в плечо:

– Ты чего застыла, а ну дуй домой, заждались тебя, небось.

Клава выскакивала из магазина и долго бежала, больно ударяясь о хлеб, мотавшийся в сумке. Устав, переходила на шаг, продолжая думать о конфетах, завернутых в рисунчатые обертки.

Запах хлеба и мысли о конфетах и пряниках делали свое дело: сосало под ложечкой, липкая тошнота подкатывала к горлу, темнело в глазах. Клава падала на коленки, запускала руку в сумку, пыталась отломить немного корочки, но слабые пальцы не слушались. Тогда, поднеся буханку к лицу, она впивалась в хлеб зубами, выдирала кусочек и сосала его, как воображаемую конфету. Тошнота отступала, и Клава шла дальше.

Хлеб буквально таял во рту, а рука сама тянулась за следующим маленьким кусочком. Клава, боясь съесть слишком много, ускоряла шаг, срывалась с места и бежала до самого дома. Прибежав, громко кричала:

– Бабушка забери скорее, я уже не могу! – и в глазах ее стояли слезы.

Бабушка, зная, что донести хлеб нетронутым еще никому из детей не удавалось, Клаву не ругала, но строго брала обещание, что в следующий раз она постарается. Клава старалась, но тщетно.

Жизнь Клавы изменилась с тех пор, как она впервые отправилась за хлебом. Мысли о сладостях, никогда раньше не пробованных ею, не оставляли ни на минуту. Теперь ей каждую ночь снилось, как она покупает конфеты, несет их домой в большущем бумажном кульке, высыпает на старый кованый сундук, стоящий в углу комнаты, и делит на всех поровну. И такое тут начинается веселье! Все большое семейство жует конфеты да нахваливает Клаву! И бабушка жует и ласково так говорит:

– Хорошо ты это придумала, Кланька, как же мы раньше-то не догадались?

Клава просыпалась довольная и притихшая, носила в себе это ощущение счастья до самого вечера, боясь расплескать.

– Ты, Клавка, не заболела ли часом, чудная стала, – удивлялась бабушка.

– Присмирела егоза, оно и к лучшему, – одобрял дед.

– Бабулюшка, надо бы нам конфет купить, или сластей каких, а то все хлеб да хлеб, – говорила Клава, глядя на бабушку доверчивыми, полными трогательного ожидания глазами.

– Дались тебе эти конфеты, скоро за ягодами пойдем, лучше всяких сластей будет, – отмахивалась бабушка.

«Как же ягоды могут быть лучше конфет?» – сомневалась Клава. Бабушка сама-то вон как рада была, когда конфеты ела, забыла, наверное!

Сны вдруг открыли для Клавы другую сторону жизни, радостную и беззаботную, насытили ее красками праздника. Живая, необузданная Клавина натура жаждала этого праздника. Только раз на ее памяти вся семья от души веселилась, тогда радость переполняла ее так же, как теперь во сне.

Была зима, темнота наступала быстро и рано загоняла ребятишек на печку. Они возились, прижимаясь друг к другу теснее, пытаясь завернуться в остатки старого тулупа да в большие, прохудившиеся платки. За окном люто завывал ветер, то и дело швыряя снегом в окна. Кешка, вихрастый крепыш девяти лет, выдумщик и озорник, шмыгал веснушчатым курносым носом и рассказывал байки про всякую нечисть.

– Домовой-то и привидеться может, когда чует, что недоброе будет в доме, – убедительно говорил он.

– И какой он? – спрашивала Клава.

– Да вон он, вишь, лезет?! – Кешка тыкал пальцем туда, где слабый свет керосинки едва дотягивался до бревенчатых стен и что-то причудливое, казалось, шевелилось в полутьме. Девчонки пищали, замирая от страха.

– Хватит, не надо больше! – Шура, чуть дыша, зажмурилась.

– Слышишь, воет как? – Кешка перешел на зловещий шепот, не обращая внимание на просьбу.

– А ну цыц, угомонитесь ужо! – прикрикнул дед.

– А если домовой воет, то покойник в доме будет, хоть лопни, – сдавленно прошептал Кешка, выпучив глаза.

Девочки повизгивали, зажимая себе рты обеими ладошками, чтобы не сердить деда.

– Вот я вам сейчас, вы у меня попляшете, – беззлобно пригрозил дед.

Он поковылял к сундуку и, порывшись в нем, вытащил что-то, замотанное в холщовое полотенце. Бабушка неодобрительно покачала головой. Детвора притихла, внимательно наблюдая за дедом. Положив сверток на стол, ближе к свету, дед торжественно кашлянул, будто собрался говорить речь, и развернул ткань. На столе лежала балалайка. Дед хмыкнул, вспоминая, наверное, когда в последний раз ее доставал, погладил любовно, провел заскорузлым пальцем по струнам и тихо запел:

Нет у бабы курицы.Пришла баба с улицы,Села баба на гнездо —Снести родному яйцо.День сидела, два сидела.А на третий улетела.Больше бабу не видали,Дюже много бабе дали.

Детвора прыснула.

– Тьфу ты! Уймись, окаянный, сдурел, что ли! – испугано заворчала бабушка.

Дед продолжал:

Эх, милка моя —Хуже лихорадки!Щи варила, пролила,Обварила пятки.

После третьей частушки с печки, как горох посыпались ребятишки, обступили деда кружком и принялись плясать, лихо выделывая коленца. В середину круга прошмыгнула Клава и, подбоченившись, дробно затопотала босыми ногами, отбивая ритм. Закружилась, легко подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, подхватив полы длинной рубахи. Она размахивала над головой выхваченным из рук Шуры платком, надвигалась на деда, как будто собиралась его таранить, а, подойдя почти вплотную, всплескивала руками так близко от его носа, что деду приходилось зажмуриваться на мгновение, потом пятилась, выделывая ногами замысловатые кренделя.

Лицо Клавы раскраснелось, выбившиеся кудряшки прилипли ко взмокшему лбу и щекам, глаза блестели отчаянным весельем.

– Эх, ладно пляшет, чертова кукла, – крякал довольный дед, мотая бородой.

Клава часто вспоминала это внезапное веселье, мечтая снова очутиться в потоке безудержной радости. И вдруг ей все стало совершенно понятно, решение пришло само собой, и на душе сделалось легко. Выждав, когда все старшие дети и дед с бабкой занялись работой во дворе, она юркнула в дом, без труда вытянула из заветного места тряпицу с деньгами и, озираясь, вышла на крыльцо. Шурка, везде ходившая за Клавой по пятам, опять было увязалась за ней, но Клава ее остановила:

– Прячься Шурка, и сиди там, пока я тебя не найду, если вылезешь раньше – не будет тебе гостинца!

– Не врешь про гостинец? – недоверчиво спросила Шура.

– Не-а, беги прячься, а то передумаю, – пригрозила Клава. Шурка метнулась за угол дома, а Клава в это время уже бежала совсем в другую сторону.

Запыхавшись, она влетела в магазин и, не в силах вымолвить ни слова, вытряхнула из тряпицы все деньги. Потом принялась тыкать пальцем в разные лакомства, показывая понятливой продавщице, что ей нужно.

– Где твоя сумка-то, не унесешь ведь? – заботливо поинтересовалась продавщица.

Клава молча сгребла с прилавка три больших кулька и бережно понесла к выходу. Отойдя в сторонку от магазина, устроившись в ближайших от дороги кустах можжевельника, она села на корточки и принялась уплетать содержимое кульков. Клава не смогла остановиться, даже когда нестерпимо захотелось пить, во рту сделалось липко, а живот надулся, как барабан.

К тому моменту, когда Клава, надкусив очередную конфету, помусолив кусочек, не смогла его проглотить и, высунув язык, вытерла его тыльной стороной ладони, два из трех кульков были пустые. Она поочередно запустила руку в каждый, пошарила для верности, осоловелыми глазами посмотрела на третий, полный, хорошо упакованный, и обняв его двумя руками, повалилась на бок.

Вечерело. Клава проснулась, судорожно нащупала рядом с собой кулек и, облегченно вздохнув, поднялась на ноги. Есть не хотелось. Тревога медленно наваливалась на нее, и она нехотя поплелась домой. Клава смутно догадывалась, что бабушка может рассердиться, и вообще все получилось не так, как она задумала.

«А ну как бабушка спросит, где еще два кулька?» – думала Клава, поеживаясь. Страх густым туманом опускался на нее, проникая в самую душу, в животе похолодело, сердечко трепыхалось, как бабочка в ладошках, руки стали ватными. Клава выронила кулек, перешагнула через него и пошла дальше.

Когда выяснилась правда, бабушка взяла ремень, зажала голову Клавы между своих ног и била, била, била….

Крик Клавы сменился истошным визгом, потом кричать уже не было сил.

Спасла Клаву тетка Нина. Она случайно зашла в дом за какой-то надобностью. Увиденное на несколько секунд парализовало ее, лишив способности двигаться. Очнувшись, она мгновенно оказалась рядом с бабушкой и с силой схватилась за ремень. Бабушка посмотрела на тетку пустыми, ничего не видящими глазами. Не сопротивляясь, выпустила из рук ремень и грузно опустилась на лавку.

Нина в ужасе смотрела на истерзанное маленькое тельце, распластавшееся на полу. Она наклонилась над Клавой, не зная, как подступиться. Казалось, любое прикосновение снова причинит ей неминуемую боль.

– Да что же это… – растерянно проговорила она.

Бабушка медленно, неловким движением, стащила с головы платок, машинально вытерла пот с раскрасневшегося лица, затем уткнулась в этот платок и беззвучно зарыдала.

Клава выжила. Три дня у нее был сильный жар, через неделю она уже могла ходить.

Первый урок выживания был пройден.

Елена Леванова

Чужой мужчина в моем доме

День не задался с самого утра. Мама ушла на работу очень рано, и будить Таню заявился этот Валерий. Его она считала чужим человеком и предпочитала делать вид, что его не существует. Поэтому все слова, мол, надо вставать, нельзя опаздывать, Таня пропустила мимо ушей.

Она окончательно проснулась, когда, на часах была половина девятого и первый урок в школе уже начался. Быстро натянула синие узкие джинсы, вязаную голубую кофту и подошла к зеркалу. Там отражалась высокая, худая, кареглазая девушка-подросток. Каштановые волосы на прошлой неделе были подстрижены в стильное каре. Пухлые губы, прямой нос и маленькая родинка на правой щеке нравились Тане больше всего.

Таня привыкла быть всегда лучшей. Отличница, самая красивая девочка в классе, дружит с парнем – старостой, спортсменом. У нее модные вещи и золотые украшения. Недавно папа подарил серьги с бриллиантами, которые Таня теперь не снимает. Все было хорошо в ее жизни, пока не появился – он, ненавистный чужак.

Валерий гремел посудой на кухне, поэтому завтракать Таня не стала. Выгребла из копилки в кошелек последние карманные деньги, решила, что купит что-нибудь в школьном буфете.

На дворе середина октября, и для этого месяца погода стоит холодная. Но Таня продолжает носить короткую черную кожаную куртку. Шапку она не надевает принципиально, не собирается портить укладку. Мать давно перестала уговаривать Таню одеться потеплее. Дочь только дерзит: я большая, мне лучше знать.

Год назад мать привела в дом этого Валерия и сказала, что он будет жить с ними. Таня эти слова не восприняла всерьез. Как такое возможно? Это дом ее, мамы и папы. Чужого дядьки здесь быть не должно. Мама – еще красивая, худенькая, хрупкая, пышноволосая, сероглазая, кандидат медицинских наук. Что у нее общего с этим типом, который даже высшего образования не имеет?

Тане Валерий казался громилой. Корявым, неповоротливым, с огромными волосатыми руками. У него вообще волос на теле было как у неандертальца. Шевелюра черная, густая, и еще усы. И он курил. Работал мастером на заводе. Да разве это профессия для настоящего мужчины?

Вот папа был совершенно другим: подтянутым, стройным. У него своя компания по продаже строительного крепежа. Папа никогда в жизни не носил усов. Зачем они вообще нужны человеку – чтобы пачкать их во время еды?

Первое, что не понравилось Тане в Валерии – это соус на усах во время совместного ужина. Мама засмеялась и убрала своей салфеткой жирный потек. А Таню от вида этого безобразия чуть не вырвало.

***

Хорошо, что сегодня из школы Таню забирает папа. Она любила проводить с ним время. Папа с мамой временно разъехались, но от этого они не перестали быть одной семьей. Раньше они все вместе ходили в зоопарк, в цирк, в кино, с каждым годом все реже и реже, но все-таки. Когда появился этот Валерий, мама с папой уже никуда вместе не ходили.