Дежавю на крови. История о том, что получает мужчина, готовый на все ради любви

Надо отметить, что Трубников демобилизовался весьма вовремя. Была весна восемьдесят девятого года. Вся литературная Россия готовилась к девятому совещанию молодых писателей, на которое впервые в советской истории приглашали не по рекомендациям писательских секретарей, а по рукописям самих литераторов.

А за месяц до этого в Москве прошел рыцарский турнир московских поэтов, на котором опять проявился подлый характер Колесникова. Однако подлость не удалась. О ней Трубников узнал только год спустя. Но поскольку она не сработала, Евгений не принял ее близко к сердцу.

Итак, по возвращении из армии Трубникова сразу пригласили участвовать в рыцарском турнире поэтов. Колесников уже сдал документы в комиссию и был очень доволен собой. За эти два года он тоже подточил свою поэтическую стилистику, но конечно не до такой степени, как его друг. В стихах у Трубникова к поэтическому аромату Парнаса примешался своеобразный запах армейских портянок. Это сочетание производило на зрителя убийственный эффект.

Когда он вышел на сцену и начал читать свои армейские вирши, воцарилась такая жуткая тишина, что стало страшно за страну. То, что прочел Трубников, возымело эффект артиллерийского залпа. Уже без всякой комиссии было ясно, что первое место присудят ему. В этом не сомневались ни зрители, ни участники турнира, которые продолжали борьбу за вторые и третьи места. Трубникову не могло не броситься в глаза, что Диман после его выступления как-то сразу обмяк и приуныл. А члены жюри, которые до этого полусонно и снисходительно наблюдали за тем, что происходит на сцене, оживились и о чем-то горячо заспорили. При подведении итогов они размахивали руками и хватали друг друга за грудки. Наконец, один из них схватил ручку и принялся что-то вписывать в приготовленные грамоты.

Вышел председатель жюри и с улыбкой объявил, что первое место присуждено Трубникову. Зал взорвался аплодисментами. Евгению пожали руку и вручили грамоту. Взглянув в нее, победитель с удивлением увидел, что на том месте, куда была вписана жирная единица, раньше стояла цифра три, отпечатанная на машинке. Что же получается? Места распределили заранее, и ему отвели третье? За этим недоумением он прослушал имя победителя второго места. Но третье – присудили Колесникову. Это Трубников услышал четко.

– Мужики, а кому дали второе? – спросил победитель.

– Да какому-то Свистоплясцеву. Виртуазному моренисту.

– Мужинисту?

– Да, нет! Моренисту. Виртуазному. Или Виртуозному. Черт его знает?

Когда они вышли из Политехнического, Трубников взглянул на грамоту Колесникова. На ней третье место также второпях было вписано ручкой, а под ним бледнела печатная цифра один.

– Слушай, если бы я не участвовал, первое место досталось бы тебе, – засмеялся Трубников. – Усекаешь? Места распределили заранее. Вот это турнир…

Не знал в тот вечер Трубников, что эти места распределял сам Колесников, предварительно подмаслив членов жюри зелененькими купюрами.

8

И все равно, несмотря на подлую натуру Колесникова, Трубникова тянулся к нему. Он был жизнерадостный, веселый, заводной, с какими-то вечно несуразными идеями, фантазиями, изложение которых вызывало всеобщий хохот. Внешне он тоже выглядел романтично: высокий, тонкий, гибкий; на башке копна кудрявых волос, кончики губ всегда приподняты, над верхней губой аристократические усики, в глазах сумасшедший блеск; зрачки вечно бегали и вечно отчего-то вспыхивали. Одно его появление в институте вызывало всеобщую улыбку, поскольку все его восторгало, удивляло, изумляло. Если гулять, то он гулял от всей души со свистами и танцами, и со скачками на столах. Если слегка заболевал, то уже умирал и звал товарищей прощаться.

Чего греха таить – он был душой компании. Его любили все. И не любила только одна Маринка Маргулина, чьи корни исходили от французской королевы Маргариты де Валуа, хотя последняя, кажется, была бездетной.

Трубников сидел в своем кабинете за столом и ждал девяти часов. Ему уже доложили, что после обхода Колесникова перевели в четвертую палату реабилитационного отделения, которое находилось на втором этаже. Теперь в новой палате Диман лежит с шестью больными, но сегодня в половине десятого они все отправятся в столовую смотреть хоккей. Та же медсестра проинформировала, что общение с самоубийцей строго запрещено. К нему допускаются только медсестры и психотерапевт. Однако она может организовать встречу в половине десятого вечера за двадцать баксов.

В коридоре опять слышался монотонный гул пылесоса и дряблый голос уборщицы, заливавшей другому вахтеру то же самое, что и вчера.

– Вот сейчас на пятнадцать тысяч долларов и однокомнатной квартиры не купишь, а в восьмидесятом можно было купить три трехкомнатные.

– Ну, ты еще вспомни тридцатые годы! – скептично отвечал вахтер. – Кстати, я что-то не припомню, чтобы в восьмидесятых квартиры покупали за доллары.

– Дундук! Доллары приходилось менять на рубли. А знаешь, где меняли? У Метрополя.

– Вот удивила. У Метрополя и сейчас меняют.

– Меняют, да не столько дают, сколько давали тогда.

– Ну, и сколько давали тогда за доллар?

– Рубль.

– Вахтер, наконец, расхохотался, а уборщица обиженно защебетала:

– А что, по-твоему, по тем временам пятнадцать тысяч рублей были не деньги?

На этой фразе раздался звонок, и Трубников, встрепенувшись, поднял трубку. Звонила жена.

– Ты еще на работе? – спросила она.

– Да.

– Домой собираешься?

– Буду в одиннадцать. Сейчас я поеду в больницу к Диману.

Было уже без пятнадцати девять. «Пора», – сказал сам себе издатель и начал неспешно одеваться. А из коридора тем временем энергично доносилось:

– Вот сейчас все бросились рожать за деньги американским миллионерам. А знаешь, кто первый ввел эту моду? Я!

– Ну и чем ты гордишься? – недовольно пробурчал вахтер. – Что ты стерва, и показала стервозный пример?

Трубников оделся и вышел из кабинета. Уборщица тут же умолкла, а вахтер, осклабясь, фальшиво удивился:

– Это вы до сих пор работали, Евгений Алексеевич? Поздненько вы сегодня.

– До свидания, – буркнул гендиректор и вышел на воздух.

Прежде, чем сесть в машину, Трубников зашел в гастроном. Накупив все, что полагается для больного, Дмитрий бросил пакеты на переднее сиденье и завел машину. Ровно в половине десятого он трижды бибикнул у крыльца больницы и вышел с пакетами из автомобиля. Входная дверь с готовностью распахнулась, и медсестра в белом халате сделала пригласительный жест.

– Куда вы столько накупили? Ему все равно нельзя.

Она провела по лестнице на второй этаж и остановила у двери с цифрой четыре. Трубников сунул ей двадцатидолларовую банкноту и толкнул дверь.

Колесников лежал под капельницей с закрытыми глазами, но был уже не так бледен как утром. Он медленно повернул голову на посетителя и сразу оживился.

– Женька! Ты у меня единственный друг. Я знал, что ты меня спасешь. Молоток, что приехал.

– Куда валить? – спросил Трубников.

Дмитрий перевел взгляд на пакеты и присвистнул.

– Вали на тумбочку. Мне все равно есть нельзя. Кстати, бутылочки нет?

Трубников не ответил. Избавившись от провизии, Евгений придвинул стул и сел у изголовья больного.

– Ну как себя чувствуешь?

– Очень хреново. Очень…

Колесников страдальчески опустил веки и застонал.

– Вены сшили?

– Умоляю, не говори мне про вены! Я очень впечатлительный, – поморщился Диман. – Если ты имеешь в виду самочувствие в смысле здоровья, то оно удовлетворительное. Но морально мне очень плохо. Этот Олег стоит у меня перед глазами, как живой.

Колесников снова в бессилии опустил глаза, а Трубников подавил улыбку.

– Как живой, говоришь? А он и есть живой.

Колесников дернулся и испуганно покосился на дверь.

– Ты уже в курсе? В том-то и дело, что живой! Я его убил, а он, как ни в чем не бывало, разгуливает по Москве. И Марго ведет себя так, как будто ничего не случилось. Как будто сама не уговорила меня укокошить молокососа.

«Все ясно. Это шизофрения, – сделал вывод посетитель. – Нужно с ним поосторожнее».

– А может, тебе приснилось, что ты его убил. А на самом деле не убил. Так бывает иногда…

– Да, ты что! – вытаращил глаза больной. – Ты меня за шизофреника считаешь? Может, ты думаешь, что у меня крыша поехала? Я в Олега всадил две пули вот этой самой рукой…

Колесников так разволновался, что капельница едва не загремела на пол. Как раз в правую руку и была воткнута игла, а на левую – наложена шина.

– Успокойся, – потрепал по плечу Трубников. – Верю, что укокошил. Главное, не волнуйся. Выпишут, – мы с ним разберемся.

– Правда, разберемся? – воскликнул Колесников, и его глаза наполнились слезами. – Ты мой единственный друг…

– Только не говори психологу, что порезал себя из-за того, что убил человека. А то упечет в психушку.

– Я что, идиот? – зашевелил усиками Колесников. – Меня не в психушку, а за решетку упрячут. Я психологу сказал, что у меня жуткая депрессия от одиночества. Жениться мне, словом, надо и детей заводить. Дети – лучшее лекарство от депрессии. Так я сказал врачу.

«Смотри-ка, шизофреник, а соображает», – удивился Трубников.

– А вообще, – произнес Евгений как можно мягче, – на убийцу ты не похож. У убийц глаза неподвижные. А у тебя они всегда бегают. Я знал одного киллера. Он раньше ошивался в пивном подвальчике на Таганке. «Харчевня» называется. Когда он входит в «Харчевню», все посетители затихали.

Колесников вздрогнул и ошеломленно впился в глаза.

– Слушай, – произнес он с ужасом, – Ты сейчас слово в слово произнес первую строку из моего романа.

– Какого романа? – недовольно поморщился Трубников, подозревая, что лечения в психиатричке не миновать.

– Исторического. Про королеву Марго. Вот он у меня, под башкой! Возьми!

Трубников сунул под подушку руку и нащупал общую тетрадь.

– Как она у тебя здесь оказалась? – удивился он.

– Я, прежде чем перерезать вены, сунул роман под ремень, чтобы уйти вместе с ним. Потому что это самое подлинное, что есть во мне. Ты возьми, почитай!

– Ты что, написал роман? – спросил Трубников.

– К сожалению, нет. Я только начал его писать в восемьдесят девятом году, – грустно вздохнул больной.

– В восемьдесят девятом?

– Ну, да! Ты помнишь, после девятого совещания мы ходили по издательствам со своими стихами, а нам везде говорили, что стихи теперь вряд ли будут печатать? Вот если бы вы принесли по историческому роману, тогда бы опубликовали без разговоров. Ну, я сразу после этого и сел за исторический роман. Но дописать не довелось…

9

«Считать ли это новой подлостью? – думал Трубников, катя по ночной Москве. – Хотя на первый взгляд ничего подлого не было. Ну, взялся человек писать исторический роман. Что тут криминального?»

Однако, как взялся? Втихомолку, не посвятив друга в свои эпические замыслы. Правда, никто не обязан делиться своими творческими планами, но ведь когда они вышли из «Молодой Гвардии», Трубников сам предложил:

– А давай напишем по историческому роману? Что нам стоит, талантливым и энергичным. Опубликуемся, прославимся, разбогатеем. После этого издатели сами будут бегать за нами с высунутыми языками.

В то время очень хотелось печататься. Ей Богу, на все бы пошел, лишь бы опубликовали. Однако Колесников сморщил нос и презрительно хмыкнул:

– Мы с тобой поэты, или кто? Мало ли чего захотят эти тупые окололитературные крысы? Если каждому потакать, то грош нам цена как литераторам.

Трубников на сто процентов согласился с Колесниковым. Действительно, для того Господь и рождает поэтов, чтобы они противостояли обывательским потребностям толпы. Помнится, в ту минуту Евгений навсегда отбросил мысль об историческом романе. Однако Колесников опять слукавил. Пришел домой и сел за роман на потребу все тем же беспринципным издателям, о которых он отозвался с таким пренебрежением.

Встав у светофора, Трубников не выдержал, раскрыл тетрадку и прочел: «Когда он входил в харчевню, все посетители затихали. Женщины содрогались, а у мужчин моментально слетали улыбки».

Загорелся зеленый. Трубников выжал полный газ и понесся дальше, раздумывая над тем, что человеческое желание быть первым, – пожалуй, не стоит вносить в категорию подлостей. Это нормальное здоровое желание! Колесников страстно хотел быть первым: первым отличником, первым чтецом, первым поэтом. Он мечтал первым издать книгу, первым прославиться, первым разбогатеть. В чем здесь подлость? Подлость в другом, что своего лидерства Диман всегда добивался окольными путями. Трубников даже знает почему: от недостатка таланта. Истинному таланту нет необходимости плести за спиной интриги. Истинный талант может себе позволить роскошь вести честную борьбу.

Войдя в квартиру, Трубников сразу направился в кабинет, на ходу кинув жене, что ужинать не будет. Настя проследовала за ним.

– Ты от Димана? Как он? – спросила она с тревогой в глазах.

– Так же? – неохотно ответил Евгений, устало валясь на диван.

– Ты ему сказал, что Маргулин жив?

Евгений поднял глаза на супругу и усмехнулся.

– Он и без меня знает.

– Тогда зачем он перерезал вены? – удивилась жена.

– Потому и перерезал, что тот, кого он грохнул, воскрес, смертью смерть поправ. От страха, в общем, перерезал.

На губах Трубникова появилась нехорошая ухмылка. Лицо жены наоборот – вытянулось и приняло испуганное выражение.

– А как он выглядит? Совсем плохой?

– Вот как раз выглядит он нормально. Но как только заходит речь об Олеге, начинает трястись и бледнеть. Собственно, я с ним толком не поговорил. Зашел его сосед по палате, и мне пришлось убраться. Завтра я с ним поговорю более детально.

Настя покачала головой и вышла из комнаты. Евгений зажег торшер и, раскрыв тетрадь Колесникова, начал читать.

«Когда он входил в харчевню, все посетители затихали. Женщины содрогались, а у мужчин моментально слетали улыбки. Он вносил в этой веселое заведение на окраине Парижа, какую-то мрачную тяжесть, свойственную палачам и профессиональным убийцам. Его так и звали, Мрачный Шарль, хотя лицо его, если вглядеться, было довольно открытым. Его волосы были светлые, волнистые, лоб высокий, гладкий, брови прямые, глаза карие и совершенно неподвижные. Именно из-за этих глаз никто не решался вглядываться в него пристально. На губах его никогда не сияло улыбки. Говорил он коротко, почти не разжимая губ, и все больше одной половиной рта. Он был высок, строен, и немного тучен. Одет всегда во все черное: черные плащ, черный камзол, черная шляпа, и только на горле белела тоненькая полоска воротника его белоснежной рубахи…»

Трубников поднялся с дивана и подошел к зеркалу. В холодном стекле отразился высокий, стройный и немного тучноватый мужчина в черных брюках и черном джемпере, из-под которого выглядывал белоснежный воротничок. Странно, но стоящий перед зеркалом почему-то любил одеваться в черное. Трубников глубоко вгляделся в свои карие глаза и отметил в них необычайную мрачность. То, что его глаза большей частью были неподвижными, об этом знали все, а вот врожденную мрачность в них не замечал никто, кроме самого хозяина. Кстати, эту дурацкую привычку разговаривать, не разжимая губ и все более одной половинкой рта, Трубников приобрел уже после того, как основал свое издательство, то есть в девяносто четвертом году. А роман? Когда же он начал писать роман? Ах да, в восемьдесят девятом.

То, что прочел Трубников, почему-то взволновало, хотя изложено было далеко не мастерски. Это Евгений не мог не отметить, как профессиональный литератор. Однако эту средневековую харчевню на окраине Парижа он будто видел собственными глазами. И не просто видел, но даже чувствовал ее пряные запахи. А пахло в ней одним и тем же: парами Бургонского и жареной гусятиной. Да еще потными шлюхами. Словом, полный шарман! Неужели тоже крыша едет?

Трубников скользнул ладонью по своей светлой шевелюре, гладкому лбу, по складке, у рта и при этом заметил, что зрачки его по-прежнему остались неподвижными. Он подумал, что надо завязывать с этой черной одеждой, придающей лицу мрачность.

Евгений подошел к окну. За окном мело и завывало. Сквозь снежную мглу по дороге неслись машины. «Тоска», – еле слышно прошептал Трубников.

10

Мрачный Шарль, входя в харчевню «Три гуся», обычно сразу следовал к одному и тому же столику в углу. Это был самый темный угол в заведении. По этой причине, за него никто не садился. Но если кто и садился, то сразу, при появлении Шарля, поспешно перебирался в противоположный угол. Самый знаменитый убийца в Париже, переступив порог «Трех гусей», останавливался и некоторое время стоял на месте, как бы для того, чтобы перевести дух. На самом деле он давал возможность тем, кто сидел поблизости от его столика перебраться за другие столы не так панически. После чего, неспешно и ни на кого не глядя, следовал в свой угол, садился и замирал, уставясь в одну точку. Тут же подлетал хозяин, ставил перед ним кувшин Бургундского и спрашивал:

– Как всегда запечь гуся?

Шарль мрачно кивал, не глядя на хозяина, и хозяин тут же исчезал. Через некоторое время он приносил скворчащую яичницу, обильно посыпанную луком, и ломоть черного хлеба. В ожидании гуся, Шарль молча пил вино и, не спеша, ел яичницу. Он никогда ни с кем не разговаривал, никогда не играл в кости и никогда не вмешивался в разговоры. Отужинав, он молча кидал на стол золотой и сразу удалялся, не обращая ни на кого внимания. Вся харчевня облегченно вздыхала, и тогда в «Трех гусях» начиналось истинное веселье. На музыкантов нападало вдохновение, красотки принимались выплясывать и хохотать, а мужчины – затевать драки.

О чем речь? Мрачного Шарля боялись все, кроме кудрявого весельчака Пьера. Он был мелким воришкой и страстным игроком в кости. Пожалуй, Пьер был единственный, кто позволял себе громко кричать и затевать ссоры при Шарле. Но если бы только ссоры. Однажды, проигравшись до нитки в кости, он бесстрашно подошел к известному убийце, который только что вгрызся в жирную тушку гусыни, и нагло попросил франк. Шарль остановил на нем свой тяжелый взгляд и, не произнеся ни слова, кинул на стол монету.

В тот холодный зимний вечер Шарль зашел в харчевню засветло. Так рано он не приходил никогда. «Должно быть, ближе к ночи, его ждало какое-то дело», – подумал Пьер, сидящий в одиночестве за дубовым столом. Он перебирал кости и ждал игроков. Их пока не было. Они все еще сидели в своих холодных лавках, а Пьер весь день провел в теплой харчевне перед жаровней, поскольку на улице было жутко. Воровать в холодную погоду было не с руки. Искусства лазание по карманам требует обаяния и подвижности пальцев. Но о каком обаянии может идти речь, если на рыночной площади метет и пальцы превращаются в деревянные обрубки.

Шарль, как обычно, переступив порог харчевни, остановился в дверях перевести дух и вдруг неожиданно направился к Пьеру. «Так и есть! Сейчас потребует назад свой несчастный франк», – подумал Пьер. Сегодня у него было три франка. Но они были приготовлены для игры.

– Привет, Шарль! – вежливо произнес Пьер. – Я не забыл, что должен тебе франк. Я верну его тебе завтра. Сегодня меня ждет удача в кости. Под утро мне приснилось, что я украл из королевского дворца тушу косули. А это первый признак везения в игре.

Шарль ничего не произнес в ответ. Он молча плюхнулся на табурет и мрачно засопел носом. Когда Пьер вгляделся в его лицо, то понял, что франк убийцу не интересовал. Глаза его светились. Светились впервые в жизни каким-то особенным светом.

– Представь себе, Шарль, – продолжал Пьер. – Тащу я эту тушу на плечах и чувствую затылком ее нежное, мягкое прикосновение. Такого я никогда не ощущал, не ел и даже не касался руками. И вот держу я эту косулю на шее и усмехаюсь про себя во сне, что я, простой босяк с торговой площади, сейчас отведаю еду, предназначенную для самого короля. Такая радость была у меня во сне. К чему это, как не к везению?

В это время подскочил хозяин с кувшином Бургундского, поставил его перед Шарлем и с любезной улыбкой спросил:

– Как всегда запечь на вертеле гуся?

Обычно Шарль только кивал, но на этот раз подал голос:

– И моему другу тоже. И еще вина.

Хозяин удивленно покосился на Пьера и тут же исчез. «Вот это да? – подумал Пьер. – С чего он сегодня такой щедрый?»

Вскоре на столе появился второй кувшинчик Бургундского, и Пьер жадно припал к вину. Утолив жажду и отдышавшись, он благодарно посмотрел на Шарля. Шарль улыбнулся, хоть и одной половинкой рта, но как-то очень светло. Не глядя на Пьера, он произнес хриплым голосом.

– Сегодня лучший день в моей жизни. Меня хочет видеть сама королева Марго. Сразу же после вечерней молитвы она будет ждать меня в Лувре.

Пьер едва не захлебнулся слюной от такого известия. Он вытаращил глаза, и крупная дрожь пробежала по его тощему телу.

– Что? Ты сегодня будешь разговаривать с Божественной Маргаритой де Валуа?

– Так же как с тобой. С глазу на глаз, – усмехнулся Шарль.

Пьер, забыв о вине, оцепенел. О невероятной красоте Марго ходило много слухов, как впрочем, и о ее распутстве. Но в распутство королевы Пьер не верил, а слухи о ее красоте были сильно преуменьшены, потому что в действительности она оказалась гораздо прекраснее, чем простолюдины описывали на площадях.

Пьер видел ее лично. Специально для того, чтобы увидеть Маргариту, он ночью пробрался в собор Святой Марии и спрятался за кафедру.

Это был самый страшный грех, который только можно вообразить, – прийти в святую святых ради похотливого желания увидеть распутницу. Но когда наутро Пьер узрел ее через щель дубовой кафедры, то понял, что все муки ада, которые ему предстоит перенести в грядущем, он пройдет с таинственной улыбкой на устах.

Это была невероятная женщина, за которую не страшно умереть. Роскошные светлые волосы упали на ее белый матовый лоб, когда она опустилась на колени перед иконой Богоматери. Королева как будто светилась изнутри, – такой белизны была ее кожа. Вишневые губы, роскошный бюст, грациозный стан и невероятно тонкая талия. Но когда она подняла глаза, Пьер остолбенел. Они были такого пронзительно синего цвета, что все краски Парижа в один миг померкли навсегда.

– Но зачем? Зачем ты понадобился королеве? – спросил Пьер, выйдя из оцепенения.

Шарль перевел на приятеля свой убийственный взгляд, от которого обычно вздрагивают простые смертные (но Пьер его выдержал, потому что был сильно взволнован) и произнес:

– Обычно меня ходят видеть только с одной целью: чтобы я отправил кого-нибудь в лучший мир.

– Она хочет кого-то отправить в лучший мир? – растерянно пробормотал Пьер, чем вызвал широкую улыбку этого мрачного человека. Но теперь улыбка убийцы не удивляла вора. И теперь его не удивлял этот странный свет в глазах Шарля.

Хозяина принес яичницу и два ломтя хлеба. Убийца неторопливо принялся за еду, а Пьер не мог проглотить ни кусочка. Он опять приложился к кувшину, после чего спросил у Шарля:

– Но кого она хочет отправить на тот свет?

– Думаю, свою собственную мать, – равнодушно ответил Шарль, продолжая неспешно работать челюстями.

– Мать? Екатерину Медичи? – восхищенно воскликнул Пьер. – Какая женщина… А сколько она за это заплатит?

Шарль перестал жевать, и глаза его выразили недоумение.

– Неужели ты думаешь, что я могу принять деньги от королевы Марго?

– О да! Конечно. Ради ее величества убивают за один только взгляд.

В глазах Шарля мелькнула презрительная усмешка.

– Я не собираюсь убивать за один только взгляд. В качестве награды я потребую ее тело.

– Тело Марго? – вскрикнул Пьер и почувствовал, как голова пошла кругом. – Ты думаешь, она согласится?

– Куда она денется? – оскалился убийца.

– Но потом тебя самого отправят к праотцам.

– Туда мне и дорога, – улыбнулся Шарль. – Зато хоть несколько мгновений она будет моей.

Его глаза продолжали излучать тихий свет. А до этого в них было беспросветно. В глазах же Пьера читалось только одно: «Как бы я хотел быть на твоем месте».

11

Весь следующий день Трубников пребывал под впечатлением прочитанного отрывка из романа этого шизика. Глава издательства недоумевал, почему этот невзрачный текст, написанный далеко не мастерским языком, произвел на него такое сильное впечатление. «А вообще, – подумал Трубников, – если бы Колесников двигался в этом направлении, из него бы вышел толк. Его слог не особо красочный, не особо образный и не особо благозвучный, но в нем есть жизнь».

Когда вечером одноклассник снова навестил больного четвертой палаты, то не увидел в его глазах никакого безумства. Диман был таким же, как всегда: бодрым и жизнерадостным. «Может, у него прошло?» – обрадовался посетитель.

– Как себя чувствуешь? – с порога поинтересовался Евгений, окидывая пустую палату взглядом.