Ничего не возьму с собой

Генка, например, знает это наверняка. Потому что его жена Маша когда-то плакала вот так же. Только не на камеру. А вот улыбаться и тем более хохотать она научилась гораздо позже. Очень намного позже.

Виктор понимает, отчего Генка так окрысился на Габриэллу. Он видел настоящее, неподдельное горе и страх у женщины, которую любил, а тут мошенница просто использует горе других людей в своих корыстных целях. Да, она смогла обмануть многих. Но не Генку и Виктора, которые видели по-настоящему затравленный взгляд Маши Щелкановой, когда та еще не была Генкиной женой.

– Мадам прокололась, – Виктор морщится. – Я там сверил даты, просмотрел фотографии и кое-что нашел. Эта дама по морде если и получала, то уж точно не от супруга и не тогда, когда она в своем дневничке рассказывает. В общем, я в морг. Задачу понял, списки получишь. Разрулим как-нибудь, что ж.

Уже в машине Виктор, прокручивая в голове беседу с Генкой, покачал головой. Люди дуреют в этих своих инстаграмах и прочих виртуальных игрушках. Не то что он был ретроградом, он отлично осознавал ценность интернета, ибо тот значительно облегчал жизнь человечеству. Но граждане, повально уткнувшиеся в свои гаджеты, его очень раздражали. Он и сам понять не мог отчего, но факт – раздражали. «Их, если что, и в тюрьму сажать не стоит. Просто отбери у них телефоны – и они через неделю сами вздернутся или спятят», – мстительно подумал Виктор.

Пропустив выезжающую из ворот морга машину ритуальной службы, Виктор заехал на стоянку, при этом посмеиваясь над анекдотом, рассказанным Генкой. Дело было даже не в самом анекдоте, а в том, как Генка его рассказал. Виктор знал, что у него так не получится ни за что, и пробовать не стоит.

9

– И вы таки приехали, – патологоанатом обиженно воззрился на Виктора, лохматые брови сошлись на переносице. – Правильно, а зачем с утра ехать? Семен Львович – глупый старик, он уже никуда не денется, он всегда в морге. И тело несчастного молодого человека, конечно, тоже никуда уже не торопится…

У патологоанатома было плохое настроение, и Виктор подозревал, что сердит Семен Львович от того, что ему зачем-то нужно выйти наружу. Семен Львович пребывал в полной уверенности, что мир за стенами морга – мрачное, опасное и унылое место, ведь там происходят жуткие вещи, результат которых – вот он, на его столах. И хотя у Виктора так и крутился на языке ответ насчет того, что труп уж всяко никуда не торопится, он решил промолчать и перевести разговор в мирное русло.

– Я вам пончиков купил, – Виктор достал из рюкзака пакет с горячими пончиками. – С кремом и с малиной, как вы любите. Вот и задержался, очередь была, будь она неладна.

– Весьма любезно, спасибо, – брови старика заняли привычные места. – Горяченькие, вот удружил! А я уж было собирался сам идти, но как идти, когда там все просто с ума сошли… Носятся как угорелые, не смотрят ни под ноги, ни на светофоры. Вон их сколько тут, торопыг! А вот ваш клиент не такой, нет. Это был очень обстоятельный молодой человек, и кто-то прервал его жизнь в самом расцвете. Что творится на свете, это же просто какой-то ужас!

Патологоанатом, сделав Виктору знак следовать за ним, заторопился в свой кабинет. Виктор послушно пошел, втайне радуясь, что ему в самый последний момент пришла в голову здравая идея купить для Семена Львовича горячих пончиков к чаю, которые старик очень уважал. Он бы и не вспомнил, если бы не проезжал мимо пекарни, а ехал он мимо именно потому, что двигался не из управления, а от Генкиного офиса. Он и сам, пока доехал, успел съесть три вкуснейших пончика, хоть и не был любителем сладкого, но удержаться было совершенно невозможно. А вот патологоанатом обрадовался неподдельно – отпала необходимость покидать морг и окунаться в мрачный внешний мир, где вообще осень.

– Держи, – Семен Львович сунул Виктору в руки банку холодного пива, а сам включил чайник. – Садись, не стой.

Он засуетился, заваривая чай, в кабинете поплыл запах луговых трав, а Виктор открыл банку и сделал изрядный глоток.

– Пивной алкоголизм, кстати, не выдумка врачей. – Семен Львович налил себе чаю и достал из пакета пончик, на котором уже подтаяла сахарная пудра. – Страдает печень, и поджелудочная, и клетки мозга…

– Мой мозг от пива только работать начинает. – Виктор хмыкнул и снова отхлебнул из банки. – Люблю я пиво, Львович. Ближе к телу давайте, что там с этим кладовщиком.

– Это был абсолютно здоровый молодой человек, в хорошей форме, он прожил бы долгую жизнь. – Патологоанатом покачал головой. – Страшное дело, Витя! Чей-то сын, такое горе родителям… Куда катится мир? Смерть наступила от удушения, первичная странгуляционная борозда явно от тонкой проволоки, но не струна, это точно. К нему подошли сзади и накинули петлю.

– Ну, проволоки в этом магазине пруд пруди, тонкая тоже есть. – Виктор вздохнул. – Значит, кто-то, от кого он не чувствовал угрозы. Хотя… Ну, от кого может чувствовать угрозу человек, каждый день приходящий на одну и ту же работу, в одно и то же время, и так несколько лет? Это ж не полиция, не военные действия, это склад хозяйственного магазина. Да он скорее случайно упавшего ящика с гвоздями станет опасаться, чем кого-то из сотрудников. При этом любой из тех, кто там работает и с кем мы говорили, теоретически мог это сделать. Я не думаю…

– Не перебивай. – Семен Львович нахмурился. – Что за манера перебивать! Есть и вторая борозда – образовалась после повешения, а значит, между первым удушением и собственно убийством прошло совсем мало времени.

– То есть его убило именно повешение?

– Именно это я тебе и хотел сказать. – Семен Львович откусил пончик и довольно прищурился. – Под телом на полу магазина была обнаружена лужа мочи, но больше нигде на складе не было следов биологических жидкостей. Этого парня придушили, когда он сидел спиной к нападающему, а потом тело подвесили. Тогда-то он и умер, а значит, именно в тот момент расслабились мышцы и биологические жидкости покинули организм. Убийце требовались изрядная сила и определенная сноровка. Убийство не было спонтанным, убийца готовился, и он физически сильный человек. Так что женщин можно сразу же убрать из списка подозреваемых: женщине этого не осилить, если она не чемпионка по поднятию тяжестей. Вторая странгуляционная борозда от обычной пеньковой веревки, кстати. Той самой, на которой его и подвесили, собственно. Классика жанра, да. Но женщина этого сделать не смогла бы, конечно. А вот две женщины – вполне, но они бы привлекли к себе внимание, я думаю.

– Я тоже пришел к тому же выводу. – Виктор смял пивную банку и оглянулся в поисках мусорной корзины. – Жертву наметили заранее, подогнали погрузчик, отключили камеры. Но вряд ли это все смог осуществить один человек. Тут нужны двое, иначе тело было не подвесить, и кто-то один из этих двоих должен был какое-то время проработать в магазине: знать там все, уметь обращаться с погрузчиком, и без своего человека внутри магазина убить Недзвецкого именно таким образом, а уж тем более так распорядиться трупом не получилось бы. И сообщник был среди тех, кого мы опрашивали. Но тогда как это стыкуется с тем, что пострадавший примерно за пару часов до смерти попросил свою подругу прийти к нему на склад, чтобы обсудить что-то, что он увидел. Его что-то тревожило, но именно в день смерти, а не накануне. И как это стыкуется с обдуманным убийством?

– Да запросто. – Семен Львович отпил чаю и потянулся за следующим пончиком. – Обдумав то, что ты мне об этом парне рассказывал, я думаю, причина в его личных особенностях. Есть люди, которые идут по жизни словно на ощупь. Им очень сложно контактировать с внешним миром. Это не аутисты в полной мере, диагноз им никогда не ставили, потому что эти люди нормально общаются в семье и в кругу близких друзей. Вот я уверен, что этот парень был отличным сыном, а со своей подружкой болтал и смеялся, не ощущая никакого дискомфорта.

– Тут вы правы, док.

– Семен Львович прожил долгую жизнь и всегда прав. – Старик усмехнулся. – Так я расскажу тебе за таких вот людей, каким был убитый парень. Я встречал таких в жизни, так что он для меня – открытая книга во всех смыслах. Такой человек имеет очень медленный психологический метаболизм, если можно так выразиться, и любые решения, которые выбиваются из его привычной колеи, даются ему с огромным трудом. То есть у него имеется работа, доведенная до автоматизма и совершенства, и около него очень ограниченный круг лиц, общение с которым тоже привычно для него. В этом мирке он знает все ходы, так сказать, и точно знает, как поступать в том или ином случае. А это для него очень важно, потому что такой человек совершенно не способен принимать мгновенные решения. Ему чужда спонтанность, он боится всего нового. При столкновении с чем-то неожиданным он впадает в состояние ступора и долго обдумывает. А если не может справиться сам, обращается за советом к тому человеку, общение с которым для него привычно, реакции которого для него предсказуемы, а результат их беседы не затронет его мироустройство.

– Львович, да это какой-то совсем уж тормоз, а тут чувак заведовал огромным складом и содержал его…

– В образцовом порядке! – Семен Львович подмигнул Виктору. – Ты не слушаешь меня. Склад – это как раз то место, где он установил раз и навсегда нужный ему порядок, он знает его вдоль и поперек. Он точно знает, как действовать в том или ином случае, как и с кем там общаться. Но сотрудники для него – типа гвоздей или шурупов, для общения с ними у него есть четкая внутренняя инструкция, как и для устройства самого склада. Он их не воспринимает субъектно, если ты понимаешь, о чем я говорю, они для него – просто объекты. И тут он видит нечто, и это нечто выбивается из общего ритма. Что сделает такой человек? Он будет обдумывать то, что его взволновало, день или два, а может, и неделю. А потом, не найдя правильного решения – для себя правильного, поскольку для него нет ничего страшнее ошибки! – он обращается к своей подружке.

– То есть он мог что-то увидеть и вчера, и третьего дня, или даже неделю назад?

– Именно! – Семен Львович выглядит как учитель, наконец обучивший делению дробей неисправимого двоечника. – Он обдумывал, прикидывал и так, и эдак. Но о том, что его что-то беспокоит, никто не знал, потому что такие люди, мягко говоря, внешне абсолютно не эмоциональны. А потом в какой-то момент он созрел до того, чтоб попросить совета, но было уже поздно. Убийца не оставил ему шансов. И я думаю, если бы девица поговорила с ним, судьба этого парня все равно была уже предрешена.

– Но тогда мы бы по крайней мере знали, что такого увидел несчастный кладовщик. – Виктор повертел в руках пустую банку. – А сообщник убийцы…

– Скорее, сообщница. – Семен Львович пьет чай маленькими глотками. – С наблюдениями и женщина могла справиться – ходила, все запоминала. Возможно, изначально она даже не предполагала, что готовится убийство, а потом все так быстро случилось, что ей пришлось помогать убийце. Странно, что она не выдала себя на допросе.

– Мало ли, какона все это воспринимала. – Виктор вспомнил Генкины слова о повернутых на вирте гражданах. – Ладно, я все понял. Семен Львович, а веревка?

– Отдал в лабораторию. Возможно, найдут ДНК убийцы, но это дело достаточно долгое, так что ждать смысла нет. – Семен Львович покачал головой. – Знаешь, я уже немолодой человек и многое видел, но в последние годы я поймал себя на том, что перестал понимать мир вокруг. Люди стали злые, бросаются друг на друга из-за ерунды. Давеча видел, как на светофоре из машины выскочил мужчина и принялся вытаскивать из салона рядом стоявшей машины водителя. Завязалась драка, а люди столпились и снимали это на свои телефоны. Для них это было развлечение. И бытовых убийств стало очень много – пьянство, домашнее насилие. Но хуже всего то, что увеличилось количество преступлений против детей. Во все времена люди оберегали потомство, и враги, захватывающие чужие земли, убивали именно молодняк, чтобы лишить побежденный народ будущего. Так у меня есть ощущение, что мы сами себе враги. Как по мне, то даже проданная подростку бутылка спиртного может приравниваться к убийству. Ведь он может отравиться алкоголем, или же, выпив его, попасть под машину, или даже убить кого-то, ты понимаешь? А курящие девочки с бутылками пива или энергетиков? Я ни разу не ханжа, но в том, что потом рождаются больные дети, виноваты те, кто терпимо относится к таким вот девочкам, и родители в том числе. Мы теряем поколение – оно тупеет перед мониторами компьютеров, играя в бесконечные игры, или теша свой нарциссизм, размещая фотографии на всеобщее обозрение, в том числе и очень личные. Оно убивает себя спиртным и наркотиками, у нихуже ущербный генотип, а их потомство качеством будет еще хуже! И когда они попадают ко мне на стол, их организмы изношены так, что смотреть страшно. И я думаю: где родители этих детей, почему они не выполнили свои родительские обязанности по сохранению своего потомства? И у меня, знаешь, нет ответа, кроме подозрения, что мир сошел с ума и катится в пропасть.

– Боюсь, вы правы. – Виктор поднялся, расстроенный словами патологоанатома и собственными мыслями. – Ладно, я поеду в отдел, работы полно. Спасибо, Семен Львович.

Виктор вышел из морга, прикидывая свои дальнейшие действия, и по всему выходило, что нужно дождаться вестей от Генки и результатов поиска от Семенова. Что-то в этом деле не давало ему покоя, но сформулировать свою мысль он пока не мог. Досадливо фыркнув, он зашагал по лужам к машине, думая о том, что вот плохо очень без Дэна, и без пива плохо.

Небо над головой стремительно затягивали тучи, пустился мелкий противный дождь.

* * *

– И теперь я не знаю, как я туда пойду. Родители Игоря, его сестра и похороны… я не могу туда идти. Вот вообще не могу и не хочу! Я не хочу видеть Игоря таким и запомнить его таким тоже не хочу.

– Понимаю.

– Анастасия Петровна, я его знаю столько, сколько себя помню. Мы жили в соседних подъездах, наши мамы дружат с детства, тоже выросли в этом же доме, в тех же квартирах. И мы с рождения всегда были вместе, учились в одном классе, Игорь мне как брат. А сегодня я увидела, как он там лежит… нет, он был накрыт, но его ноги в кроссовках… не бывает так у живых людей, я же знаю. И я не хочу видеть его в этом ящике таким… незнакомым, и то, что будет лежать в этом ящике, – это уже не Игорь, а Игоря больше нет, но приличия требуют, чтобы я пришла. И самое главное, сам он, если б мог что-то сказать, то он бы понял, почему меня нет. Он и сам ненавидел все эти условности и социальные ритуалы, но в том-то и дело, что у него теперь нет права голоса. Понимаете, как все ужасно?

– Конечно.

– А хуже всего другое. Если бы я не замоталась, а сразу пришла к нему, как только он позвал, он был бы жив, я уверена. А я забыла… Это моя вина, понимаете?

– В смерти твоего друга вина только убийцы, ты это должна понимать абсолютно четко. – Анастасия Петровна взяла Аню за руку. – И кто знает, если бы ты пошла, не висела бы ты сейчас где-нибудь в магазине? Кто знает, что он там увидел или кого. Ему надо было к начальнику охраны обратиться сразу.

– Игорь не такой. – Аня всхлипнула. – Все, что непосредственно не касалось его работы… у него были сложности в общении. В школе его дразнили все время, у него следы эти были на лице – от прыщей рубцы остались. Он очень стеснялся, я его даже уговаривала сделать шлифовку. В общем, если он увидел нечто, показавшееся ему подозрительным, он бы долго думал, как ему поступить, а потом все равно спросил бы у меня совета. Он так и хотел сделать, а у меня из головы вон! Это моя вина…

– Перестань. – Анастасия Петровна вздохнула. – Я знаю, у тебя сейчас большое горе, но это не ты убила парня, а убийца. Кто-то, кого он увидел за чем-то неприглядным. И этот человек хотел скрыть свой проступок любым способом. Даже убить смог, да еще так с телом поступил. Возможно, заранее все планировал. Не надо обвинять себя, это неправильно.

Анастасия Петровна погладила руку Ани. Она понимает, что девушке надо выплакаться. Она успокоится и поймет, что ее вины в смерти друга нет. Виноват всегда убийца.

Женщины сидят за прибранным столом на кухне, и уже очень поздно, и где-то в квартире крепко спит Никита, а мать и его сотрудница ведут неспешную беседу. И для обеих этот разговор очень важен.

У Анны не сложились доверительные отношения с собственной матерью. Для ее матери всегда была важна внешняя сторона отношений, четкое распределение ролей в семье, постоянное соблюдение субординации. Внешне все и правда смотрелось идеально, но на самом деле Анна никогда не могла не то что поделиться с матерью своими мыслями, но и просто поговорить или спросить совета. Вся их жизнь была парадной, напоказ. Их семья считалась идеальной, и Анна приняла правила этой игры в ненастоящее. Сначала она думала, что так у всех. Со временем, когда пришло понимание того, как обстоят дела, она не пробовала ни бунтовать, ни что-то менять, здраво рассудив, что изменить в данном раскладе ничего нельзя, сложилось как сложилось. Она жила в родительской квартире, но жила как будто совсем одна. Отец все время проводил на работе, занимаясь своим небольшим бизнесом, а мать дни напролет ездила по каким-то своим делам – то в магазины, то в салоны, а то они с отцом уезжали путешествовать. Дочь в этом уравнении была лишней – мать полагала, что дети не должны мешать родителям жить своей жизнью.

И хотя такой расклад стал привычным для них всех, но иногда Ане хотелось просто поговорить с кем-то, кто поймет ее, проявит участие, да хотя бы просто выслушает. Или поехать куда-то вместе с родителями, увидеть какие-то другие страны, потому что она никогда нигде не была… Но больше все-таки ей не хватало внимания, она выросла очень одинокой, потому что мать никогда не слушала, ее раздражала необходимость слушать то, что ей было не интересно. Ее зацикленность на собственной жизни, на собственных впечатлениях и переживаниях не оставляли места никому. Аня иногда думала, зачем отец терпит рядом такую женщину, но со временем поняла, что отцу тоже важно его личное пространство, а мать слишком мало его стесняет.

Дочь в этом раскладе вообще была лишней. Она была просто частью реквизита, обязательного для картины идеальной семьи.

А потому Аня очень рано научилась справляться со своей жизнью самостоятельно. Ей покупали вещи, ей дали образование, но все это просто потому, что так было нужно, так родители понимали свой долг, но не более того. Но у нее были свои друзья, своя жизнь, о которой родители ничего не знали, да и знать не хотели. Она обустроила собственную жизнь так, как ей самой хотелось, и очень дорожила теми немногими людьми, которых считала близкими. Игорь Недзвецкий был именно таким человеком, близким другом, и сегодня его не стало. Она еще не до конца осознала потерю, но ощущение непоправимости беды было пугающим.

И сегодня, сидя в машине Никиты, Аня в ужасе думала, каково ей будет в пустой квартире с этими мыслями, а утром надо проснуться и идти к родителям Игоря. И это кошмар, потому что их горе выльется на нее, но ей хватает собственного. И так бы оно и произошло, но мать Никиты рассудила по-другому. И теперь они сидят в кухне, за окном тихо колышется ночь, а они неспешно беседуют. И Аня замирает от одной мысли, что она дома у Никиты и что он спит здесь же.

И Анастасия Петровна смотрит на нее участливо, сейчас Ане кажется, что она уже была здесь, что она своя в этом доме, и это ощущение тепла такое новое для нее, и ей хочется, чтобы ночь длилась и длилась, но она понимает, что пора бы и честь знать.

– Сейчас спать ложись, Анечка, а там утро вечера мудренее. – Анастасия Петровна погладила руку девушки. – Случилось, конечно, непоправимое, и так ужасно… кому это могло понадобиться, я представить не могу. Но ничего уже не исправить, что ж теперь угрызаться. А похороны – дело такое, не хочешь – не ходи, какая разница, кто там что подумает. Мы вообще слишком большое значение придаем чужому о нас мнению, а это неправильно. Никто не может абсолютно точно знать, как у тебя обстоят дела или что ты чувствуешь, кроме тебя самой. Так зачем же переживать, что о тебе подумают какие-то люди? Ведь они просто посудачат и через пять минут забудут, а жить-то тебе! Жизнь твою за тебя никто не проживет.

– Не все пересуды заканчиваются через пять минут… – возражает Анна.

Вот уж поистине, слово не воробей, вспорхнуло – и лови его, а толку. Анастасия Петровна поняла, о чем речь, моментально.

– Ты давно знаешь?

Ане так неловко, и чувствует она себя абсолютной негодяйкой, но исправить ничего нельзя.

– Давно… – Аня с мольбой смотрит на Анастасию Петровну. – Я не верю ни единому слову этой дряни, и никто из наших не верит. Это если совсем уж посторонние, а мы работаем вместе, изо дня в день, и успели понять, что к чему. Никита Григорьевич никогда в жизни не стал бы… не такой он человек.

– Не такой. – Анастасия Петровна вздохнула. – А вот, поди ж ты, повстречалась на пути эта мерзавка. Мало того что обобрала до нитки, так ведь хуже того: ославила на весь мир! Даже друзья Никиткины и те отреклись, хотя знали его много лет.

– Значит, такие были друзья, и жалеть о них не стоит.

– Ты права, конечно же. Но там, понимаешь, была вся его жизнь. Работа, которую он любил, город, в котором он чувствовал себя на месте. Впервые за всю жизнь он жил на одном и том же месте несколько лет, а не кочевал вслед за нами… Ну, что теперь толковать, так вышло. Но ему тяжело, и я это вижу, но помочь ничем не могу, вот что самое ужасное. Видеть, как обошлись с твоим ребенком, и не иметь возможности что-то исправить. И пусть это уже взрослый ребенок, для меня-то он все равно маленький. Был бы жив отец, всего этого не случилось бы ни за что.

– Он умер?

– Да, скоро четыре года, как не стало. – Анастасия Петровна вздохнула. – Всю жизнь из одного гарнизона в другой, всю жизнь на чемоданах. Никите тоже досталось, всего раз удалось начать и закончить учебный год в одной и той же школе. А потом, когда папа наш получил должность в штабе армии, переехали в столицу. И только жить начали – на тебе, Гриша умер. И не болел ничем, а вот умер же. Говорили – сердце, но он никогда на сердце не жаловался. И с того времени все рассыпалось, пошло наперекосяк. Девочка эта, Габриэлла… Я, конечно, ничего Никите не говорила, но мне она не понравилась буквально сразу. Я корила себя, ведь ничего плохого, ничего явного, в чем я могла бы ее упрекнуть, не было, а вот не нравилась она мне, и все. Я сама над собой, бывало, смеялась – получилась из меня хрестоматийная свекровь, кто бы мог подумать! Я всегда считала, что жену своего сына приму как родную дочь, но тут не получилось. И я себя винила, стыдила, а ничего с собой поделать не могла. Вот просто не нравилась мне эта девочка, не знаю даже почему. А тут мама приболела, и я обрадовалась возможности уехать. Думала – пусть молодые вместе поживут, ну что я там с ними… а тут все-таки мама, и старые друзья, и давняя подруга заведует детской библиотекой, на работу меня позвала. В общем, я как-то наладила здесь свою жизнь, хоть и скучала без Никитки. Мы ведь всегда вместе были, уж сколько раз мама говорила: каждый год в новом городе, привезите ко мне ребенка, пусть он на одном месте живет. А я представить себе не могла: как это отдам его, даже если и маме? И что тогда мне делать в чужом городе, среди чужих людей? Муж на службе сутками, а я же на что тогда? Эгоизм, конечно. Так и кочевал с нами Никита по всей стране. Но жить можно где угодно, потому что мой дом там, где моя семья, а тут пришлось уехать, но я думала, так лучше будет. А потом мамы не стало – тяжело, конечно, а тем не менее, как ни крути, а это жизнь так устроена, родители уходят, мы остаемся, потом и мы уйдем в свой черед, тут ведь важно, чтоб не наоборот, не приведи, господи, нет ничего страшнее, чем дитя свое схоронить и остаться дальше небо коптить зачем-то. И Никитка звал меня обратно, а я не поехала, а сейчас думаю: вот если б поехала, то глядишь, и не вышло бы у негодяйки такое сотворить. А так что ж, они там только вдвоем жили, свидетелей никаких, вот и сочинила она, что сама захотела.

– Она бы так и так это сделала, раз уж решила, еще бы и вас приплела. – Аня задумалась. – Нет, она это давно спланировала, может даже, что и с самого начала. Аферистка она! И на месте Никиты Григорьевича я бы в полицию пошла, а он…

– Сдался? – Анастасия Петровна горько улыбнулась. – Ты права, сдался. В библиотеку кто-то позвонил, все это рассказал, и я тогда в больницу попала. А Никитку тогда же с работы уволили, и какие-то люди звонили с угрозами, проклятиями. Как бы он доказал, что все это клевета? И только тут, в Александровске, нашлись люди, которые поверили ему и помогли встать на ноги. И я буду за них Бога молить, сколько живу на свете, потому что без них мой сын пропал бы. Так оно и задумывалось, похоже. Ну, теперь толковать нечего, все уже случилось. Ладно, Анюта, пора спать, засиделись мы с тобой. Только мне ведь об этом и поговорить было не с кем, вот с тобой душу отвела. Я перед Никиткой ни-ни, обязательно делаю вид, что все хорошо, так привыкла смолоду – что бы ни случилось, я должна держаться ради него. Так нужно, чтобы ребенка не нервировать. Гриша был человек крутого нрава, но он знал это и умел сдерживаться. Никогда не было так, чтоб он срывался на крик, ни в семье, ни на службе, что бы ни произошло, выдержка у него была железная, вот и я взяла себе за правило держаться, что бы ни случилось. И держусь…