Present Continuous

– Смысл нашей клятвы, если ты забыл, заключается в том, что мы меняемся каждые четыре с половиной Вечности… Не торопись, они не заслужили любви двух богов. Продолжай резать им крылья и дождись своего часа.

– Да, я режу им крылья и буду резать. Но, в отличие от тебя, я не делю их на мне угодных и неугодных. Не обещаю первым вечные блаженства, а вторым – страдания бесконечные. У меня нет любимчиков, я одинаково всех ненавижу. И очень скоро, чтоб ты знал, я доберусь до этой девчонки из Селяны, которую ты спас в ту ночь.

– Девчонку я тебе не отдам, – покачал головой Одинокий и, вспомнив вдруг, спросил: – Да, а зачем тебе этот студент понадобился? Чего ты вцепился в него?

Бескрылый какое-то время перебирал в памяти, о ком речь:

– А, этот…

Повернувшись к Одинокому, он усмехнулся:

– Это очередной, кто врет о вещах, в которых совершенно не разбирается, многовато их там развелось внизу в последнее время. Пора отвечать за свои слова, вот пусть он и ответит.

– У тебя ничего не получится, – сказал Одинокий. Тревожность и волнение выплеснулись слегка из его чашки хладнокровия.

– У меня получится, – жестко повторил Бескрылый. – Прощай.

Перед самой землёй к нему присоединилась фигура, дальше летели вместе, целью зловещего полёта была душа Гражданинова, открытая и незащищённая…

Ведьма

Вошли в душу. Здесь было светло и чисто. Всем с недавних пор заведовала Линга, и, судя по тому, с какой тщательностью и нежностью она расставляла юношеские

мелочи по местам, ей, похоже, нравилось быть хозяйкой души Гражданинова. Невидимые гости с любопытством следили за танцующими перемещениями Линги. Особенно внимательно изучала происходящее незнакомка. Минут через десять, закончив какие-то сложные вычисления, она обратилась к Бескрылому:

– Мне не справиться с ней. Она сильнее меня.

– Я знаю, – зло сказал Бескрылый, – она единственная, кто ещё может летать в этом городе. В Ночь Отрезанных крыльев ей удалось избежать участи своих близких – Одинокий спрятал её у себя. Но тебе нужна не она, а Гражданинов.

– Почему он?

– Бедняжка, похоже, действительно влюбилась в него по-настоящему, и он единственный, кто может лишить её крыльев. Только он. А ты поможешь ему сделать это.

– Не понимаю, – покачала головой незнакомка. – Уведу я его от неё. Будет он мой и бросит её. И что? Что изменится? Не она первая, не она последняя. Не понимаю.

– И не поймёшь никогда, – вздохнул Бескрылый, – она просто другая. Другая. Не такая, как все. Она и первая, она и последняя. Похоже, что она с Первого корабля.

– Бессмертная, что ли?

– Да нет, – задумчиво сказал Бескрылый, – убить её проще простого. Её сломать надо. Сломаем её – сломаем Одинокого. Помни, до начала Высокой битвы осталось совсем немного времени. Все имеющие крылья должны полностью исчезнуть до того, как моя конница окончательно сокрушит Одинокого.

Подруге Бескрылого было 390 лет. Это была, в отличие от многочисленных своих сестёр, не потомственная ведьма, не из знаменитых фессалийских династий, а ведьма случайная. Известно: если старая колдунья умирает без наследников, не передав свой магический дар постепенно и естественно, то единственный способ продолжиться в вечности – это вручить любую заговоренную безделушку любой девчонке за час до своей смерти. Неважно, где! Неважно, как! Главное – девчонка. И за час до! И вот угораздило же двенадцатилетнюю девочку в 1610 году в германском Веймаре поглазеть на казнь очередной ведьмы. Девочку звали Лилит, отец её, преуспевающий трактирщик, позднее клялся, что, давая именно это имя новорождённой дочери, не знал страшной легенды о первой жене Адама. Ему, конечно же, не поверили и отрубили голову. Но это всё потом, а сейчас… Сейчас всей Европе стараниями господ Шпренгера и Инститориса на площадях больших и малых городов тысячами сжигали женщин. Под изощрёнными пытками все они признавались в колдовстве и не понимали, почему так необъяснимо жесток тот, кто больше всех говорил вчера о милосердии. С предсмертными криками невиновных по Земле в очередной раз прокатывалась волна Великой несправедливости, смывая последние надежды, что Одинокий всемогущ и вечен. Попадались среди несчастных и настоящие ведьмы, что отнюдь не являлось заслугой ищеек инквизиции, а всего лишь очередным тонким замыслом Бескрылого. Так вот, одну из них и везли в тот день по узким улочкам Веймера к центральной площади сжигания женщин. И когда телега с горбатой ведьмой поравнялась с белокурой Лилит, лошадь вдруг фыркнула, попятилась, вздыбилась, телега краем своим почти придавила девочку к каменной ограде. В это самое мгновение старуха и успела протянуть Лилит завёрнутое в платок что-то. Девочка схватила свёрток, машинально спрятала его на груди, оглянулась – никто не заметил. Потом она поспешила за телегой и вскоре присоединилась к потной толпе разгорячённых горожан. Казнилось по обычному сценарию: долгое и скучное обвинение, ожидаемый приговор, сломанная палочка в руках судьи, чёрный столб, цепи, хворост, огонь. Только криков на этот раз не было: ведьма лихорадочно искала кого-то безумными глазами, словно стремилась успеть сделать что-то очень и очень важное и последнее в этой своей жизни. Вдруг глаза её встретились с глазами Лилит, и ведьма успокоилась. И улыбнулась. Дома Лилит развернула платок и обнаружила широкий деревянный гребень. Заметны были длинные волосы в зубьях – губительная сила любой ведьмы. Задумчиво повертев необычный подарок, Лилит бережно положила его в свою тайную шкатулку.

В тот же вечер в нетрезвом трактире, шумно обсуждавшем дневную казнь, появился никому не известный мужчина и сразу же направился к Лилит. Трактиряне замолчали и с непонятно откуда свалившимся страхом следили за ним. Подойдя к девушке, незнакомец осторожно взял её за руку и молча повёл к выходу. Лилит, склонив голову, безропотно последовала за ним. У самой двери она остановилась:

– Подожди, я забыла одну вещь, мне надо взять её, это важно.

– Возьми – протянул ей гребень Бескрылый, – пойдём, нам надо спешить.

Над Веймаром вздрогнули и запели колокола – то ли по умершей сегодня девочке, то ли по рождённой сегодня ведьме…

Спешить было куда: жизнь Лилит теперь покатилась тяжёлым ржавым от слёз колесом по чужим судьбам и семьям. Смертельно отравленные любови, бесконечные чёрные порчи, битвы с белыми ведьмами, измены и сглазы – всё это теперь составляло смысл и суть её. Приходил опыт – чем существо совершеннее, тем оно восприимчивей к наслаждению и страданию. В празднествах на горе Блоксбёрт окончательно исчезло из памяти детство.

Ночи дарили незабываемые инкубические забавы. Внешне Лилит выглядела лет на 30.

Неслучайно Случайная стала одной из многочисленных жён Бескрылого и, как все они, получила главную цель – лишить каждого живущего на Земле возможности долететь до башни Одинокого. С каждым годом таких людей становилось всё меньше и меньше. Сейчас вообще единицы остались.

И вот, – ведьма посмотрела на Лингу: возможно, последняя из них. «Первая и последняя», – вспомнила она слова Бескрылого и то, как он странно смотрел на Лингу в тот момент, как-то не по-дьявольски совсем, по– человечески как-то…

Ещё раз внимательно осмотрев душу Гражданинова, Лилит заметила всё-таки несколько пустых мест. Это уже облегчало задачу. Пустые места в душе – это хорошо: приворот, отворот, а ещё если подкормить… А ещё в полнолуние… Затем она неторопливо достала две тряпичные куколки – точные копии Линги и Гражданинова, затем сверкнула длинная стальная игла… Затем… Затем ведьма задёрнула чёрную занавеску, и в душе Гражданинова стало темно…

Три звезды корейского неба

Гражданиновскому Самсунгу Лилит не понравилась с первого взгляда. Со второго его Galaxy безошибочно распознал в блондинке опытную ведьму. И уже с третьего взгляда кореец возненавидел новую секретаршу Гражданинова всей своей андроидной сутью. Всё то, что называется колдовством и порчей и категорически отвергается просвещенной частью человечества, читалось умным узкоглазым быстро и без особого труда. С помощью друга Вируса он залез в ведьмино надкусанное яблоко и узнал очень интересную информацию. Оказывается, она отследила все культовые события молодости Гражданинова: фильмы, музыкальные группы, театральные постановки, популярных поэтов и художников. Очень умело представляла их в разговорах как своих любимых. Так обеспечивалось «родство душ», которое умиляло Гражданинова и как-то оправдывало постельные похоти. Тщательная продуманность и методичность превращения Гражданинова в кого-то другого, непонятного пока, но пугающего всё больше и больше была очевидна. Кореец не поленился и загуглил в интернете признаки приворота и сравнил их с нынешним поведением своего хозяина. Явных признаков было ю. Каждый по отдельности можно было рассматривать как случайное совпадение, но сочетание нескольких – это уже определённое «да». В случае с Гражданиновым совпали все ю. «Пора действовать!» – решительно решил Самсунг. Проблема заключалась лишь в том, как спасти попавшего в беду Гражданинова и, главное, предупредить Лингу об опасности.

Причина, по которой он решил помогать Линге, была проста: корейцы свято чтут всех своих предков и после кропотливых поисков в гигабайтовском океане памяти Самсунг обнаружил, что его прадалекая бабушка по скайповой линии жила в Селяне. Звали ее «светмойзеркальцескажи» и принадлежала она кому, как вы думаете? Правильно, Лингиной прадалекой бабушке, Колдунье средних лет. Одна бабушка с помощью другой бабушки следила, чтоб непутевая внучка не улетела случайно за горы Хаконы.

Samsung начал действовать. В те моменты, когда Гражданинов и Лилит оставались в кабинете одни, и распухший от внезапно наполнивших его чувств начальник начинал жалобно изрыгать вбитые в него «хочу быть с тобой, не могу без тебя», включался диктофон. Через пару месяцев кореец собрал достаточное количество гигабайтов гражданиновского подления и стал думать о способах передачи накопленных печальностей Линге. Предусмотрительный Гражданинов практически не расставался с телефоном, тщательно уничтожал исходящее и входящее зашифрованное предательство. Вскоре представилась ситуация. На помощь Самсунгу пришёл удобный момент. Момент обеспечил кратковременную забытость телефона на столе в гостиной и быструю заснутость изрядно выпившего в тот вечер Гражданинова. Кореец сердечно поблагодарил удобный момент за помощь и, убедившись в беспробудной отключке своего хозяина, включил диктофон на полную громкость. Линга прослушала запись трижды. Всё встало на свои места. Обозначились адреса зла и источник боли. Поначалу стало даже как-то немного полегче, но вскоре окрепшая безысходность не оставила уже никаких шансов дальнейшей жизни. Вошедший утром Гражданинов увидел свернувшуюся на кухонном диване убитую Лингу, торжествующий «получифашистгранату» Samsung на столе и всё понял. Через ю минут его чёрный Volvo летел по набережной Москвы-реки. Остановился у Большого Каменного, вышел, достал телефон и с силой бросил почти на середину. Для Самсунгов и полстакана пролитой случайной воды уже смерть, а здесь – целая река смерти. Но до самой последней секунды своей короткой, но честной жизни, он пытался послать важное сообщение тем, кто остался там наверху. Сигнал безнадежно терялся в толще грязной воды, и всё же пролетавший над Москвой спутник сумел распознать и расшифровать непонятную фразу: «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…»

Правда досталась Линге жестокая и беспощадная, из тех, которую благоразумные двуногие обычно пытаются поменять на святую ложь.

Клетка с видом на море

Удр не любил зиму. Зима отвечала взаимностью. Их нелюбовь обычно длилась месяцев пять. Долго, конечно, и часто февраль уже не выдерживал и срывался своими нервными метелями на марте: а чего этот серый всё бегает и бегает по моим белоснежным простыням, воет по ночам, Луну до дырки засмотрел? Вон медведь, гора косматая, полгода не видно, не слышно, а клыкастому всё не спится. Удр со своей стороны тоже возмущался: тебе дали три месяца, поровну, как всем, – что ж ты жульничаешь? Мало того что у ноября две недели оттяпала, теперь ещё и на март наехала, а уж сугробы в селянских лесах до мая в подполье ушли. Лоренцо это точно не понравится.

В январе, когда обиды ещё не обозначились, Удр любил пробежаться по застывшему лесу, оставляя цепочки фраз, понятных разве лишь только японцу. Но откуда в Селяне взяться японцу? Вот и бежит наш волк, никем не понятый и оттого немного грустный.

У продрогшей опушки Удр вдруг увидел какой-то фиолетовый свёрток, наполовину уже покрытый снегом. Подойдя поближе, волк застыл от удивления: свёрток шевелился и издавал странные звуки.

Удр с опаской приблизился ещё ближе и не поверил – в снегу умирала дивная фиолетовая птица с изогнутым вниз клювом, к которому уже радостно пристроилась маленькая сосулька. Удр аккуратно смахнул лапой снег с птицы, перехватил бедняжку беззубно и через десять минут был уже в полуразрушенной норе в обрывистом берегу замёрзшей реки.

Свернувшись в полной теплоте лохматым кольцом вокруг фиолетовой причуды, волк стал терпеливо отдавать своё звериное тепло птичьей застывчивости. Через три часа, весь затёкший и уставший от неподвижности, Удр почувствовал активное шевеление, пробуждение, затем, видимо, осмысление и вспоминание.

Затем раздался слабый голос:

– Где я?

На этот вопрос было много вариантов ответа. Удр выбрал самый простой:

– В норе.

Волк, в свою очередь, тоже был лаконичен:

– Ты кто?

Через два часа в тёплой норе уже оживлённо беседовали два верных друга, и дело здесь вовсе не в том, что один спас другого, а в том, что они слышали и понимали друг друга. А зверь ты или птица – это уже неважно.

– Я как увидел её, так и влюбился сразу. Она нашенская, она на птицу похожа.

– Ты хочешь сказать, она похожа на попугая? – засмеялся Удр.

– Да, то есть нет, конечно, – спохватился заморский гость. – Просто мне кажется, что она умеет летать. Кра– си-и-и-вая, ты не представляешь. У меня фотография есть, покажу. Мне ведь ничего не надо, просто видеть её – и всё, пусть купит мне клетку, я денег дам, поставит на шкаф меня – я оттуда смотреть на неё буду, просто смотреть. А больше мне ничего и не надо. Я буду самым счастливым попугаем. Вот её фото, смотри.

Удр уже давно знал, о ком идёт речь, улыбающееся лицо Линги лишь подтвердило его догадку.

– Не встречал её? – с робкой надеждой спросил попугай, – мне сказали, она из вашенских…

– Встречал, – ответил Удр, – и даже знаю, где она живёт.

– Так что же ты молчишь, друг, – захлопал радостно крыльями фиолетовый доремиканец, – полетели скорее к ней.

– Нет, – покачал головой волк, – не получится. Меня застрелят, как только я выйду из леса, а как ты летаешь, я уже видел. Нет, не получится.

– А кто тебя застрелит? – испугался попугай. – Ты не пугай меня.

– Двуногие, – просто ответил Удр, – меня убьют двуногие.

– Странно, – удивился фиолетовый попугай, – видел я их на пляже, лежат, загорают, вреда от них никакого, а тут убьют, говоришь, странно это.

– Ты, птица, помни, – начал сердится Удр, – ты в снега прилетел. Здесь всё по-другому, нет здесь морей и песочка белого. Забудь про свой рай.

Попугай обиженно замолчал, запыхтел, стал переминаться – обида никак не покидала фиолетовое тельце: ну глупо же объяснять этому серому другу, что клетка с видом на море не перестаёт быть клеткой, а самое страшное одиночество – это одиночество среди сотен и сотен счастливчиков и счастливиц, ласкаемых в Present Continuous доремиканским солнцем.

– Ты прав, – со вздохом согласился волк, – извини, я не хотел тебя обидеть. Прости.

«Как же тут, в снегах, всё странно, – снова изумился фиолетовый попугай, – ведь я же ничего не произносил вслух, я просто подумал. Он, что же, умеет читать мысли?» – птица подняла голову и встретилась вопросительным взглядом с Удром. Неуверенному, что попугай умеет читать по глазам, волку пришлось глухо прорычать:

– Да. Я могу читать мысли.

На следующее утро друзья составили план действий: первое – дождаться Лоренцо, второе – договориться с кем-нибудь из перелётных, чтоб помогли попугаю долететь до Москвы, и третье – найти пропитание для уже начинающей голодать птицы. Третий пункт немного изменил формулировку первого, теперь это звучало: дожить до весны.

– А кто такие перелётные? – поинтересовался фиолетовый попугай.

– Те, кто на зиму улетают в тепло, а весной возвращаются. Всё, пока, до вечера!

«Куда они улетают и зачем возвращаться, если там всегда тепло?» – подумал попугай, но эта мысль осталась непрочтённой и безответной – Удр был уже очень далеко от норы.

С пропитанием помог дятел. Достучавшись до архивов совы, он обнаружил неоспоримые родственные связи древних дятлов и попугаев. Признав после долгого рассмотрения в заморском госте своего дальнего брата, красноголовый немедленно задолбил весь лес призывами о помощи. К вечеру вся нора была завалена орехами, желудями, сушёными червяками и вялеными мухами, так что вернувшемуся Удру пришлось срочно искать место под продовольственный склад.

– Вам всем спасибо, – растрогался фиолетовый попугай, счастливый от того, что здесь, в этой холодной непонятной стране он нашёл друга, брата и, может быть, даже любовь…

Дорога к башне

Двабогатыря вернулся в Селяну через десять лет после ужасной ночи. Город, жалобно поскуливая, продолжал зализывать страшные раны и честно пытался понять, как такое могло случиться, в чем причины произошедшего безумия, кто виноват? С утра до вечера двуногие молча бродили по сгорбленным улицам, пытаясь отыскать хоть какое-то утешение в окружающем их холодном мире. Усталые поиски найти кого-нибудь, к чьей груди можно было бы прижаться и жалобно заплакать, неизменно приводили к черному незарастающему кострищу сожженных крыльев. Рваный ветер давно разметал память о том, кто еще совсем недавно мог подарить прощение. Селяну медленно окутывало неизбежное и беспощадное Прозрение.

Двабогатыря в снежно-белой рубашке (подарок Одинокого) не спеша переходил с одной улицы на другую, вышел на площадь, остановился там, где, казалось, всего вчера произошла встреча с Чугуньей и где спасла его Линга. Где ты, светлая девочка: снова там, за горами Хаконы, или в будущем? И встретила ли ты уже того, кто погубит тебя?..

Селяне безмолвными кольцами постепенно стали окружать белую фигуру, как тогда. Только теперь это был не бушующий безрассудным гневом океан, а безутешная в своем горе огромная слеза, застывшая на каменной площади Селяны. Крохотная надежда, надеждочка, надеждочка-дочка, доченька безуспешно пыталась проскользнуть в пустые души… Но чуда не произошло. Именно этот день историки единодушно стали считать рождением селянского «поколения непрощенных».

Затем Двабогатыря свернул в узкий переулок и направился в верхнюю часть города. Никто не последовал за ним, толпа еще долго вздыхала тяжело на площади, потом успокоилась и начала расползаться по холодным домам, затапливать печи, доставать еду – жить-то всё равно как-то надо. Обогнув последний по улице дом, обнесенный добротным красивым забором, Двабогатыря осмотрелся: небольшая поляна, ручей. А главное, именно здесь начиналась неприступная гора, на вершине которой находилась Башня Одинокого. Башня, в которой когда-то горел свет. Вскоре скрипнула резная дубовая калитка и выпустила невысокого коренастого мужчину с длинными закрученными усами. За спиной его весело суетилась многочисленная малышня. Двабогатыря с удивлением заметил, что у всего семейства сохранились крылья. Мужчина посмотрел на пришельца, затем перевел взгляд на поляну:

– Хочешь построить здесь дом?

– Нет, – покачал головой Двабогатыря и показал рукой на Башню.

Потом он знаками попытался показать, что ему нужен топор.

– Хочешь построить дорогу к Башне?

– Да, – радуясь, что его поняли, закивал Двабогатыря.

Мужчина стал обдумывать что-то, высчитывать, затем

протянул руку и сказал:

– Меня зовут Скарабей. Я не буду помогать тебе строить дорогу, но топор я тебе дам.

Малышня при этих словах весёлыми стрекозами разлетелась по огромному скарабеевскому двору.

А Двабогатыря сморщился от крепкого рукопожатия и улыбнулся второй раз в своей непонятной жизни. Уже к вечеру юноша познакомился и даже подружился с детьми Скарабея. Особенно тёплые отношения сложились с Лусапеком, семилетним вихрастым разбойником, и темноглазой Вишней, младшенькой из дочерей Скарабея.

– А почему ты ничего не говоришь? Ты еще не умеешь, да? – щебетала девочка, подлетая с разных сторон к внезапно появившемуся соседу. – Мария, моя сестричка, тоже не умела говорить, как ты, но она была маленькая, очень маленькая. Она была хорошая, и я играла с ней. Потом она умерла, ее укусила черная змея, и она умерла. Пойдем, я покажу тебе, где она спит.

Вишня схватила руку юноши, и он последовал за ней в тенистый угол заднего двора.

– Вот наш маленький огородик, – деловито сказала девочка, – показывая на несколько маленьких холмиков, один из которых, судя по свежей земле, появился совсем недавно.

– Вот тут она спит, моя сестренка, – вздохнула Вишня. – А вот там, у того дерева будет моё местечко, когда меня укусит черная змея. Папа положит меня там, и мы все будем рядышком.

Двабогатыря украдкой смахнул дурацкие слёзы. От Одинокого он уже знал о страшном проклятии, постигшем гордое семейство. Бескрылый тщательно следил, чтобы никто из детей не перешёл тринадцатилетний рубеж, никто, кроме одного из сыновей, менявшего Скарабея-отца, уходившего из жизни всегда сорокалетним мужчиной в расцвете сил.

Двабогатыря не понимал, почему Скарабей согласился платить кровавую дань Бескрылому, почему не пытался и не пытается как-то договориться с ним. Не понимал. Но мог бы говорить – всё равно не спрашивал бы. Знал: рано или поздно Скарабей сам всё расскажет, и терпеливо ждал. И дождался.

– Мы, скарабеи, – начал вдруг однажды Скарабей, – никогда не понимали и не будем понимать сошедших со Второго корабля. Мы не будем насильно служить им и тем более бояться их, будь то люди, боги или дьяволы. Пытайте, убивайте, режьте наших детей, но сломить или пусть даже просто изменить тех немногих, кто остался с Первого корабля, не получится. Пробовали многие – не удалось. Им никогда не разгадать наших тайн, не понять наших рукописей, не постигнуть смысл пирамид, с которых мы когда-то наблюдали, как Одинокий обустраивает этот мир. Зачем надо было так торопиться, непонятно. Мы первыми зашли на этот берег, они вторыми. Вторые никогда не будут первыми – так решила Неборека. Что же касается моих детей, – вздохнул Скарабей, – то ты знаешь: сегодняшний мир жесток и несправедлив, в чём тогда смысл постоянно убеждаться в этом долгие годы, если можно уйти раньше?

Утром Двабогатыря приступил к работе. От первых ударов топора лес вздрогнул, возмутился от наглости человечишки в белой рубашке и раздражённо швырнул навстречу стальные колючести терновника, корягистые капканы, паучьи сети с мертвыми мухами, острые частоколы необхватных дубов, тучи слепней и шипящие гадючьи сплетения под ногами. Двабогатыря молча принял бой и уже к вечеру отвоевал первые ю шагов будущей дороги к Башне Одинокого. На следующий день еще десять. Ещё. К вечеру усталый, мокрый от пота и крови Двабогатыря сначала доползал до шалаша и умирал на полчаса, потом умывался в ручье, разворачивал вкусный узелок, принесенный Вишней, ел не спеша и смотрел на Башню. Потом засыпал, и утром всё повторялось сначала. Совершенно было непонятно, откуда в этом худом изможденном человеке появилась сила совершенно нечеловеческая? Как этот юноша без каких-то механизмов может ворочать огромные бревна и камни, вырывать гигантские осьминожистые пни из земли? Необъяснимо! Что там, внутри у него? Что за сердце там бьется? И кто же наконец, и главное, когда дал единственно правильное имя ему – Двабогатыря? Во всей Селяне только Скарабей ничему не удивлялся. Он подолгу смотрел, как вверх по склону робко и неизменно поднимается росток дороги. Дороги к Богу. Что же тут удивительного и необъяснимого? То, что идет от сердца к Богу, не требует никаких механизмов – это Скарабей знал точно. Именно так строились пирамиды…

Пассажиры Первого корабля

Внутри Двабогатыря, там, где сердце, тоже складывалась пирамида. Пирамида нежности и жалости к девочке Вишне, девочке, лишенной самой распространенной детской мечты: «Вот когда я вырасту…» – девочке, которая знает, но не понимает, что за тринадцатым днем рождения уже не будет четырнадцатого, пятнадцатого, ничего уже не будет. Девочка, которая принимает свою близкую смерть абсолютно спокойно и больше всего боится, что ее любимую игрушку забудут положить вместе с ней.

– Ведь ты же проследишь, чтобы не забыли, – напоминала Вишня раздавленному горем юноше, – обещай мне.

– Да, да, – кивал Двабогатыря, из последних сил пытаясь спрятать слезы.