Present Continuous

– Ты пойдешь за этим юношей, который спас тебя. Ты посвятишь всю себя этому человеку, ты станешь навсегда частичкой его жизни, потому что твоя собственная жизнь закончилась сегодня.

Утром Вишня собрала все свои вещи и осторожно вошла в комнату отца. Скарабей угрюмо сидел у стола и даже не посмотрел на дочку.

– Я пришла попрощаться, – тихо сказала Вишня, – я ухожу, прости меня.

Скарабей долго молчал, потом встал, подошел и первый раз обнял затихшую девочку. Капли плакали, слезы капали. Глухим голосом произнес:

– Я хочу тебе сказать, что ты все делаешь правильно, – и прижал Вишню к себе еще крепче.

Впитывал жадно родную маленькую теплоту, понимая, что это все в последний раз. Потом Скарабей проводил ее в дальний угол сада, где они молча постояли у могильных домиков сестричек и братиков. Именно здесь Скарабей произнес непонятные слова, которые навсегда остались с Вишней:

– Если тебе пообещали долгую жизнь, то правильно будет жить ее за всех тех, кто лежит здесь.

Потом они простились, и пути их больше никогда не пересекались на этой Земле.

Одинокого путники

По смятой траве Вишня быстро нашла раненого юношу. С помощью Удра он сумел доползти до ближайшей

пещеры, где вскоре к ним присоединилась прилетевшая из города Линга. Две девочки молча наблюдали, как волк внимательно осматривал и обнюхивал Двабогатыря.

– Он не умрет. Ему надо много пить – яд будет выходить с водой. И лежать, лежать дня три-четыре. Нужны одеяло, костер и вода. Как только он сможет вставать, надо будет сразу уходить отсюда, уходить далеко и надолго. Бескрылый будет следить. Все, девочки, мне пора, а вы помогите ему.

Когда Удр исчез, Линга сказала:

– Я в город. Принесу все необходимое. Постараюсь успеть к вечеру, чтобы отпустить тебя пораньше домой.

– Меня не надо никуда отпускать пораньше, – звонко возразила Вишня, – я ушла из дома и больше туда не вернусь.

– Но почему? – удивилась Линга, – а как же отец, Лусапек, сестры? Тебе ведь всего тринадцать лет, – хотела продолжить она, но вовремя вспомнила, что в этом возрасте дети Скарабея уже заканчивают свой жизненный путь. Вместо этого она подошла к Вишне и нежно обняла ее: – Я не буду больше ни о чем тебя спрашивать, ты уже взрослая девочка и можешь поступать, как считаешь нужным.

Вишне очень понравились эти слова, и она еще тесней прижалась к Линге. Потом девочки занялись делами: старшая полетела в город, а младшая стала собирать дрова для костра и обустраивать временное убежище. Услышав слабый стон, Вишня подсела к Двабогатыря и осторожно пригладила всклоченные волосы. Юноше, похоже, становилось хуже, он начал бредить, кричать и пытался подняться. Вишня как могла успокаивала его, плакала от жалости и постоянно следила за входом: «Где там Линга?» Скоро Двабогатыря затих, и только частое ресничное мигание передавало сигналы: «Я жив, я жив, я жив…». Линга прилетела с огромными плетеными корзинами, набитыми бутылями с водой, фруктами, хлебом, медом. Перетаскивание тяжеленного Двабогатыря на одеяло измотало девчонок, еще дольше пришлось повозиться с костром, но вскоре все наладилось, загорелось, нагрелось, ободрилось и даже тихо вдруг произнеслось:

– Пить, хочу пить.

Первую ночь девочки провели в пещере вместе. Во-первых, вдвоем не страшно. Во-вторых, вдвоем совсем не страшно. И в-третьих, вдвоем не так страшно.

Разговоры не прекращались до самого утра. Вишня узнала, что Вохрим – вовсе не отец Линги, что памятник ему она обходит стороной, мать совсем не помнит, живет у добрых людей и очень любит разговаривать с Одиноким.

– Он же Бог, – удивилась Вишня. – О чем ему с тобой разговаривать?

Линга, в свою очередь, была удивлена твердой решимости Вишни посвятить всю свою жизнь этому израненному юноше, получившему наконец воду, теплоту и заботу.

– Это, конечно, хорошо, но мне кажется, этого недостаточно. Как бы тебе сказать, – пыталась не обидеть подругу Линга, – надо, чтобы он тоже хотел эту твою заботу. Вот выздоровеет он скоро, станет снова сильным, здоровым, зачем ему тогда эта вода, этот костер, одеяла? Зачем ему тогда ты?

– Но разве человеку не нужно, чтобы о нем заботились? – не понимала Вишня. –       Ведь мне же ничегошеньки от него не надо. Я просто хочу быть рядом с ним. Так, на всякий случай. Он даже и не заметит.

Вишня искренне не понимала того, что хотела донести до нее Линга.

– Хорошо, а если он захочет, чтобы о нем заботилась другая девушка?

– Да нет, – призадумалась Вишня. – Зачем же он тогда меня спас, а не другую?

– Ладно, ладно, – решила закончить разговор Линга, – вот давай подождем, когда он поправится, спроси его, и пусть он сам скажет, чего он хочет.

– Зачем же ждать до завтра? – раздался спокойный голос Двабогатыря – сполохи пламени выхватили его лицо. – Я сейчас могу сказать: я хочу, чтобы девочка Вишня была со мной и заботилась обо мне, а я буду заботиться о ней.

Очевидно, все накопившиеся за ночь силы ушли на это важное сообщение, потому как, сказав это, Двабогатыря снова потерял сознание.

Следующие долгие годы они действительно шли по земной жизни вместе: крепкий и добрый юноша, излучающий твердую уверенность в правоте того, что говорит (а говорил он к этому времени уже вполне прилично) и делает; и верная ему девушка с красивыми глазами вишневого цвета. Молва о добрых делах этой пары разлетелась по всей Земле. Двабогатыря строил дома для бездомных, соединял деревни мостами через горные речки, выкашивал заливные луга, договаривался со зверьем, чтоб не драли домашний скот. Вишня ухаживала за больными, лечила травами и словом. Исходящая из нее скарабеевская правильность помогала людям принимать нужные решения. Когда Двабогатыря и Вишня покидали очередное поселение, люди долго смотрели им вслед и шептали молитвы.

То, что рано или поздно происходит между мужчиной и женщиной, к ним пришло поздно. В ту ночь звезды уже давно выложили свои колыбельные медведицы, стада овец пересчитаны дважды, но не засыпается никак. Непонятное, могучее и волнующее постепенно плавно погружает в себя неспящих Вишню и Двабогатыря. Кто-то нежно переплетает их, всласть захватывают неуклюжие неумелости… Затем все вокруг качнулось, сорвалось и полетело, полетело… Вечности и мгновения менялись и торопились, боясь не успеть: ещё, ещё, ещё.

Потом долго не отпускали друг друга, молчали, не понимали. Потом всё повторилось и повторялось, пока любовь притворно-сердито не забрала остатки их сил, не накрыла теплым одеялом: всё! На сегодня хватит, спать! Затянула тучкой звезды, чтоб не мешали, и стала печально разглядывать заснувшее под утро счастье.

Именно после этой ночи Лилит почувствовала появление новой противостоящей силы на Земле и пожаловалась Бескрылому.

– Кто посмел? – возмутился дьявол и, приглядевшись поближе, скривился: – А, старые знакомые, больно далеко вы забрались, надо же, до Москвы дошли.

И стал действовать.

Действовать в России дьяволу привычно и не особо трудно: здешнее стремление жить по справедливости быстрее всякой измены открывает ворота дьявольской коннице.

Налетели, сожгли, образумились, отстроили, снова сожгли – процесс прост, цикличен и отшлифован русскими веками. Вот и сейчас Бескрылому достаточно было перехватить Двабогатыря наедине и сказать беспощадно:

– Ты обманул меня. Все эти годы ты строил дорогу к Башне. Строил не один, она помогала тебе, я знаю. Ты нарушил слово. Я – нет. Девочка (наверное, правильно сейчас будет – девушка) Вишня жива. Что будем делать, убогий? Как мне ее убить? Сразу сейчас, как вернется, или все-таки вечером, чтобы ты успел ей сказать правду, почему она должна умереть?

– Вечером, – тихо сказал Двабогатыря, – вечером.

– Хорошо, – скривился Бескрылый, – тогда до вечера.

Перелетные

Перелетные закружились над лесом в начале октября. Уставшие, одна за другой птицы плавно приполянивались на опушке леса и сразу же засыпали. По Великому договору, на перелетных во время отдыха запрещалось нападать всем без исключения зверям. Оставались, правда, двуногие с ружьями, но беркуты-разведчики тщательно следили за перемещениями негодяев. Старший из перелетных Белый гусь внимательно выслушал историю Гая, но помочь добраться до Москвы отказался.

– Куда я тебя, на шею, что ли, посажу? Посмотри, – кивнул он на спящих, – вымотались как. А тут ты ещё. И совет тебе: не связывайся ты с двуногими. Ничего хорошего от них не будет. Возвращайся лучше домой и забудь эту девушку.

– А мне твои советы не нужны, – вспылил друг попугай, – не хочешь помочь – не надо, так и скажи, а то раскрякался тут…

– Это кто раскрякался? – возмутился гусь. – Я раскрякался?

Сравнение с уткой, пусть даже косвенное, наконец, что может быть унизительней для гордого гуся? Ссора с радостью почесывала кулачки и готовилась превратиться в драку, но подоспел Удр и грозным рыком охладил пернатых. Гай, продолжая ворчать, пошел жаловаться дятлу, а гусь пошипел, пошипел еще немного и успокоился. Утром перелетные перекусили, бодро встряхнулись и стали ждать команды на взлет. Лесные обитатели дружно собрались проводить пернатых, и только Гай демонстративно разглядывал какую-то весёлую букашку на дереве. Белый гусь долго смотрел на него, потом позвал серого, и вдвоём они подошли к попугаю.

– Сядешь мне на спину, держаться будешь за шею. Аккуратно. Не бойся, я так Нильса катал, он раз в десять тяжелее тебя будет. Когда я устану, осторожно пересядешь на брата. Когда устанет брат, вернёшься ко мне. К вечеру будем пролетать над Москвой, дам сигнал, отцепишься и спустишься уже сам. Всё понял?

– Понял, – радостно улыбнулся попугай.

Птичье счастье улыбнулось ему в ответ. Подумать только: уже вечером он увидит ту единственную, ради которой пришлось столько испытать.

– А какой будет сигнал? – деловито спросил Гай.

Гусь подумал немного, потом улыбнулся и громко сказал:

– Я крякну!

Поляна взорвалась от хохота. Смеялись все, громче всех, конечно же, наш заморский гость. Через несколько минут перелётные взлетели и вскоре превратились в едва различимую строчку Уитмена на сером листе русского неба. Примерно через час Гай с изумлением заметил летящего навстречу человека. Белый же нисколько не удивился. Он слегка отвел стаю в сторону, уступив встречку, как оказалось, юноше в солдатской истрепанной гимнастерке. Летевший куда-то по важному делу солдат даже не заметил птиц, но попугай успел разглядеть его усталое лицо. Оно показалось ему очень знакомым.

К вечеру, как и было обещано, внизу показался город. Вид на любой большой город сверху всегда производит впечатление неприятного лишая на зеленой макушке земли. Москва не была исключением, разве что осенняя макушка здесь всегда грязно-серого цвета. Гай внимательно всматривался в проплывавшее внизу геометрическое изобилие: квадраты и прямоугольники домов, круги и овалы площадей, прямые и кривые проспектов и улиц, многочисленные точки людей. И где-то там, среди них, – та, которую он сейчас увидит. Точечка, точулечка, точулька, Лингулька… Из приятного видения Гая вытряхнул громкий кряк гуся:

– Пора!

Попугай нежно прижался к белой шее, попрощался и отцепился. Следом за ним незаметно спикировал Белый – проследить, мало ли что у влюбленного попугая на уме. Стаю дальше повел брат.

Какое-то время Гай камнем летел вниз, потом сумел все-таки выставить свои попугайские крылышки и продолжал падать, но уже не унизительным для птицы камнем, а просто вниз. Минуты через две громкий шлепок раздался на клумбе тихого сада Эрмитаж в центре Москвы. Время было позднее, и поэтому диковинную полуживую птицу с переломанными ногами сюжетный дворник обнаружил только утром и сразу же отнес в покои своей жилплощади. Через несколько минут в подвал осторожно спустился Белый. Дворник нисколько не удивился появлению еще одной птицы в своем жилище и сразу же кивнул в дальний угол, где на теплом еще человеческом свитере стонал от нестерпимой боли фиолетовый попугай. Белый приблизился и бережно коснулся его крылом. Гай открыл один глаз, увидел друга и застонал еще громче. Белый все понял правильно и стал усиленно жалеть бедного попугая. Птичья жалость, как и любая другая, в том числе человечья, – лучшее лекарство от боли. Вот и Гай уже открыл второй глаз, перестал стонать и с интересом стал осматривать сыроватые внутренности тусклого подвала. Скоро на свободу выкарабкался уже знакомый читателю традиционный попугайский вопрос:

– Где я?

– Не волнуйся, – успокоил его гусь, – ты в Москве.

– А это кто? – указывая на дворника, тихо спросил попугай.

– Не знаю, – пожал крыльями Белый, – он не говорит по-нашему. Но бояться его не нужно, это он принес тебя сюда, и если учесть, что там, наверху, полно кошек, то можно сказать, он спас тебе жизнь.

– А ты? Ты-то как здесь оказался? – продолжал восстанавливать события попугай. – И где остальные?

– С ними все в порядке, брат ведет их дальше на юг. Он справится. А я позже догоню их.

Тяжелый вздох выдал расстроенность и встревоженность Белого гуся.

– Подожди, подожди, – после небольшой паузы встрепенулся попугай, – получается, что ты бросил свою семью, братьев из-за меня?

Маленький танцующий огонек свечи бросался снежками света в темные углы подвала, проявляя на мгновения беседующих птиц и усталое закрытоглазое лицо дворника.

– Зачем ты сделал это? – повторил вопрос Гай. – Это все Удр, да? Он тебя попросил?

В последнее время попугай все чаще стал задаваться вопросом: почему все вокруг помогают ему – Удр, Дятел, Сова? Почему Белый готов пожертвовать своими близкими ради него? Да, он, фиолетовый попугай, полюбил Лингу и не сможет жить, если не будет видеть ее. Но для них-то она совершенно чужая! Она человек, а это значит враг?

– Никто меня не просил, – звонко отозвался гусь, – я сам так решил.

В это время огромная тень дворника на дальней стене зашевелилась и стала угрожающе нависать над пернатыми. Вскоре в свете свечи появились его огромные руки, и сильные пальцы стали аккуратно разламывать куски белого хлеба прямо перед притихшими птицами. Гай заметил многочисленные странные шрамы на руках дворника, как будто кто-то очень давно вырезал ножом иероглифы хокку на предолгую память.

Поблагодарив человека, птицы досыта наклевались вкусного хлеба, попили из пластикового стаканчика воды, и заснули, и не видели уже, как дворник бережно прикрыл их своей курткой и задул свечу.

Утро обозначилось узкой дорожкой света и синими кусочками неба в цокольных окошках. Дворника не было, как и решения, что же делать дальше. Нервное ничегонеделанье продолжилось до полудня. Потом пришел дворник на обед. Следом за ним пришло решение.

– Значит, так, – по-гусиному четко рассуждал Белый, – ходить и летать ты пока не можешь. Здесь ты в безопасности, – гусь бросил взгляд на жующего огромный маслохлеб дворника, – и полностью обеспечен едой и питьем. Отсюда следует, что ты даешь мне адрес Линги, я нахожу ее, все ей объясняю, и мы с ней быстро летим сюда.

Птицы не заметили, что при слове «Линга» человек перестал жевать и с интересом стал смотреть в их сторону.

– Согласен? – бодро произнес гусь.

– Согласен, – прошептал вспотевший от волнения Гай.

Фраза «мы с ней быстро летим сюда» застала врасплох

маленькое попугайское сердце.

– Тогда давай адрес и фотографию, – деловито скомандовал гусь и стал собираться.

– Фотографию я тебе не дам, – испуганно спопугаился Гай. – Адрес дам, фото нет.

– Как же я узнаю, что это она?

Попугаю потребовалось минут двадцать, чтобы внутренне согласиться, что вопрос логичен, еще двадцать минут ушло на поиск решения возникшей проблемы. И только потом гусь смог спокойно запомнить выложенную на стол фотографию Линги. Как бы совершенно случайно дворник тоже оказался у стола и скользнул взглядом по красивому лицу. Потом он долго смотрел на обсуждающих детали предстоящей операции пернатых и думал о чем-то далеком и, похоже, не очень приятном, затем досыпал хлеба и зерен в кормушку, долил воды и ушел. Следом за ним сырой подвал покинул Белый гусь.

Петляя по осенним московским переулкам, он вспоминал ночной разговор с Удром накануне отлета.

– Нет, ты скажи, почему мы все должны помогать этому клоуну? – горячился он тогда, пытаясь понять непонятное. – Ведь эта его любовь – она чужая. Она человек, она из семьи врагов, в конце концов. Не понимаю.

Удр тогда долго молчал, потом все-таки решился ответить:

– Она не чужая. Она с Первого корабля. И у нее есть крылья, – подождав, пока гусь придет в себя после услышанного, Удр добавил: – И запомни: чужой любви не бывает.

Резкий автомобильный гудок вернул гуся в слякотную безлоренцевую реальность, и через пару минут встроенный природный навигатор вывел его к дому, где жила Линга.

Карлушистая петелька сорвалась с гвоздика и ахнула в неизвестность

Вот и всё. Жизнь раскололась на две части: до и после. Всё, что было «до», превратилось в какую-то жалкую насмешку, фарс, пародию на любовь. Всё, что «после»… не знаю… да и будет ли это после?., и кому оно нужно?., и зачем?.. Почему же так происходит: встретишь любимого мужчину, да нет, не мужчину, а мальчика, красивого, умного, сильного мальчика. Это с тобой он уже становится мужчиной. Любит тебя, и ты чувствуешь эту любовь, и ты счастлива, и в счастье своём отдаёшь ему всю себя. Всю! Даришь ему своё тело, открываешь душу свою, строишь вместе с ним дом и согреваешь этот дом теплом своим, даришь ему прекрасных детей и снова любишь его.

Часто спасаешь его и жертвуешь многим и многим, о чём он даже не догадывается. Часто оглядываешься по сторонам, видишь горе и беды вокруг, благодаришь Бога, что минует чаша сия скорбная тебя и семью твою, и радуешься, и снова любишь его. И вдруг приходит чужая, страшная, некрасивая, и забирает его у тебя. Он, похоже, и сам не понимает, что происходит, пытается врать, изворачивается. Только в глазах, стеклянных и пустых, – отражение ведьмы этой и холод ко мне и детям.

И имя моё он уже не в силах произнести. И предаёт он медленно и методично всё, что «до». И цветы, что продолжает изредка приносить, ведьмой пахнут, и когда мы вдвоём с ним – мы не вдвоём, а втроём, вернее, он с ней и я где-то сбоку. И всё, что говорил мне тридцать лет назад мой Гражданинов, этот чужой мужчина теперь слово в слово повторяет чужой женщине. Ну почему? Почему? Что же это происходит? Зачем это? Она же не любит его, я знаю. Она моложе его на 30 лет. Ведьма? Меня-то зачем по живому резать? Меня-то за что вы убили? Играйте в ваши грязные игры, играйте! Убили, убили. Я не живу сейчас. Я просто существую. А когда-то летала. Летала и танцевала. Танцевала и пела. Хотя нет, и этого не было. Вы и прошлое убили.

Прости меня, Неборека, ты предупреждала, я помню… Я не могу больше… Забери меня, Неборека.

Линга не помнила, как оказалась на улице, и что привело ее к серому зданию университета. Натолкнувшись на внезапного пожарного, он подняла голову, извинилась и машинально спросила:

– Что-то горит?

– Еще нет, – хитро сощурился пожарный, – но скоро очень сильно полыхнет. – Вам сюда, – услужливо показал он на д линную лестницу, устремившуюся в высокие этажи, и, воровато оглянувшись, шепнул: – Они там, на двадцатом.

Когда Линга поняла, о чем идет речь, огнеборец продолжил:

– Вам непременно надо подняться и увидеть все собственными глазами.

– Зачем? – спросила Линга.

– Тебе станет легче, – уверенно перешел на «ты» пожарный, – вот увидишь.

– Хорошо, – согласилась Линга и подошла к лестнице.

Это была обычная деревянная деревенская лестница, рассохшаяся, с торчащими ржавыми гвоздями, но при этом очень и очень длинная.

Поднявшись на первую пересечку, Линга повернулась к собеседнику и стрельнула презрительным взглядом.

– А я знаю, кто ты.

– Я тоже знаю, кто я, – хищно улыбнулся в ответ Бескрылый. – Вот и познакомились.

– Я все равно не отдам тебе Гражданинова. Слышишь? Не отдам, – тихо сказала Линга.

Бескрылый продолжал улыбаться:

– Да, да, не отдашь, поднимайся, они ждут тебя.

Земля вдруг аккуратно перевернулась (привет астрономам), теперь шпиль университета погрузился в мрак бездонной пропасти, и высокий подъем превратился в мучительный спуск. Постепенно трескучий скрип лестничных пересечек стал доступен для Лингиного понимания. Большинство из них жалели ее и просили нижних бережно относиться к ее тоненьким ножкам. Были и такие, кто не понимали ее и даже осудили. Линга медленно опускалась в этом нарастающем гуле участия и сострадания. Погрустневший Лоренцо пытался согреть ее своим теплым дыханием.

На последнем шаге перед открытым окном двадцатого этажа Земля перевернулась обратно, и, взглянув вниз, Линга застыла от ужаса высоты. Собрав последние силы, девушка сделала последний шаг и заглянула в комнату. На столе, широко расставив ноги, развалилась Лилит. Гражданинов стоял на коленях, уткнувшись лицом в ведьмин живот. Лилит перевела взгляд на Лингу, победоносно кивнула на Гражданинова и засмеялась. Засмеялась громко и очень больно, громко и больно, и не могла уже остановиться в этом своем страшном смехе. Гражданинов с ненавистью смотрел на Лингу и кричал:

– Зачем? Зачем ты здесь?

Лестничные пересечки не выдержали и стали осыпаться. Осталась одна, последняя… Но и она уже не нужна. Гражданинов подскочил к окну и с силой оттолкнул лестницу. Линга раскинула руки и пятиконечно стала падать вниз, предчувствуя такое близкое и сладостное освобождение. Прощальный переполненный болью женский крик успел вонзиться в землю. Но тело в последнюю секунду подхватил Одинокий, перенес домой, бережно положил на кровать. Долго смотрел на несчастную девушку, а перед уходом оформил все произошедшее как обыкновенный кошмарный сон.

Пернатые страсти

Гусь вернулся под вечер. Молча прошлепал к своей подстилке, лег и уставился на торчащий из стены гвоздь, как будто не замечая разбухающий от плохого предчувствия взгляд попугая. Долгое молчание. Один боялся сказать, другой – спросить. Первым не выдержал Гай:

– Есть будешь?

– Буду.

– Там хлеб на блюдце и немного семечек.

– Спасибо.

– Холодно на улице?

– Холодно.

– Замерз?

– Замерз.

– А снег там есть?

– Снега там нет.

– А солнце?

– Солнца тоже нет.

– Видел ее? – вырвалось наконец у Гая, застывшего в костыликах на краю стола. – Где она?

– Ее убили, – повернул к нему голову гусь. Подхватить рухнувшего в очередной раз попугая он не успел.

Где-то через час пришел дворник. Почти одновременно с ним в себя пришел вторично переломанный Гай и слабым голосом попросил рассказать все по порядку.

– Хорошо, – согласился гусь и, бросив опасливый взгляд на дворника, начал рассказывать: – Нашел дом, определил окно квартиры. Проник внутрь через открытую форточку, прочитал письмо. Но самое главное узнал от соседских ворон. Оказывается, Гражданинов – Лингин муж – спутался с какой-то девкой. Врал постоянно. В последнее время изменял практически в открытую. В общем, убивал понемногу и убил. Я бы, может, и не поверил бы вороне, но вот письмо… там все написано.

– А разве так можно: полюбить, а потом предать? – тихо спросил Гай.

– У них, у двуногих, можно, – вздохнул гусь, – у них все можно.

– Я помню его, он мне еще там, на пляже, не понравился, – продолжал попугай, – чувствовался в нем какой-то гаденыш.

– Да, – согласился гусь, – в каждом двуногом сидит маленький гаденыш. И растет, растет…

Птицы настолько были расстроены, что даже не заметили, как письмо оказалось в руках мужчины. Прочитав его несколько раз, он опустился на стул и отчетливо произнес:

– Ее убьет тот, кого она полюбит по-настоящему.

Потом дворник поднялся, посмотрел на изумленных

птиц и громко сказал:

– Ну что, калеки пернатые, давайте знакомиться. Меня зовут Двабогатыря.

– Га-га-тыря, Га-га-тыря, – радостно захлопал крыльями гусь. – Я догадывался, я знал.

– Гай, – вывернул он свою шею, – он наш, наш! Это тот самый Двабогатыря, который перебил всех гадюк в Селяне, он просто разорвал их всех. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?

– Помню, – соврал попугай, – конечно, помню.

Восторг переполнял белого гуся, он отчаянно старался

удержаться на уровне лица юноши и белые лопасти весело разметали по комнате все, что весит меньше одного килограмма.

Двабогатыря сначала растерялся, а потом осторожно обнял гуся и прижал к себе, пернатый впервые опробовал клювный поцелуй на человеке. Гай был более официален, он поблагодарил за спасение жизни, семечки, ко– стылики и предпочел больше слушать.

– А как ты оказался в Москве? Ты давно здесь? – не умолкал гусь и вдруг остановился, вспомнив что-то. – Послушай, но Удр говорил, что с тобой будет девочка, девочка… еще ягода такая, – напрягся Белый.