Present Continuous

Линга продолжала гладить его, глаза её постепенно наполнялись предвестием необыкновенной радости и светлости.

– Ты сможешь, любимый мой, – шептала она, – ты сможешь, ты сильный, ты даже не представляешь сам, какой ты у меня сильный. Я люблю тебя. Два года – это ерунда, ты сможешь… А мы будем тебя ждать… Все трое.

– Трое? – вздрогнул Гражданинов. – Ты сказала «трое»?

– Да, – выдохнула Линга, – теперь уже трое.

Потолок, стены, полы, чего там ещё – всё куда-то исчезло. Осталось только синее небо и летящие по нему

Линга и Гражданинов. Взявшись за руки, подсмотренные Шагалом, влюбленные летали весь день и всю ночь. И ровно в 7 утра приземлились на площади.

– Молодец, – сказал прапорщик Скарабей, – не опоздал, – и зачем-то быстро наголо побрил гражданиновскую голову.

Сотни мальчиков, пришедших в это утро на площадь Вохрима, таких разных, но непременно влюблённых, под звуки неизлечимого марша превращались в одинаковых лысых должников священного долга, отправлялись в далёкие края, чтобы уже никогда не вернуться прежними или навсегда остаться в этих дальних краях.

Гражданинову в армии дали ракету класса «земля – воздух» и поставили на сторожевую вышку. Здесь, на самом верху, голоса затихали, и можно было приступать к своим прямым уставным обязанностям. Собственно говоря, обязанность была одна: охранять вышку и территорию от многочисленных врагов, коварно выжидающих поблизости удобный момент для нападения. В бинокль юноша хорошо видел восточные карусели монгольской конницы. Вросшие в сёдла пыльные всадники хищно пожирали узкими взглядами деревянную вышку и силуэт Гражданинова на вечернем экране неба. На юге – и это тоже было заметно – янычарилось, ятаганилось коварство турецкое. На севере, в ароматных кустах можжевельника, затаился Альфредо Кюнинге с вооружёнными ватагами выносливых викингов. Ну а с запада, конечно же, – крестатые тигры с заглушёнными пока моторами. И всему вражьему воинству вышка – кость в горле, потому как почувствует стоящий на ней умысел злобный или движения непонятные, то сразу сигнал даст. А Сигналдаст – это очень опасная штука. Красная ракета в ночном небе может означать всё что угодно. Но, как показывает всемирная история поражений, для тех, кто сидит в кустах и хочет напасть, это не означает ничего хорошего, даже если это кусты ароматного можжевельника.

– Смотри туда, – махнул рукой в небо прапорщик Скарабей, – если увидишь врага – запускай ракету, понял?

Гражданинов хотел спросить, а как он узнает: враг это или не враг? – но вовремя спохватился и сказал:

– Понял.

– Только перед пуском обязательно крикни: «Стойстрелятьбуду», – а потом уже руби всех! Понял?

– Понял, – ответил опытный уже Гражданинов.

Когда прапорщик ушёл, Гражданинов попытался найти в небе вражеские самолёты, но сверху во всё небо на него смотрела Линга, и по её губам он прочитал:

– Ты сильный. Я жду тебя. Я тебя люблю.

Гражданинов бросил дурацкую ракету в угол, достал

спрятанные листы бумаги, карандаш и стал писать письмо.

Письмо

Любимая моя!

…когда мы не вместе, когда я не могу ласково гладить твои волосы, целовать твои руки, губы, растворяться в твоих бесконечно красивых глазах – будут с тобой слова мои нежные.

Здравствуй, Маленький мой. Где ты? Что ты? Как тебе сейчас? Хорошо ли? Плохо ли? Если плохо? то почему? Напиши мне, маленький, отчего бывает плохо тебе.

…любимая моя… моя девочка… мой маленький чёртичек…

У меня всё плохо. Ты далеко. Часто думаю о тебе. Скучаю. Вспоминаю наши первые встречи… Линга моя… Ты помнишь их? Я очень благодарен тебе за всё, что было. Это, наверное, награда за то, что я верил, что ты Есть, что ты Будешь непременно, что я встречу тебя; за то, что так долго ждал этой встречи.

Не надо нам терять друг друга, давай вместе пройдём оставшийся путь. Хорошо?

Бедунька моя, ты взрослая, наверно, знаешь, что всё хорошо, безоблачно, без трудностей бывает только в плохих книжках. Знаешь, что есть такая отвратительная тётка Время, которая постоянно тикает, шуршит листками календаря, которая неумолимо стирает некогда яркие краски, подтачивает чувства, а иногда даже убивает их. Она сильна, эта тётка.

Но любовь моя к тебе сильнее её, и у глупой тётки просто ничего не получится. У сестёр её Разлуки, Измены, Горя, Беды – тоже. Они умрут в бессильной ярости. Я буду любить тебя вечно. Я верю в это, а трудности (а они будут!) исчезать сами начнут, если каждый из нас уважать другого будет! Уважать и уступать. Понимать и прощать. Чувствовать и верить. И любить. Маленький, я всегда хотел и хочу, чтобы ты была счастлива. Я сделаю всё, что смогу, чтобы тебе было хорошо.

Я люблю тебя.

Люди-рыбы

Закончив последнюю фразу, юноша услышал какое-то шевеление в дальнем углу, и в ту же секунду в спину ему вонзился вопрос:

– Да кто же вас, людей, так учит красиво и нагло врать? Просто поразительно, – продолжал скрипучий голос, – только жить начали, а в кармане у каждого уже диплом с отличием специалиста по вранью. Все, все врут, начиная со школьного «это не я, мариванна», кончая классической пошлостью «всё будет хорошо». Хотя в первом случае именно ты, сукин сын, притащил в класс этого огромного чёрного ужа, а во втором именно тебе лечащий врач сообщил, что жить отцу осталось две недели, но ты продолжал врать… Вы дня прожить не можете, чтоб не соврать. Даже себе самим врать научились. Вот любишь ты её, вижу, любишь. Так и пиши: «Люблю тебя». Зачем врёшь, что вечно любить будешь? Ты был там? Ты знаешь, что такое вечность? Пять лет – вот и вся ваша вечность. Не обманывай себя и её не обманывай. В вечную любовь только через смерть попасть можно, и то не всегда… Зачем врёшь, что преодолеешь все преграды? Ты их видел? Это не заборы в твоей деревне, не проволока колючая и даже не комплексы твои ракетные. О вечности и вечной любви среди вас могут говорить только люди-рыбы. Преодолеет он… – вздохнул незнакомец.

Гражданинов наконец-то опомнился и, сдёрнув с плеча карабин, закричал. Крика не получилось, получилось шёпотом:

– Стой, стрелять буду.

– Не сейчас, – покачал головой гость. – Не сейчас. Мы сделаем так, молодой человек: я избавлю тебя от необходимости стрелять в меня и спорить со мной. Как говорится, лучше один раз увидеть… Я дам тебе возможность лично убедиться в твоём красивом вранье. Одна только просьба: положи это письмо в карман и храни, пока тебя не попросят достать.

– Кто попросит?

– Пока не знаю. Кстати, а почему ты не спрашиваешь, кто я? И почему я помогаю тебе?

– Я догадываюсь, кто ты, но я хотел спросить о другом.

Незнакомец не стал ждать вопроса.

– Если написать на древнегреческом: «Одинокий – Бог наш Единственный», а затем сложить заглавные буквы каждого слова, то получится «РЫБА». Именно изображение рыбы означало тайную принадлежность к общине первого одиночества. Это страшные воины! Я лично бился со многими из них один на один. Я видел, как их пытали, как они молчали и улыбались, как умирали! – голос незнакомца стал срываться на крик. – Я даже хотел быть одним из них! О, как я завидовал им, этим людям… Если бы только не Одинокий и клятва…

– Какая клятва? – пропитываясь потным ужасом, спросил Гражданинов.

В это время под вышкой появилась фигура с очевидным намерением проверить, что это там за разговоры на секретном объекте, что этот сопляк Гражданинов себе позволяет? Серьёзность намерений подтверждал пристёгнутый к самозарядному карабину штык и расстёгнутая кобура на поясе приближающегося начальника караула. Бескрылый какое-то время пытливо всматривался вниз, потом раздался его переполненный досадой раздражённый вздох:

– О, только не это! Только не он!

Бескрылый ещё раз глянул вниз – сомнения исчезли окончательно: именно это! Именно он! На вышку решительно поднимался прапорщик Скарабей.

Scarabaeus sacer

Предки прапорщика влились в род человеческий совершенно случайно. Изначально предполагалось десантирование на землю очистительной армии священных жуков-скарабеев. Могучие кататели навозных шариков должны были заменить ставших непредсказуемыми, а потому опасными, двуногих. Неутомимые насекомые, катающие говно с востока на запад двадцать четыре часа в сутки, уверенно победили в конкурсе на замещение освободившейся ниши homosapiens. В последние часы, однако, что-то перепутали в высоких канцеляриях, то ли жуки не донесли какие-то документы, то ли двуногие успели занести, но человечество в итоге не только сумело продлить своё постыдное пребывание, но и пополнилось новым семейством. О кратковременном совместном пребывании людей и божественных насекомых в ящике небесного стола напоминали теперь длинные закрученные усы у мужской половины, легко узнаваемые изДали. Обиженная на обиженных жуков строгая этимология, забыв про благозвучие, хотела присвоить новичкам фамилию Говновы, но, вспомнив вовремя о древнеегипетских проклятиях, остановилась на вполне логичном фамильном имени Скарабей.

От священных жуков многое переползло в характеры новоскатанного семейства и, главное, в само понимание смысла существования на Земле.

Много лет назад прапрапрапрапрапрапрапорщик Скарабей, ещё задолго до ночи отрезанных крыльев, так и заявил Одинокому в его Башне, что нет никакого смысла и что его жизнь – это просто перекатывание навозных шариков с востока на запад.

– Так, что же получается: ты явился в этот мир, чтоб заниматься столь почётным делом? – улыбнулся Одинокий.

– А я что, просился, что ли, в этот твой мир? – парировал прапорщик Скарабей. – Мне и нетут было хорошо!

После долгой беседы с Одиноким прапорщик окончательно убедился, что если человек создан, то всякий спрос с того, кто создал, с создателя. Зачем? С какой целью? Поиграть и передать другому? Скучно тебе, сука, стало? А если создателя нет и не было, то не надо и спрашивать других. Себя спрашивай, себе и отвечай. Только молча.

Одинокий тоже сделал определённые выводы, главный из которых смущённо попросил его держаться от прапорщика Скарабея подальше: мол, кто его знает, этого усатого потомка бога Хепри, Творца мира и Солнца, мало ли, что у него на уме.

После разговористого разговора Скарабей не только сам перестал летать на Башню, но и детям своим запретил. Это вызвало осуждение жителей Селяны, но не всех. Были и такие, кто с нарастающим удивлением замечали, что дела у трудолюбивого Скарабея шли строем и с весёлой песней. Достаток полюбил его большой сосновый пятистенок, дети не голодали. Злобной Чугунье не перепало ни кусочка с широкого скарабеевского стола. Для прапорщика не существовало «этохорошоаэтоплохо», чёрные и белые полосы не зебрили жизнь усатого главы многочисленного семейства. Существовали только незыблемые и отполированные северо-африканскими ветрами принципы: это правильно, это неправильно; так нельзя, так льзя. По этим принципам возводились великие пирамиды и строились красивые корабли, уходящие к далёким берегам будущей книжной родины Одинокого.

Естественно, что всё, что происходило в ночь отрезанных крыльев, было «неправильным» – зачем рубить крылья? Ну, не нуждаюсь я больше в чужой мудрости, так что же теперь, и за клюквой на болото не летать? Ликующую толпу бесноватых земляков с кровавыми серпами Скарабей деловито остановил длинными очередями из крупнокалиберного пулемёта, непременного аксессуара любого прапорщика. Ночные выстрелы привлекли внимание Бескрылого, наслаждавшегося ужасным зрелищем, через минуту он уже был в доме Скарабея и тут же получил порцию свинца, достаточную для полного уничтожения взвода условного противника.

– Ты что, дурак что ли? – ругался Бескрылый, выковыривая тёплые тяжёлые шарики из удивлённых своих внутренних органов. – Предупреждать надо!

Он уже понял, что это тот самый Скарабей, о котором так много говорили в Селяне, тот, кто ему нужен, и нужен именно сейчас. Закончив болезненные извлечения, Бескрылый поднял глаза на Скарабея и спросил:

– Ты знаешь, кто я?

– У тебя много имён.

– Значит, знаешь. Это хорошо. Я за тобой, ты нужен мне. Мне всегда нужны такие воины, как ты. Взамен получишь, всё, что хочешь. Собирайся.

– Я не пойду с тобой.

– Почему?

После небольшой паузы Бескрылый грустно вздохнул:

– Тогда я убью тебя.

– Не убьёшь.

– А это ещё почему? – возмутился Бескрылый.

– Потому что ты со Второго корабля и убивать или миловать можешь только своих. Или ты забыл закон Небореки?

Бескрылый уже почувствовал необъяснимую силу и мудрость в словах Скарабея, и желание хоть как-то, но непременно сделать больно этому свалившемуся с пирамиды прапорщику стремительно превращалось в планы страшной мести.

– Что ж, – усмехнулся Бескрылый, оглядывая маленьких чудесных скарабейчиков, испуганно слушающих страшные непонятности, – придётся встретиться ещё раз.

– Придётся, – согласился Скарабей, – а теперь предупреждаю, – поднял он тяжёлый пулемёт, – уходи.

Бескрылый ушёл. В течение следующих пяти лет один за другим погибли все дети прапорщика Скарабея. Случайные неслучайности, скарлатинистые пожары да чёрные гадюки, невесть откуда взявшиеся. Остался только один мальчик. Всегда теперь оставался мальчик, с годами превращавшийся в прапорщика Скарабея и живший ровно до 37 лет. И так из поколения в поколение. Люди печально называли это семейство «ни внуков, ни дедов». Некогда пышное фамильное дерево прапорщика превратилось в чёрный столб с отрубленными ветвями. И только верхушка постоянно стремилась вверх, к великому богу Хепри с головой чёрного священного жука-скарабея.

И вот сейчас этот самый Скарабей с расстёгнутой кобурой и пристёгнутым к карабину штыком совсем рядом, и он медленно поднимается к нам. Я закрыл глаза и услышал музыку.

Забытая Заезженная и Зысканность

Виниловое волшебство всегда начинается с лёгкого потрескивания иголки. Так разжигаемые в печке дрова предупреждают о скором спасительном потеплении. Предвкушение восторга плавно нарастает с обратным отсчётом флойдовского сердца: три, два, один – рванули! – гилморовские аккорды бережно окунают твою оболочку в космическую философию, наполняют её красивыми цветными смыслами. Ты медленно начинаешь понимать: здесь, на тёмной стороне Луны, действительно всё по-другому, не так, как там, на Земле, где деньги, машины, стены, где ты самонадеянно считал, что знаешь разницу между раем и адом. Здесь, на тёмной стороне Луны, привычное сознание расщепляется подобно легендарному лучу на тёмном конверте, и ты становишься таким же небожителем, как и эти длинноволосые боги. И ты счастлив. И ты летишь со скоростью 33 и 1/3 оборота в минуту, и ничто уже не может остановить твой сказочный полёт. Единственное, о чём ты жалеешь, что твоей единственной рядом нет, а ты бы так хотел, чтоб она была сейчас рядом, была сейчас рядом, была сейчас рядом, была сейчас рядом, была сейчас рядом…

Когда прогулки влюблённого лунатика заканчиваются, счастье аккуратно возвращается на полочку. Оно здесь, оно теперь всегда с тобой, вон оно, стоит слегка прижатое небесной лестницей. Какой лестницей? Что за странный вопрос? Ты ещё спроси, что это за дым над водой или кто это стучит в двери рая. Стук. Стук. Вуд. Сток. Слёзы дождя, пропитавшие вчерашние тексты и подкрученная слейдовская юла улала – ничто, нигде и уже никогда… О, непредсказуемые метафоры второй половины двадцатого! Готов ли ты основательно поджагериться под неистовым Солнцем катящихся камней, раствориться без осадка в богемских рапсодиях, вдохнуть уверенность в лирической лэтытбимости или, подобно сыну моря, замертво рухнуть перед закрытыми дверями? Чёрные и белые виртуозы, сколько вас, услышавших музыку Бога, но не устоявших перед дьявольской дозой?.. 33 1/3 оборота…

В уставшую душу крадутся ирландские тытожести. И среди них – голос отчаявшегося, но не сдающегося лысого ангела. Не бойся. Не бойся – ничто не может сравниться с тобой и с твоей прелестной лысиной.

Да здравствуют ищущие любовь июльским утром, спасибо вам, очумелым НЛОшникам, бросившим пароль «Belladonna» в безначальность космоса! Всё, что нам нужно, – это любовь, и не смей лгать мне, что ты не влюблён, мальчик на модном «харлее» объёмом десять кубических сантиметров. Спасибо всёвидящему слепому за простой телефонный звонок. Спасибо кусту с русским именем Катя. Очередные 33 1/3 оборота нежно и неизбежно закручивают меня в любовь. Я становлюсь белее мела и снова и снова готов слушать историю о девочке, которую ты любишь, и о том, что любовь может ранить. Печальные придыхания ливерпульцев плавно переходят в кричащую от боли исповедь назаретян. На предпоследнем обороте появляется усталость, в районе Канзаса сильный ветер пылью забивает глаза, ты начинаешь мечтать о знаменитых криденсовских ливнях и – о чудо! – маленький калифорнийский отель предлагает спасение, и та, которая давно в твоём сердце, – она уже здесь, она ждёт тебя.

И мы вдвоём с тобой в этом прекрасном доме, и мы стоим, обнявшись, и смотрим, как всходит солнце.

Высокое небо

Поднявшись на вышку, прапорщик Скарабей достал пистолет и разрядил всю обойму в Бескрылого. Тот покорно принял все семь пуль калибра 5,6 мм и даже не пытался ничего объяснить или просить. Затем Скарабей повернулся ко мне и, вставляя вторую обойму, заявил:

– Ты трус и предатель, Гражданинов, ты нарушил присягу и устав караульной службы. Так нельзя.

Он направил на меня пистолет и выстрелил мне прямо в сердце. Потом ещё. И ещё. Семь раз. Промахнуться было невозможно, да он и не промахнулся, просто каждый раз передо мной возникала широкая спина Бескрылого, в которую с противоположной стороны впивались ничего не понимающие пули. Закончив стрельбу, Скарабей молча отстегнул штык от карабина и попытался добраться до меня теперь уже отточенной сталью. Окровавленный Бескрылый, ослабевший уже, как мог, пытался защитить меня, но пару раз лезвие успело чиркнуть меня по лицу. Страха не было, он попросту не успел прибежать, так быстро и неожиданно всё произошло. Вскоре борьба лишила всяких сил одного и второго. Порезанные и расстрелянные, больше полумёртвые, чем полуживые, мы расползлись по углам вышки и стали смотреть в небо, а высокое небо смотрело на нас и жалело, и думало, не перемудрил ли кто там, внизу, с сюжетом этой истории.

Первым вернулся к жизни Бескрылый, привычно вычистив себя от свинцовой ненужности, он присел у хрипящего прапорщика и сказал:

– Тебе остался год, Скарабей, один год, ты сам это знаешь.

– Знаю.

– У меня завтра битва, – продолжил Бескрылый, – пойдём со мной, последний раз прошу, – и получишь бессмертие, и дети, вон, твои не будут умирать, внуков увидишь.

– Нет, – медленно покачал головой Скарабей, – это будет неправильно.

Бескрылый помолчал, потом повернулся ко мне.

– Хочешь увидеть Лингу?

– Хочу.

Страх наконец-то накрыл меня плотно и надолго, дрожь колотилась в руках и ногах, пришла и боль от двух глубоких порезов на щеке и шее.

– Ты сейчас слетаешь в одно место в увольнение. Тут недалеко. Познакомишься с одним человеком, поговоришь с ним, передашь письмо. Может, подружишься. Потом вернёшься. Это моё условие.

– И тогда я смогу увидеть её? – почти по слогам, с кровью выдавил я.

– Сможешь, – усмехнулся Бескрылый, – если захочешь.

Он подошёл с Скарабею и ногой столкнул его израненное тело с вышки:

– Тварь египетская, ненавижу! – затем повернулся ко мне: – Всё, студент, разлетаемся.

Предпоследняя битва

С северной стороны бронзовым ветром выдохнула и рванулась конница Бескрылого – те, кто сами себя вычеркнули кровью из книги жизни, безымянные за оградами церковных кладбищ там, внизу, и беспощадные всадники бесстрашия здесь, на небесах. Вечные непорочные женихи, убившие себя на Земле, им ли боятся смерти здесь, наверху? Да и есть ли она, вторая смерть? Бронзовый ветер! Юный Вертер! Бескрылый обещал! Вторая попытка! А вдруг получится?! А что если не врёт Бескрылый, и это правда? Ведь удалось же Трояну попасть из ада в рай – все это знают.

Каждого из тысяч этих несчастных всадников сама только мысль, краешек этой мысли о возможности в случае победы вернуться и построить жизнь заново, превращала в безжалостного воина, способного порвать на куски любого, кто встанет ему на пути. Это ведь только теперь, с высокой высоты подкравшейся мудрости видишь, сколь ничтожен был повод вскрыть себе вены, как всего лишь похожа была на настоящую та, из-за которой ты нажал на курок… как высокое время превратило твои роковые страсти в обыкновенные воспоминания… И вот тебе обещают вдруг отмотать эти глупые глупости и начать жизнь заново.

И всего-то надо опрокинуть и сокрушить эти цепи безмолвного ополчения Одинокого.

Схлестнулись! Рубите всех!

– Три бессмертия за победу каждому! – неистовствовал Бескрылый. – Пять бессмертий!

Бронзовая неудержимость яростно сметала всё на своём пути. Ужасный Магог, правая дьявольская рука, вклинился со своими душерезами глубоко и смертельно. Рассеяны и порублены передовые отряды Одинокого. Смяты фланговые шеренги Белого города. Рубите всех! Пленных не брать! Раненых добивать! Пощаду оставить в обозах. Кровавые всадники Бескрылого неудержимы. И только перед железной стеной рыцарей Пятого Неба, последней надеждой Одинокого, бронзовый ветер остановился, затих, почуял силу, завилял хвостом, притаился.

Противостояние длилось две тысячи семнадцать дней. Собирали силы. По земле прокатились три волны необъяснимых самоубийств: уходили влюблённые мальчики и загадочно вдруг уставшие от жизни крепкие сорокалетние мужчины, неистощимые резервы непобедимой конницы Бескрылого.

Всё это тревожное время наверху велись переговоры, в тяжёлых серых облаках рождалось очередное предательство. И на две тысячи восемнадцатый день молча расступились железные ганеллоны. И окрепнувший бронзовый ветер устремился к высокому холму. Теперь от приближающейся смерти Одинокого отделяли только три человека. С короткими римскими мечами, без шлемов и щитов, они молча смотрели на ощетинившуюся стальными иглами лавину и улыбались. Необъяснимая и неземная преданность! Камни! Корни! 515!

Ещё их называли люди-рыбы. Такие рождаются один на тысячу, а в последнем бою один стоит тысячи…

– Нас трое, – обратился Первый из них к Одинокому. – И ты знаешь, что мы справимся. Мы остановим их. Мы будем драться столько, сколько потребуется тебе времени собрать новое войско. Год, два, три… будет ещё одна битва, последняя, и ты победишь. А теперь уходи.

– Ты прав, – задумчиво сказал Одинокий, – ты прав: мне потребуется время.

Он холодно посмотрел на надвигающуюся разъярённую смерть, провёл взглядом по верным своим ученикам и, подняв с земли меч, сказал:

– Ты только в одном ошибся: нас не трое, нас четверо!

– Хочу, чтобы нас было четверо, – эхом ответила залетевшая фраза из будущего.

И продолжилась битва. И длилась она много лет – красное на зелёном, и много зим – красное на белом. Рубите всех! Последним из людей-рыб погиб Первый. Улыбка застыла на его мужественном лице, как будто радуясь, что успела, пусть и в последнее мгновение, вернуться к своему доброму хозяину и остаться с ним теперь уже навечно… Бронзовый ветер тоже затих навсегда. Не получилось второй попытки. Не приходит жизнь дважды. Два один в пользу смерти…

И остались только Одинокий и Бескрылый. Похоронив своих воинов, они сблизились и долго смотрели друг на друга. В небе появились первые звёзды, вторые, третьи. Обозначились созвездия и галактики. Оттуда, из космической безначальности, видно, как эти двое неторопливо ведут беседу о чём-то непременно вечном, как и тысячи лет назад, когда они были ещё вместе за горами Хаконы.

– Что ты пообещал этим несчастным Пятого неба?

– Я ничего не обещал. Я просто рассказал им о нас.

– Почему они поверили тебе?

– Потому что они почувствовали, как ты пытаешься обмануть их. Там, на Земле, ты обещал им вечный покой и тихие счастливости, если они пойдут за тобой. Они поверили тебе и пошли за тобой. И в том страшном бою при Катуке – ты помнишь тот бой? – они все погибли. Все! Они умирали с твоим именем и уходили на небо. Их даже не смутило то, что те, с кем они дрались, тоже умирали с твоим именем и так же славили тебя… Так кто же из нас дьявол после этого? А что же дальше? Где обещанный покой? Где твой рай? Ты снова решил послать их на смерть. Вторую смерть…

– Так что же ты им всё-таки пообещал?

– У них было только одно условие.

– Какое?

– Рассказать всю правду тем, внизу, что здесь нет никакого рая. И ада нет.

– Так говорили многие. Почему ты думаешь, что именно у тебя получится убедить их в этом? Или ты решил нарушить клятву?

– У меня получится. Понятно, почему ты хочешь людей испугать, заставить их жить в страхе. Намерения благие, не спорю. Но страдания, через которые проходят они, в сотни раз больней твоих угроз, страшней своей необъяснимой несправедливостью. Мы так не договаривались. Можно понять ещё обещанные тобой муки, если согрешил и согрешил низко. Но как же с миллионами и миллионами, которые и согрешить-то по-человечески не успели, а испытали такую боль, такие кресты непереносимые, что твоим палачертям в аду учиться и учиться? Ты успешно спешишь с утешением: простите, недоглядел, недосмотрел… Но верьте мне: наступит для вас царствие небесное, и вернутся домой ваши мальчики… И вот тут только один вопрос безответствует, но вопрос этот главный: «А почему мы должны, – спрашивают они, тебе верить, что ты там, на небесах, доглядишь, там присмотришь, там не допустишь несправедливости?» Ты обещаешь им рай, но до сих пор не понял, что истинный рай, он всегда в прошлом. Рай нельзя обрести, его можно только потерять. Люди не настолько глупы, чтоб не понять рано или поздно такие очевидные вещи… И смысл клятвы нашей, я думаю, они уже давно поняли…