Désenchantée: [Dé]génération

– То есть, ты считаешь, что моя жена – преступник, да, pezzo di merde? – возмутился Чезаре, запуская руку в боковой карман пальто. – Да ты хоть знаешь, с кем ты, cazzo di asino, разговариваешь, merdoso?

С этими словами он вытащил из кармана небольшую пластиковую карточку и ткнул ее в нос эфэспешнику, да так удачно, что тот охнул от боли. Чезаре этим воспользовался, и, схватив мужчину за шкирятник свободной рукой, ткнул в протянутую карточку:

– Читай, merde di porca Madonna!

Неудачливый эфэспешник, игнорируя струйку крови из носа, вынужден был читать:

– Райхсканцелярия Нойерайх. Отдел внешних связей, абтайлунгсляйтер Шинке. Податель сего аусвайса, дон Чезаре Корразьере, является фюрером дружественной Нойерайху организации PdI12. Все орднунг-менш обязаны оказывать дону Корразьере и лицам, его сопровождающим, максимальное содействие. В отношении унтергебен-менш действует директива «О райхсфройндшафте и лицах, на которых он распространяется». Орднунг-менш, не оказавший содействия дону Корразьере, подпадает под статью «уклонение от райхсобязанностей» Орднунга, и подлежит лишению прав в соответствии с установленным порядком. Унтергебен-менш, по вине которого у дона Корразьере возникли любые затруднения, считается «запятнаным» перед Орднунгом с понижением класса в зависимости от тяжести проступка».

– Понял? – участливо спросил Чезаре…

– Дон Корразьере, я всего лишь хотел… – всхлипнул эфэспешник, сильно побледнев.

– Запомни, stronzo, – сказал Чезаре снисходительным тоном, – когда тебя не зовут, не вмешивайся! Что Орднунг говорит об отношениях мужчин и женщин?

– Они… должны быть здоровыми, – эфэспешник всхлипнул; Чезаре отдернулся, чтобы брызги из носа избитого не заляпали его белое пальто:

– А могут в них вмешиваться посторонние? – уточнил он.

– Никак нет! – поспешно ответил эфэспешник.

– Cervello, – сказал Корразьере удовлетворенно. – Иди, умой ряху. Идем, сara mia, я вижу, нас уже ждут.

Ждал их насмерть перепуганный пронумерованный – консьерж, подошедший как раз тогда, когда Чезаре врезал незадачливому полицаю. Во взгляде безымянного страх перемешивался с восхищением – то, что Чезаре съездил эфэспешнику, который часто третировал унтергебен-персонал отеля, вызвало у пронумерованного чуть ли не обожание. Впрочем, сам Чезаре безымянного, кажется, в упор не видел.

В фойе он спросил у Пьерины:

– Слушай, а по какому поводу ты поскандалить хотела?

– Не помню, – пожала плечами женщина, заряжая мундштук очередной сигаретой. Рядом с лифтом красовалась зашпаклеванная табличка о запрете курения. Буквы проступали сквозь свежую штукатурку, но кто-то из постояльцев поставил на запрете окончательный крест, выпустив пару пуль в слово «верботтен». Отверстия от пуль тоже зашпаклевали, но в такой огнестрельной редакции надпись не запрещала курить, а скорее призывала – чем Пьерина немедленно и воспользовалась.

– Che cazza, вот так всегда! – Чезаре воздел глаза горе. – И зачем ругаться, если через пять минут не помнишь, по какому поводу?!

Его спутница пожала плечами и впорхнула в подошедший лифт, едва не задев сигаретой невозмутимого лифтера-пронумерованного.

* * *

Номер был одним из лучших. В былые годы в нем останавливались исключительно венценосные особы, преимущественно, из стран Востока. Об этом свидетельствовала роскошная мебель из ценных пород дерева, натуральные ткани в оформлении интерьера, множество дорогих аксессуаров, да и сами размеры и планировка номера. Чезаре и Пьерина впервые останавливались в подобных условиях, но по их поведению об этом сказать было невозможно. Пьерина немедленно оккупировала ванну; Чезаре вломился в бар, раскритиковал его содержимое, взяв, впрочем, одну из сигар, после чего переоделся в костюм, прибывший в специальном контейнере из местного магазина-спецраспределителя. Костюм был от бренда «Хефтлинг», чьи изделия предпочитал Райхсфюрер.

– И как тебе этот прикид? – спросила Пьерина; дверь в ванну она не закрывала, а потому видела, как Чезаре переодевается.

– Великоват, pezzo di merde, – сказал тот, прохаживаясь по комнате. – А так ничего. Главное, что брюки не короткие.

– Ага, ты ж у нас длинноногий, – ответила Пьерина. – как будто и не неаполитанец, а северянин какой-то.

– У меня дед по материнской линии из Венеции, – сказал Чезаре. Он немного нервничал – время шло, Райхсфюрер не звонил. – Ты ж знаешь.

– Кто не знает старого пройдоху Микеле, – фыркнула Пьерина. – И ты мне тысячу раз это говорил. Можешь принести мне вина?

– У них нормального нет, – ответил Чезаре. – Могу принести шампанского.

– Давай шампанское, – согласилась Пьерина. Чезаре направился, было, к бару, но тут зазвонил мобильник. Дежурно помянув cazzo, Чезаре залез во внутренний карман дорожного пиджака, небрежно брошенного им на кровать, достал из кармана пару обойм к пистолету, несколько смятых купюр, и, наконец, тонкий моторолловский смартфон:

– Дон Корразьере слушает, – серьезно сказал он. Пьерина в ванной фыркнула.

– Дон Корразьере, с Вами говорят из канцелярии Райхсфюрера, – сказал приятный женский голос на итальянском. – Герр Райхсфюрер приказал сообщить Вам, что Вы можете прибыть к нему на аудиенцию немедленно.

– Спасибо, сеньорита, – ответил Чезаре. – Передайте дону Энрике, что я тот час же выезжаю. Надеюсь, пробки у вас не такие, как в Неаполе?

– В Берлине вообще нет пробок, – ровным тоном ответила девушка. – Счастливо добраться, дон Чезаре.

– Смотри там, не подцепи кого-нибудь по дороге, – заявила выбравшаяся из ванны Пьерина. – А то заболеть можно. Например, переломом челюсти.

– Madre de Dios, и чего ты у меня такая ревнивая? – возмутился Чезаре, вызывая ресепшен гостиницы. – Я еду на деловые переговоры, cara mia, какие там бабы?!

– Такие, как та, что с тобой только что по телефону разговаривала, – ответила Пьерина, ущипнув Чезаре за ткань брюк пониже шлица пиджака. – А ты у меня красавчик, на тебя бабы даже на кладбище вешаются… хм, неплохая ткань.

– Никто мне не нужен, кроме тебя, – заверил ее Чезаре, пытаясь поцеловать Пьерину в висок, но та ловко извернулась, поймав его поцелуй губами. – Я побежал, буду, как освобожусь.

– Быстрей возвращайся, – попросила Пьерина. – Блокнотик не забыл?

– Che cazza, я похож на кретина? – Чезаре взял с кресла свое белое пальто, набросил его на плечи. Минуту спустя он был уже в фойе гостиницы, где его ждал Вольфганг Порше.

* * *

Сначала Чезаре подумал, что Вольфганг заблудился – они ехали по той же дороге, что и часом раньше, но в обратном направлении. Затем, однако, аэропорт остался слева по курсу, а дорога стала совсем пустынной. Потом машина миновала новые, бетонные ворота в виде двух башен, и свернули у здания, на котором Чезаре с удивлением увидел надпись «Гумбольдт отель». Правда, надпись не была подсвечена.

Возможно, Вольфганг догадался о том, в каком направлении двигались мысли Чезаре, потому что поспешил объяснить:

– Это до ЕА был отель, а теперь здесь работный дом. В левом крыле – блоки безымянных, в правом – квартиры, хм… юнгенгеноссе. Я живу на пятом этаже, но мои окна с дороги не видно.

– И как условия? – спросил Чезаре. – Нормально?

Вольфганг пожал плечами:

– Смотря с чем сравнивать. Если с блоками номерных, условия просто королевские – собственная душевая кабина, собственная уборная, холодильник, микроволновка, дверь с замком.

– Что-то мне подсказывает, что Вы видели времена получше, – сказал Чезаре.

– Не будем об этом, – сказал Вольфганг, и в его голосе Чезаре почудился тон испуга. – Жалеть о прошлом – опасный симптом, тот, кто постоянно жалеет о чем-то, что потерял, близок к преступному образу мыслей.

– Вам виднее, – примирительно сказал Чезаре, заметив, что машина свернула в загодя открытые ворота, и приближается к приятному на вид старинному зданию, вероятно, конечному пункту путешествия. – Мне о прошлом сожалеть не приходится, в моем прошлом un merde было больше, чем солнечных дней. Это Райхсканцелярия? Я думал, она больше.

– Ну что Вы, – ответил Вольфганг. – Райхсканцелярия у нас в Шарлоттенбургском дворце, а здесь – резиденция Райхсфюрера.

Он остановил машину, и, прежде чем выйти, зачем-то залез в «бардачок». Вольфганг решил не дожидаться, пока он там копается, и выбрался из машины самостоятельно. Вольфганг вышел из машины немного позже, и вид у него был заметно удрученный.

– Что случилось? – спросил Чезаре, заметивший, как изменилось настроение его водителя. – Che cazza, я Вас чем-то обидел?

Парадоксально, но Чезаре, который за свою достаточно долгую жизнь отправил к Апостолу Петру немало людей, а еще большему количеству в той или иной мере нарушил целостность и комплектность организма, вовсе не хотел обижать Вольфганга. «Парню и так досталось», – думал он. – «Из князи, да в грязи. И в его случае не особо заслужено – видно же, что этот Вольфганг – perfrcto stronzo, не какой-то там merdoso…»

– Да нет, – отмахнулся Вольфганг, – курево забыл купить, Scheiße, ой, простите…

– Che cazza, да ладно, не стремайтесь, – сказал Чезаре. – Без мата жизнь, как у примата…

Он достал из кармана пальто пистолет, переложил в другой карман, а затем извлек из первого помятую пачку – желтую, с верблюдом на фоне пирамид. Курил Чезаре очень редко, в отличие от Пьерины:

– Забирайте, – сказал он, протягивая пачку Вольфгангу.

– Ух, ты, «Кэмел», – обрадовался тот, – сто лет, кажется, его не курил. Уже и отвык, на мою зарплату такие не купишь, даже если бы продавались, но импортные только через спецраспределители высокого уровня можно достать, а в такие спецраспределители таким, как я, вход запрещен.

Чезаре рассеяно кивнул: он услышал, что кто-то идет в их направлении. «Кто-то» оказался привлекательной молодой девушкой, одетой в теплый комбинезон, вроде тех, которые носят туристы-выживальщики – удобный, не стесняющий движения, всепогодный. Одежду дополняли ботинки с высоким берцем, и темный берет, цвет которого в сумерках Чезаре не разобрал. Девушка была привлекательна, но не во вкусе Чезаре – слишком мягкие, почти детские черты, с которыми не гармонировала мальчишеская стрижка, к тому же и нос курносый, а курносые Чезаре никогда не нравились.

На комбинезоне у девушки было несколько карабинов с закрепленными на них совсем не детскими игрушками – компактным пистолет-пулеметом, вроде бессмертного чешского «Скорпиона» (Чезаре сам юзал такие в молодости, хотя предпочитал продукцию родной компании «Беретта»), парой гранат, наступательных, без осколочного кожуха, и ножом вроде непальского кукри, размером с девичье предплечье. Чезаре присвистнул:

– Che cazza, мы ожидаем нападения?

Девушка проигнорировала его вопрос:

– Герр Райхсфюрер ждет Вас, дон Корразьере, – сказала она мягким, колоратурным сопрано, – мне приказано провести Вас в Зеленую гостиную.

– Хороший знак, – шепнул Вольфганг. – Зеленая – для желанных гостей.

– Вы могли бы придержать свои комментарии при себе, герр раухенгестерн13, – сказала девушка своим беззаботным голоском, более подходящим для того, чтобы петь песенки вроде «Шнип-шнап-шноппе». От ее слов Вольфганг скривился, словно больной зуб себе прикусил. – Идемте, дон Корразьере, герр Эрих не любит ждать.

Уходя, Чезаре украдкой ободряюще подмигнул Вольфгангу. Вид у того был невеселый.

* * *

Они прошли по красивому парку, среди покрытых инеем можжевеловых кустов, туй и голубых елей, к довольно большому трехэтажному дому с четырьмя башенками по углам. Башенки были перестроены, к ним добавили по дополнительному этажу с балкончиками, на которых возвышались новенькие эфэльки14 – оружие серьезное, несмотря на субтильный вид. Эфэльки плохо гармонировали с классическими статуями, стоявшими в апсидах фасада, перед крыльцом и в фойе. «Похоже, Райхсфюреру нравится античная скульптура», – рассеяно подумал Чезаре. – «Perfecto, с подарком определились – притарабаним ему что-то из ваттиканских музеев, Папа не обеднеет, да и на кой Римской церкви голые бабы… в смысле, богини греко-римского пантеона? А дону Энрике – в самый раз».

Дом, вероятно, недавно перепланировали, чтобы разместить внутри охрану. Охрану составляли такие же девочки и мальчики, как та, что пришла за Чезаре – не старше двадцати пяти, подтянутые, коротко стриженные, атлетически сложенные. У некоторых Чезаре заметил имплантированное оружие. Это было серьезно – кибернетически усовершенствованные солдаты были элитой даже в армиях сверхдержав.

Чтобы добраться до зеленой гостиной, Чезаре пришлось пройти по коридору, подняться по лестнице на второй этаж, пройти по еще одному коридору, вдоль всего здания, еще раз подняться, опять пройти по коридору… на лестнице между вторым и третьим этажом ему почудился лай собаки, но он быстро оборвался.

Молчаливая девушка провела его до двери в гостиную, открыла дверь, пропустила Чезаре внутрь, и закрыла дверь за ним. Гостиная действительно была выдержана в зеленых тонах – зеленые тканевые обои выше темных стенных панелей, тяжелые зеленые портьеры, столешница из малахита на овальном столе, сервированном на двоих, зеленая обивка стульев, кресел, дивана, зеленый малахитовый камин и малахитовые вазы на пилонах по углам, даже бронза металлических предметов покрыта зеленой патиной…

– Люблю зеленый цвет, – сказал тихий, но твердый, уверенный в себе голос из темноты в дальней от входа части зала. – Психологи говорят, он умиротворяет. Нам-то с тобой больше в оранжевом довелось походить, да, stronzo?

Чезаре невольно расплылся в улыбке и сделал шаг навстречу появившейся из темноты фигуре:

– Вам никогда не шло оранжевое, дон Энрике, – сказал он, пожимая протянутую руку. – Новая одежда Вам больше к лицу.

– Как и тебе, – мужчина взял Чезаре под руку, подводя к столу. – Наконец-то приоделся по-человечески, а не как босяк. Садись, перетрем за жизнь, пропустим пару бокалов вина.

Чезаре не заставил себя упрашивать. Голос его собеседника был мягким, но что-то в нем было такое…

«Таким тоном делают то самое «предложение, от которого невозможно отказаться», – подумал Чезаре. Его собеседник, Райхсфюрер Нойерайха Эрих Штальманн, сел напротив, так, что между ним и Чезаре оказалась узкая часть столешницы.

Тем временем, двери, в которые вошел Чезаре, открылись, и на пороге появился пожилой мужчина в сером комбинезоне и серой саржевой рубахе. Некогда мужчина был тучен, но сильно похудел, вероятно, не так давно – его щеки опали и висели, как брыли у бульдога. Мужчина был пронумерованным.

– Хм, – сказал Чезаре, глядя, как мужчина берет со стола вино и сноровисто его открывает. – Я пока не вки… не разобрался с тем, как устроен Орднунг, и многого не понимаю. Разве сюда допускают пронумерованных?

– Унтергебен-менш, – поправил его Эрих. – Почему нет? Обслуживающий персонаж нужен не только на шахтах…

Пронумерованный заметно вздрогнул.

– И потом, дон Чезаре, унтергебен-менш – не раб и не крепостной; он такой же гражданин Нойерайха, как и любой Орднунг-менш, но с урезанными правами. Как говорили… другие умные люди, arbeit math frei…

– Labor Omnia vincit, – кивнул Чезаре. – Этой фразе намного больше лет, чем кажется на первый взгляд.

– …но большинство ее ассоциирует только с ошибками наших предшественников, – Эрих указал пронумерованному на бокал Чезаре, и тот его наполнил. – В Нойерайхе труд действительно делает свободным, и более того – свободным делает только труд. Ни деньги, ни знатность, ни статус… кстати, вино необычное. Угадае…те, что за сорт?

– Я не сомелье, – улыбнулся Чезаре. – Сами знаете, дон Энрике, мне в моей жизни больше приходилось пить всякую бурду, вроде вареного вина.

– Да уж, там, откуда мы пришли, нас деликатесами не баловали, – Эрих поднял бокал. – За Нойе Орднунг, дон Чезаре!

– За Нойе Орднунг! – подхватил Чезаре. – Благослови его Пресвятая Мадонна.

Они выпили, и Эрих вновь сделал знак пронумерованному. Тот опять наполнил бокалы и вышел. Чезаре тем временем отдал должное легкой закуске – тонко нарезанному прошутто.

– Дон Энрике, а Вы не боитесь? – спросил Чезаре, когда пронумерованный вышел. Эрих удивленно посмотрел на Чезаре, и тот подумал, что со своей внешностью Райхсфюрер легко бы затерялся в толпе, если бы не одно но. Действительно, во внешнем облике человека, перед которым дрожала не только вся Германия, но и, без преувеличения, вся Европа, не было ничего выдающегося. Среднего роста. Поджарого, но не атлетического телосложения. Круглая голова с высоким лбом с залысинами. Нос был некогда сломан, но восстановлен, и потому ничем не выделялся. Губы, на которых то и дело появлялась легкая улыбка, которую, наверно, можно было бы даже назвать застенчивой – если не знать, что скрывается за ней. Голубые глаза, светлее, чем у самого Чезаре, у которого глаза были цвета весеннего неаполитанского неба…. На первый взгляд – обычные глаза… или, вернее, глаз, поскольку второго глаза у Райхсфюрера не было. Пустую, покрытую коллоидными рубцами глазницу прикрывала черная повязка, довольно редкая в современной Европе. По какой-то лишь одному ему ведомой причине герр Эрих не хотел выращивать себе новый глаз, хотя ему такая возможность была вполне доступна, и носил повязку, как какой-нибудь ганзейский пират.

– Чего, по-твоему, я должен бояться? – удивился Эрих.

– Того, что у про… унтергебен-меншей может появиться желание отомстить, – пояснил Чезаре, доставая с тарелки греческую оливку. Он очень с детства их любил, но никогда не ел вдоволь. А сейчас с оливками в Италии было худо. Даже трудно это себе представить – Италия без оливок! – Они свободно живут рядом с вами – кто мешает им взять молоток и тюкнуть кого-нибудь из своих обидчиков по темечку?

Эрих улыбнулся. Улыбка у него была доброй, искренней, так улыбаются люди, которые уверены, что их совесть чиста:

– Скорее я буду бояться, что Гумбольдты с кладбища в моем имении придут требовать с меня свою собственность. Дорогой Чезаре, я стою по ту сторону страха. Понимаешь, о чем я?

Чезаре неуверенно кивнул, глядя на Райхсфюрера. Он и до того не выглядел дряхлым, а сейчас словно помолодел Чезаре вспоминал их первую встречу – в швейцарской тюрьме предварительного заключения. Это было двадцать лет назад; Чезаре был молод, чуть больше двадцати, но уже имел определенную репутацию. Он сидел, ожидая перевода в Брюссель, где его должны были судить по одному интерполовскому делу, когда по «узелковому радио» прошла малява о том, что в их кутузку прибывает сам Штальманн. Об этом человеке Чезаре слышал краем уха, особо не прислушиваясь. Теперь он тоже воспринял новость спокойно: «cazzarolla, ну, поглядим на этого Штальманна… небось, какой-то бритоголовый с каской вместо головы».

Они встретились на прогулке. Эрих сидел на любимой лавочке Чезаре и чистил зеленоватый мандарин. Кожура от мандарина отслаивалась плохо. Лицо Эриха было сосредоточенным и совершенно мирным – ни дать, ни взять, бухгалтер, сводящий не особо сложный баланс.

Чезаре с двумя своими fratelli не спеша подошел к лавочке. Дино и Микеле привычно зашли справа и слева – им не первый раз приходилось брать фраера в «коробочку».

– Che cazza vuoi? – спросил Чезаре ровным тоном. – Чувак, тебе сказали, чья это лавочка?

– Муниципальная, – ответил Эрих. – Vanfaculo, stronzo.

Обычно Чезаре бил первым – тут промедлил. Ровный, безразличный тон в сочетании с беспрецедентной борзотой «бухгалтера» несколько выбили его из колеи. Тем временем «бухгалтер», практически не меняя положения тела, швырнул недочищенный мандарин в Дино, и заехал прямой ногой в колено Микеле. Одновременно он попытался прямым хуком приложить самого Чезаре, но тот, пусть и запоздало, но среагировал – хотя только и того, что успел сблокировать удар. Помогло это ему не очень – «бухгалтер» распрямился, как пружина, сработав ногой в пах Дино, отбившего мандарин и начавшего атаку, прерванную ударом противника, а затем….

Чезаре даже не понял, откуда ему прилетело – когда-то в короткоштанном детстве он катался на велике, стыренном у соседа, толстого Франческо, и въехал головой в трубу, на которую вешали ковры для выбивания. Ощущения были похожими. Садясь на задницу, Чезаре понял, что «бухгалтер» отправил его «на одесу» – боднул по переносице своей лобастой головой. Диспозиция теперь была явно не в пользу итальянцев – Дино, скрючившись, зажимал рукой пах, Микеле попытался подняться, и вновь рухнул – потом в коленной чашечке у него найдут трещину. Сам Чезаре сидел на земле, пытаясь понять, quo cazza Штальманнов стало два или три.

– Говно у вас мандарины, – заметил совершенно спокойный Штальманн. – Слыш, борзой, как оклемаешься, заходи ко мне на хату – я в изоляторе семь отдыхаю, типа, особо опасный Схера ли я так опасен, ей-Богу, не понимаю….

* * *

За прошедшие годы Эрих изменился, но в чем-то остался прежним, и сейчас это стало заметнее. В его облике через мягкие черты проступило что-то хищное, волчье. Единственный глаз сузился в щелочку, но в зрачке горел какой-то лихорадочный огонь. Это был все тот же Райхсфюрер, высшее лицо Нойерайха, если не считать фюрера, больше всего напоминающего не столь давно похороненного по-человечески русского Ленина в лучшие годы застоя….

И, вместе с тем, это был все тот же Штальманн, которого все преступники Европы всегда называли только по фамилии, если, конечно, это была его фамилия….

– Ты никогда не задавал лишних вопросов, Чезаре, потому заслуживаешь ответов, – сказал Райхсфюрер. – Ты хочешь знать, как это – быть по ту сторону страха? Ты это знаешь. Еще тогда, в Швейцарии, я понял, что ты на той же стороне страха, что и я. Не твои fratelli, только ты. Именно потому я и позвал тебя, Чезаре. Потому, что развернуть страх лицом к тебе было сложной задачей, и мне она удалась лишь отчасти.

Все боятся, Чезаре, но все боятся по-разному. Для большинства людей страх – всемогущий владыка, и они впадают в ступор при его появлении. Для других он враг, и они борются с ним, то побеждая, то терпя поражение. Для нас страх – друг. Он наше оружие и наша броня. С ним мы сильнее любого. Если ты в танке, то остальные – твои цели, которые ты можешь расстрелять, раздавить траками…. Если ты по ту сторону страха, то где все остальные?

Чезаре кивнул, на сей раз уверено: он понимал, он чувствовал почти то же, но не мог облечь в слова это знание. А еще он подумал, что не боится дона Энрике. Уважает, считает примером, едва ли не отцом, но не боится. Он был его вожаком, его фюрером, тем, за кем он охотно идет – не из страха, а по какой-то совсем противоположной причине.

Райхсфюрер словно прочитал его мысли:

– Людьми нельзя управлять с помощью любви, это чушь собачья. Даже Богу не удалось это. Одни Его любили больше других, но другие столь же сильно Его ненавидели, ненавидели настолько, что распяли. А я не Христос. Люди, которые могли распять Бога, не заслуживают ничего, кроме страха. И я – это страх, а мои апостолы, вроде тебя – такие же. Скоро ты познакомишься с ними Чезаре.

Он поднял бокал с вином, казавшимся зеленоватым в этой зеленной гостиной:

– Давай выпьем за страх, Чезаре, – предложил Райхсфюрер. – За самого близкого нашего друга, за самого верного союзника.

– Грех не выпить, – сказал Чезаре, отпивая вино. – Cazzarolla… кхм, простите дон Энрике, но мне кажется, что это вино из моего края!

– Так оно и есть, – кивнул Эрих. – Кампи Флегерей, последний урожай коммуны Поцуолли. Двадцать второй год.

– Откуда?! – изумился Чезаре. – Урожай двадцать второго…

– Почти погиб, – сказал Эрих. – Я знаю. Но из всех урожаев Поцуолли этот больше всего подходит под название флегерей – даже бочка, которую мне привезли, была опалена.

Чезаре посмурнел. Двадцать второй был скорбным годом для Италии. Сначала ужасное землетрясение разрушило все, что только можно: в руины превратились и солнечный Неаполь, и вечный Рим, и Флоренция, и Перуджа, и Бари… рухнула, наконец, Пизанская башня, легли грудой камней новые небоскребы Генуи, отдаленное Палермо, и то тряхнуло – мама, не горюй. Да что там Италия, пострадали даже Албания и западная часть Греции.

И, как будто этого мало было для и так не самой счастливой страны Евросоюза – один за одним изверглись Этна и Везувий, а также несколько менее крупных вулканов, среди которых были и небольшие вулканы Флегерей. Виноградники Италии, ее гордость, погружались в пламя, а те, что уцелели, накрыло саваном пепла. Погибли не только виноградники – пшеничные поля, оливковые и фруктовые сады, дубравы знаменитых дубов – все было уничтожено кислотными дождями и сернистым снегом.

Это был маленький средиземноморский апокалипсис. И так небогатое население Италии в мгновение ока скатилось буквально в нищету. И особым цинизмом на фоне этого был отказ правительства Евросоюза хотя бы списать долги Италии на фоне произошедшей катастрофы. Более того – Люксембург, а точнее Берлин (ни для кого не было секретом то, кто на самом деле рулит штурвалом европейского корабля) предложил Риму помощь… на основе заимствования, то есть, в кредит.