Ищу повод жить (сборник)

Комиссия с председателем подъехала на «газике» к скотному двору, а точнее, остановилась на краю деревни, так как дорога кончалась и начиналась полоса препятствий из навозных луж, коровьих лепёшек и прочего дерьма.

Бык, издали заметив комиссию, издал Ивану сигнальный «мук». Иван сигнал принял и неохотно, но проворно согнал телят с «силосного» поля.

Изредка обдавая ближайшую дамочку навозными брызгами, председатель шариком, заискивающе, катился впереди комиссии.

«У! Шляпа! Выкаблучиваешься!» – гневно подумал бык, раздул ноздри и издал такой душераздирающий рык, что… комиссия исчезла с такой быстротой, что все потом засомневались: а была ли она? Может, это был общий мираж, вызванный жарой?

Бык и председатель стояли лицом к лицу, морда к морде. Бык наклонил голову, покосился рогами в одну сторону, а потом в другую, прицеливаясь, как бы поудобней поддеть председателя!

Пока бык готовился к нападению, к председателю вернулась способность к передвижению. С проворством колобка из известной сказки он вкатился в скотный двор и с обезьяньей ловкостью, перемахнув через несколько стойл, буквально взлетел к потолку на стену коровника и… окаменел.

Удивлённый бык не успел догнать председателя.

Тихон попытался дотянуться до ног Еремеича, но безуспешно. Стены коровника были таковы, что было во что вцепиться мёртвой хваткой; к тому же председателя привлёк кусочек голубого неба, видневшийся сквозь немалую дыру в стене.

Снимали председателя всей деревней, так как присутствие быка в коровнике сильно «закрепило» Еремеича под потолком. Сначала мужики пытались его сдёрнуть за плащ, но бабы застеснялись, увидев, что с плащом вместе срывается всё, но не председатель.

Тогда скотник Митрич предложил сбить председателя оглоблей, как застрявшую на дереве грушу, но его жена. Клавдия своевременно упредила событие, заявив, что «эдак можно и забить начальство».

Тракторист Васяга, славившийся на всю округу фантастической силой, предложил стащить председателя за ноги; но фельдшерица запретила, опасаясь оставить председателя без нижних конечностей.

Тогда местный столяр-плотник, мастер золотые руки Трифон предложил выпилить председателя вместе с частью стены коровника. Но стена коровника была сделана из не понятно чего и пилению не поддавалась. Присутствие быка напрочь зачеркнуло все старания односельчан.

И лишь сообразительный Иван внёс разумное предложение: вывести быка наружу и показать его председателю.

Народ одобрительно загудел. Агрономка Валя приказала по такому случаю притащить самую большую тележку и подстелить в неё соломки, для чего разрешила разобрать свежесмётанный стог. Услужливо взбив солому, агрономка подала сигнал.

Бык сначала упирался и не хотел покидать пост; он жаждал мщения, но, соблазнённый картофельными ватрушками, спешно принесёнными дояркой Нюркой, он пошёл на улицу.

«Всё равно не уйдет», – думал Тихон.

Увидев в проёме стены нечеловеческое лицо председателя, бык издал звук сигнальной трубы деревообрабатывающего завода, находящегося в пяти километрах от деревни. Говорят, рабочие на два часа раньше покинули свои места.

Председатель кулём рухнул в тележку. Фельдшерица, нащупав слабый пульс, выдохнула: «Жив». Народ облегчённо вздохнул и с радостными возгласами, шутками, гиканьями покатил тележку со скотного двора.

Когда процессия проходила мимо пруда, местный пастух Васюк предложил «помыть председателя в пруду», мотивируя это тем, что из штанов спасённого дурно пахнет. Не открывая глаз, председатель ещё крепче вцепился в края телеги.

Народ расслабился. Маланья на радостях затянула «Матаню», невесть откуда взялась гармошка и… такому торжественному въезду в деревню позавидовала бы сама Клеопатра, въезжая в Рим.

Бабы из окон махали платочками, старухи крестились, толпа ликовала. Развернулось внеочередное (в страду!) массовое гулянье, посвященное спасению председателя.

На следующий день председатель не вышел на работу… и на следующий день… и на следующий…

«Слава Богу, – думал Иван, засыпая под родным кустиком, – пусть из своей Москвы руководит, а здесь нечего мешать».

Жили-были…

Сашка-романтик

(грустная быль)

До чего же красив был Сашка! У каждой девчонки сердце замирало при виде его. Интересен он был и тем, что открытостью души своей и порядочностью отличался от других парней в деревне.

Как он мечтал в свои семнадцать лет побывать в дальних странах, совершить что-нибудь необычное! Бывало, лежит в траве, смотрит на плывущие облака и говорит:

– Вот хорошо бы вместе с ними махнуть! Интересно, а куда они плывут, где дождём прольются?!

В деревне так и звали его: «Сашка-романтик».

Обидно, что воспользовались его романтизмом и жаждой приключений… в корыстных целях. Нашёлся один такой… тоже «романтик», но с другими интересами. Звали его Колька Роткин. Старше Сашки на пять лет, успел посидеть, за драку.

Да… Грустные воспоминания…

…В одно летнее солнечное утро деревня огласилась воплями продавщицы Тамарки. Когда всё население округи сбежалось к магазину, там уже была милиция с собаками и другие… «люди в чёрном».

Ограблен магазин! За всю историю существования деревни это первое воровство.

В те времена (а события происходили в 1955 году) в деревне и замками-то не пользовались, дверь закрывали «на палочку», что означало: дома никого нет. И вдруг воровство! Да ещё такого масштаба! Магазин всё-таки!

Воров нашли быстро. И это были Колька Роткин и… Сашка-романтик.

На позорном следственном эксперименте (вся деревня присутствовала!) Сашка показывал, как он взбирался на крышу, как пролезал через узкое отверстие, оставшееся от старой печной трубы и слегка «прибитое» досками, как спрыгивал внутрь магазина (а был Сашка ловок и спортивен) и как подавал Роткину «товар».

Из «улова» Сашка себе не взял ничего; Колька всё закопал у себя во дворе с надеждой воспользоваться «добычей» при удобном случае.

Затем Роткин предложил, ради озорства, залезть в правление колхоза. Там стоял двадцатилитровый бидон с мёдом. Роткин придумал спрятать бидон где-нибудь, назло председателю, который недолюбливал Кольку. Роткин умел убеждать, и Сашка согласился. Бидон закопали в кустах. В результате выпала Сашке «романтика» длиной в восемь лет. В семнадцать лет он совершил свой «приключенческий» поступок; пока шло следствие, исполнилось ему восемнадцать.

И вместо армии, что в те времена действительно считалось почётной обязанностью, «засудили» Сашку.

Сколько позора пришлось пережить матери, отцу, родне, а особенно – самому Сашке.

«Чёрный ворон» привёз его к правлению колхоза как особо опасного преступника: ну как же – похититель социалистической собственности.

Опять вся деревня сбежалась.

Многим не верилось, что это сделал Сашка, замечательный парень! Но большинство склонялось в сторону осуждения и считало его чуть ли не «врагом народа».

Старшая сестра, красивая двадцатилетняя девушка, кричала ему через стенку «чёрного ворона», что «дома всё хорошо, все здоровы», спрашивала, как он? Но не слышали они друг друга через жуткую броню машины.

Позднее, через много лет, оба вспоминали о пережитых чувствах и… плакали, как тогда, в тот трагический день.

А душераздирающая сцена около пруда, куда подогнал водитель своего «воронка», чтобы помыть его…

Рядом был отчий дом Сашки. Мать, обезумевшая от горя, подбежала к водителю:

– Сынок! Открой! Дай взглянуть на кровинушку мою!

Шофёр был неумолим:

– Не положено, мамаша!

Мать рухнула перед ним, вцепилась ему в ноги:

– Сынок! Милый! Очень тебя прошу!

Шофёр сглотнул ком, подкативший к горлу:

– Не положено… попадёт мне…

И уехал, так и не помыв машины. Мать долго лежала на земле, вцепившись руками в траву и стонала.

А Сашка? Сашка чувствовал, что находится рядом с домом. Ему даже «послышался» знакомый запах жареной картошки (хотя в доме толком не питались уже несколько недель).

Да! Грехи наши тяжки…

Позже в сельском клубе (вероятно, «для острастки» местного населения) был показательный суд.

Сашка сидел на скамейке, на сцене, растерянный, улыбающийся, похудевший, по-прежнему красивый и… хороший. Он был рад, что видел родные знакомые лица, и был мужественен, потому что в эти минуты он страдал и горько плакал… но никто не видел этих слёз… кроме матери.

…Долго ещё ей придётся ходить по деревне с опущенной головой и тяжким грузом на сердце, пока постепенно не утихнет недобрая память людей…

Влюблённый адвокат

«Вляпался» всё-таки Сашка-романтик… За участие в ограблении магазина грозила ему тюрьма. Убитые горем родители продали корову, чтобы нанять адвоката.

И вот однажды подъехала к их дому серая «Волга». Вышел из неё немолодой лысоватый мужчина, маленького роста, с брюшком, в сером плаще. Отмахнувшись шляпой от мух, он тут же прикрыл ею лысину и медленно «покатился» к дому.

Мать Сашки суетливо забегала, не зная, куда посадить высокого гостя. На ходу она лихорадочно соображала, чем его угостить, так как в доме, кроме картошки, ничего не было.

Сунув в спешке десятилетнему сыну Лёньке решето, она приказала посмотреть, не снесли ли «чего-нибудь» куры? Лёнька вернулся быстро: в решете было два яйца. Мать тут же отправила сына в магазин за «четверинкой» водки (букву «т» в этом слове деревенские почему-то опускали).

Через некоторое время адвокат (по фамилии Басов) уже сидел за столом, выпивал и закусывал. Он вяло слушал выстраданный рассказ матери о сыне, попавшем в беду. И тут… В дом вошла Анфиса, старшая сестра Сашки-романтика.

Адвокат застыл с открытым ртом и поднесённой ко рту стопкой… Его словно пронзило. Он… сразу влюбился! Да и как не влюбиться, когда перед ним возникла, будто из сказки, такая красавица!

Опрокинув стаканчик, Басов наконец заговорил. Голос у адвоката оказался тонким, что никак не связывалось с его толстой фигурой.

– Не беспокойтесь, мамаша! Всё будет наилучшим образом; за это баловство ничего страшного не будет, тем более… магазину вернули всё… и ещё чистосердечное признание зачтётся… – рассеянно нёс адвокат, уставившись на Анфису.

Анфисе стало неприятно от этого взгляда, и она, взяв вёдра, ушла за водой.

– Хороша! – сказал адвокат.

Мать решила, что речь идёт о водке и пожалела, что мало взяли.

– А где она работает? Или учится? – спросил адвокат.

– Кто? – не сразу сообразила мать.

– А кто сейчас входил?

– Дочка моя… Ах, дочка? На заводе работает. Вот со смены пришла.

«Эх! – подумал адвокат. – Разве можно такому бриллианту работать?! Да ещё на заводе…»

Уезжал внезапно влюбившийся адвокат с двумя счастливыми чувствами: во-первых, в руках он держал портфель с «целой коровой», предварительно превращенной в очень приличную сумму; во-вторых, за плечами его трепетали свежевыросшие крылышки любви, несмотря на то, что дома его ждала жена (правда, давно надоевшая) и двое детей.

Короче, зачастил адвокат в деревню. Сначала мать, поглощённая мыслями о Сашке, ничего не замечала; она только и делала, что занимала деньги и угощала адвоката. «Лишь бы это помогло», – думала мать. Адвокат хорошо кушал, хорошо пил и откровенно «пялился» на Анфису.

Однажды он приехал в нарядном костюме; от него так несло одеколоном, что даже кот Тихон расчихался.

– Где Анфиса? – спросил Басов тонким голосом.

– Так она с отцом на лугах. Косят после заводской смены… для колхоза, – ответила мать, не понимая, зачем адвокату нужна Анфиса.

– Значит, Анфиса и в колхозе работает?! – изумился адвокат.

– Приходится, – вздохнула мать.

– Вот хочу её в город пригласить… погулять, – прокукарекал адвокат и почему-то хитренько подмигнул матери, чем очень насторожил её.

«И это на ночь-то глядя!» – изумилась она.

Оставив адвоката наедине с «любовным настроем», мать побежала искать Лёньку. Он на крыльце возился с собакой. На всякий случай схватив Лёньку за ухо, она приказала ему:

– Беги на луга и скажи, чтобы Анфиса домой сегодня не приходила! Пусть у тёти Насти переночует!

– За что? – спросил Лёнька (то ли насчёт уха, то ли насчёт сестры).

– Беги, кому говорят! – прошипела мать.

Не поняв, за что наказывают сестру, Лёнька побежал на луга.

Прождав Анфису до темноты, адвокат отправился восвояси. Через минуту в дом вбежал Лёнька:

– Яшка адвоката лупит!

Яшка – тайно влюблённый в Анфису парень (правда, об этом знала вся деревня). Сам он с ней не «гулял» (пока стеснялся), но и никому из парней не позволял, так как имел к Анфисе самые серьёзные намерения, а также самый крепкий кулак в округе.

Кстати, и Анфисе Яшка нравился (но вот об этом не знал никто).

Мать выбежала на крыльцо, и первое, что увидела в полумраке, – это багровую лысину адвоката. Шляпа плавала в придорожной канаве. Яшка одной рукой держал адвоката за нарядный костюм, а другой собирался нанести знаменитый удар.

– Не надо, Яша! – прокричала мать.

– Здрасьте… – робко поздоровался Яшка с матерью своей любимой и разжал руку.

Отпущенный «Ромео» рухнул на пыльную дорогу.

Больше адвокат в деревне не появлялся.

А Сашке – восемь лет дали… несмотря на «коровьи» деньги.

Батон

– Батон… Батон… – тихонечко проговорила Анечка, сидя на крыльце, и громко добавила:

– Ну, как? Слышно?

– Да вроде нет, – ответила её подруга Анфиса, вылезая из кустов. – Иди! Теперь ты послушай.

Анечка в кусты не полезла, а зашла к ним в тыл.

– Витя-Батон… Витя-Батон… – почти шептала Анфиса с крыльца. – Ну? Как?

– Слышно, но непонятно, – сказала Аня.

– Девки! Что вы заладили: батон! батон! Идите спать! – возмутился из окна отец Анфисы.

– А ты, старый, лучше помолчал бы, – сказала мать Анфисы, Александра Ермолаевна. Она возвращалась с огорода. И хотя ещё не знала, о чём идёт речь, сразу встала на защиту девушек. – За что он вас ругает?

– Тёть Шур! – начала рассказывать расстроенная Анечка. – Вчера у меня было назначено с Витей свидание вот здесь (она указала на кусты). Ну, мы вышли с Анфисой, сели на крыльцо, и я начала ждать. А его всё нет и нет. Я и говорю: «Где же мой Батон?». Вы же знаете, что кличка у него такая.

– Как не знать! – оживилась мать. – Его в детстве Батончиком называли: уж больно хорошенький был, кругленький, беленький, булочки белые шибко любил. А вон каким стал статным! Ну, какой он теперь Батончик? Вот и поправили его на Батон.

– Ага… – продолжала Анечка. – Анфиса и говорит: «Да приедет твой Батон! Может, у него велосипед сломался!» Короче, сидим мы и о Батоне разговариваем, да ещё смеёмся и через каждое слово: Батон да Батон. А его всё нет и нет. Тут мы насторожились: неужели он услышал всё, обиделся и уехал?! Вот мы и проверяем сейчас: слышно было или нет.

Анечка чуть не плакала.

– Не расстраивайся, – утешала её Анфисина мать, – может, он и не приезжал вовсе, дела какие были. Даже если слышал и обиделся… Любит – приедет.

– Меньше над парнями надо издеваться! – громко возмущался отец из окна. – Моду взяли! Обидеть хорошего парня! Тем более из соседней деревни ходит! И каждый день! И после работы!

– Не ходит, а ездит, – встряла Анфиса, – на велосипеде.

– Теперь уж не приедет, наверно, – сказала Анечка и заплакала.

Отец опять появился в окне:

– Не реви! Зайду я завтра к твоему Батону. Мне как раз в Бормусово по делам надо. Так и скажу: что, мол, насчёт «Батона» девки пошутили.

– Ещё больше всё испортишь, дуралей старый! Зачем слово «Батон»-то повторять? «Насчёт Батона пошутили…» – передразнила мать отца.

Тем временем неслышно к кустам подъехал на велосипеде сам Батон.

Он уже с другого конца улицы подробно слышал «дебаты» о себе. Особенно гремел Михал-Степаныч (так звали отца Анфисы).

Витя давно был влюблён в Анечку Крылову, молодую симпатичную библиотекаршу с длинной косой.

Аня приехала в деревню из райцентра. Она подружилась с Анфисой да так и жила в доме добродушного Михал-Степаныча.

– Тёть Шур! – доверительно рассказывала Анечка. – Ведь он мне так нравится! Я бы за него и замуж согласилась…

И Анечка снова заплакала, уткнувшись тёте Шуре в плечо.

При таких словах даже Михал-Степаныч перестал «грохотать» и, расчувствовавшись, сказал:

– Всё равно завтра зайду к Батону.

А Батон… Стоял в двух шагах и не дышал от волнения. Его сердце сначала куда-то упало, потом высоко подпрыгнуло… от счастья.

– Здорово, Вить! – услышал он над ухом. Это подошёл скотник Митрич (возвращался с работы).

– Чего это они тебя здесь дразнят, а ты спокойно слушаешь?! – продолжал Митрич. – Я аж от скотного двора слышу.

– Ой! Батон! – воскликнули женщины как по команде, обнаружив, что они не одни.

Осенью сыграли свадьбу. А через год у Анечки и Виктора появился мальчик.

– Ах ты мой Батончик! – прижимая к груди малыша, радовалась Анечка. – Батончик ненаглядный!

– А-гу! – согласно отвечал малыш, а счастливой матери слышалось: «А-га!»

Надюшка

Посвящается сестре

Надя лихорадочно вытаскивала резиновый сапог, провалившийся в трясину. Сверху хлестал дождь. Надя промокла по самое некуда.

– Надюшка! – кричал отец, стараясь приободрить дочь. – Быстрей вставай! Сено погибнет!

«Погибну, наверно, я», – подумала Надя и, наконец, вытащила сапог. Она вылила из него болотную жижу вместе с симпатичной лягушкой и невольно залюбовалась её необычной зелёной окраской.

«Ква!» – поблагодарила лягушка и исчезла в родной пучине.

Быстро надев спасённый сапог, Надя побежала по болотной трясине на помощь отцу.

Хмуриться не надо, Лада!Хмуриться не надо, Лада! —

донёс ветер со стороны деревни: у Петрушкиных гуляла несвоевременная для сенокосной поры свадьба – женили сына.

«Им там легко не хмуриться… на гулянке всё-таки, – думала Надя, – и этот дождик ещё навязался…»

Природа услышала жалобу Нади и «выключила» дождик. Облака расступились и выпустили солнце. Повеселело, но работалось без улыбки.

Отец ловко продевал копну у её основания двумя оглоблями – и носилки готовы. Бери и тащи! Переправить копну сена из зыбкой трясины на твёрдое место – дело по плечу не каждому.

Иногда трясина сопротивлялась выносу своей «собственности», и один из несунов проваливался чуть ли не по пояс.

Отец и дочь двигались, как на замедленной плёнке: «два муравья тащат огромную кучу». Посмотреть со стороны – умора! А подойти поближе, то не до смеха – пот, боль, усталость.

«Жаль Надюшку», – думал отец о любимой дочке, но, уверенный в своём собственном здоровье, был уверен и в здоровье дочери, считая, что труд только укрепляет его.

Отцу было невдомёк, что пятнадцатилетняя девочка может надорваться от такой «грузоподъёмности».

– А наша корова не облопается с пяти стогов? – спросила, запыхавшись, Надя.

– Ей и одного стога достаточно.

– А зачем мы надрываемся?

– Четыре стога для расплаты за него, – пояснил отец. – Колхозу.

– Значит, не наша, а колхозные коровы облопаются, – прикинув в уме, подытожила Надя.

Отец собственным горбом понимал эту арифметику и кабальность условий, но регулярно, каждое лето, отдавал свой «долг» (правда, непонятно, кому).

Парадокс, но колхозное стадо никогда не производило «упитанного» впечатления, скорее… наоборот.

На луга ходили, как на… не развлекаться, короче говоря.

Отец сооружал остожье на сухом месте из ольховой поросли и первоначально укладывали сено на подготовленное место вдвоём.

Потом Надя вставала в центр уложенного квадрата и «плясала», утаптывая его. Было здорово «пружинить»!

Отец подкладывал длинными вилами новые охапки: сначала по углам, затем по бокам и, наконец, в центр, где стояла Надя, заваливая её с головой. Надя хохотала!

Отец работал осторожно, постоянно предупреждая, куда направляются вилы.

Постепенно стог рос. Горизонт для Надюшки расширялся, у неё захватывало дух при виде всё новых и новых просторов. Хотелось подольше полюбоваться этой красотищей, но зевать было некогда: отец то и дело подбрасывал здоровенные охапки – их нужно было принять граблями, правильно распределить и хорошенько «уплясать», чтобы стог не развалился.

Геометрия стога соблюдалась строго – отец был мастером своего дела.

Однажды, ещё в 1957 году, сильнейший ураган, пронёсшийся над краем, «разбомбил» кирпичное овощехранилище, поджёг дом Васьки Пятака, повалил множество столбов и деревьев, но стога, поставленные отцом в самых разных покосных местах, стояли, «как солдаты». Ни одна травинка с них не упала.

Вот какие крепкие «сооружения» ставил отец, даже ураган их не тронул.

Самыми счастливыми минутами для Нади были моменты, когда отец отходил за дальними копёнками: можно было лечь на стог, раскинуть руки и смотреть на небо.

Возникало ощущение настоящего полёта вместе с плывущими в небе облаками. Сердце замирало!

А затем можно было перевернуться на живот, обнять стог руками и наслаждаться чудодейственным запахом.

– Надюшка! Не спать! – кричал снизу отец. И тут же в Надю летела огромная охапка.

Однажды, когда сооружался очередной стог, отец «подложил» Наде… змею.

А дело было так…

Приняв сено, Надя начала граблями распределять его, и вдруг заметила серую ленточку, которая стала самопроизвольно извиваться.

Наученная быстро уворачиваться от острых вил, Надя (хотя в глазах уже рябило от сена) моментально отреагировала.

– Змея! – завопила она и столкнула заброшенную отцом охапку обратно.

Отец тоже «отреактировал» мгновенно, отскочив в сторону. Прежде чем продолжить работу, отец убедился, что змея сброшена. Это была длинная серая красавица-гадюка.

Отец не стал её убивать.

– Пусть живёт! На земле нет ничего лишнего, – рассуждал он.

– Па! А если она кого-нибудь укусит? – переживала Надя.

– Сапоги надо надевать резиновые… да и расходиться с миром, – мудро объяснил отец. – Не она к нам пришла, а мы к ней.

После встречи со змеёй работали молча и с удвоенной осторожностью.

И вот – конец, делу венец!

Был ещё один момент, замечательный для Нади, – спуск с высокого стога на землю.

Отец подставлял к краю стога две длинные гладкие оглобли, и Надя, «как по рельсам», с визгом съезжала вниз.

Утешая себя этими приятными воспоминаниями о метании стога, Надя тащила с отцом последнюю копну и думала: «Хорошо, что скоро будет приятная работа…»

Хмуриться не надо, Надя!Хмуриться не надо, Надя!.. —

послышались ей обрывки песни, в которой ветер переименовал Ладу в Надю.

– Шабаш! – сказал, наконец, отец. – Домой!

По привычке пружиня, как на трясине, Надя шла вслед за отцом по знакомой тропинке.

И всякий раз, когда она, усталая, возвращалась домой, от земли исходила необъяснимая сила, которая брала Надю за руку и вела сквозь лес, через поле в синеглазых васильках, подмигивающих ей, к родному крыльцу.

На крыльце усталых тружеников, как всегда, встречала почти неразлучная парочка: пёс Цезарь и слегка заспанный, но важный и мудрый, кот Васька, знаменитый своей белой «манишкой».

– Ж-ж-и-вут ж-же… – жужжал над головой Нади шмель-сплетник, имея в виду Цезаря и Ваську.

– И правильно делают, что живут, – возражала ему Надя, гладя своих любимцев.

Спустя минуту, угощая Ваську молоком (Цезарь предпочитал другое меню), Надя назидательно говорила:

– Ты сначала понюхай! Сеном пахнет!

И, вздыхая, добавляла:

– И моим по́том…

Но не было в тот момент никого на свете сильнее и счастливей Нади…

Королева красоты и частица «не»

– Расти, коса, до пояса, не вырони ни волоса, – приговаривала мать, причёсывая дочку, и… доприговаривалась. Выросла у Кати Королёвай коса не до пояса, а… до «этой самой», в общем.

– Наша деревня отродясь косая, – говаривали местные старожилы. – Мужики косые, особенно по праздникам. Бабы, окромя косы, другой причёски делать не умеют. И названьице деревни подходящее.

Действительно: имел место тот самый случай, когда название отражало содержание, ибо деревня называлась Косово.

Что верно, то верно: косой в этой деревне никого не удивишь, поэтому и Катина коса восторгов у односельчан не вызывала, а вот заезжие городские восхищались: «Королева красоты!»

И было чему удивляться. Коса у Кати представляла собой толстый канат цвета пересохшей соломы. Сие творение природы весьма гармонично дополнялось очаровательными веснушками. Обладательница этих прелестей, тем не менее, очень переживала и расстраивалась.

В школе Катя училась отлично, но была, как многие деревенские, робкой и застенчивой.

После восьмого класса она (для облегчения своих страданий) отрезала косу и решила поехать в райцентр поступать в педагогическое училище.