Чабанка

– Это твои проблемы, земеля, мне не в падлу – я и в очко посцать могу.

– Ты лучше вот этому чмырю, нах, на очки посцы, ха-ха-ха.

Один из салабонов в очках устало и равнодушно ждал своей участи. Затянутый до невозможности ремень, грязный подворотничок вокруг воробьиной шеи, стоптанные не по размеру огромные сапоги, все это знакомо, но только вот взгляд не перепуганный, ждущий недоброго, как у наших салобонов, а равнодушный, покорный, а потому ещё более противный. Я отвернулся и сделал своё дело в противоположной стороне. Потом я пытался тщательно вымыть руку, ту руку, которой я пожал руку этого ублюдка. На душе подташнивало, я вышел на улицу. На лавочке перед казармой сидел в одиночестве наш Юра Карев – встреча для меня была неожиданной.

– О, Юрчик, привет!

– Привет, Геныч. Покурим?

– Покурим.

Я вытянул пачку болгарских сигарет с фильтром, выщелкнул две. Мы закурили.

– Нищак, давно фраерских не курил. Шикуете там у себя в УПТК?

– Шикуем. А что делать?

– Ну и правильно.

– А ты здесь с какого бока?

– На командировке. Шоферю. Плиты дорожные вожу для третьей.

– Юрок, смотрю гнилое здесь место. Я только что видел, как дед двоих салабонов опускает на параше, с мочой их контачит. У нас в четвертой такого нет.

– У нас в четвертой много чего нет. Потому, что живем мы по понятиям, а здесь беспредел… Тьху! Противно, – его и так сморщенное лицо скривила гримаса брезгливости.

– Ты о чём?

Карев ответил не сразу, сделал несколько глубоких затяжек, как бы решаясь – говорить или нет. Решился и, не глядя на меня, ответил:

– Понимаешь, они здесь ноги моют, – он говорил, через силу выталкивая каждое слово изо рта, казалось-бы с трудом их подбирая.

– Нэ поняль?

– Дедушки не ложатся спать с грязными ногами…

– Ну, так это ж по понятиям, не чушкари значит, люди.

– Ага, люди. Только они не сами их моют, а им салабоны моют, тёпленькой водичкой. Вода в казарме только холодная, как ты понимаешь, салабоны должны воду нагреть, причём в чисто вымытых тазиках.

– Как же ты её нагреешь? Что здесь плита есть?

– Ни плиты, ни печки.

– А как же?

– А как мы чифирим? Кипятильник из двух бритвенных лезвий – дело нехитрое. Только одно дело нагреть кружку воды, а другое – целый тазик, блядь!

– А дальше?

– Что дальше? Дедушка сидит на коечке, ноги в тазик опустил, а салабон ему аккуратно с мылом между пальчиками моет. А если деду не понравилось, он мокрой пяткой в хавальник бьёт – перемывай значит. Потом салабон должен дедушке ножки вытереть досуха, своим полотенцем, между прочим – дедушкино, оно для других мест предназначено.

– Да ты гонишь? – я был поражён, такого я никогда ещё не слышал, – И кто же ведётся на такое? Пара опущеных?

– Почти все, кто в салабонском звании. Кто в отказе был, на больничку уехали и мудохали их перед этим долго и опускали по-разному. Я, блядь, ни в одной зоне такого беспредела не видел, на прессхатах106, наверное, такого нет.

– А офицеры что? Неужто не знают?

– Гена, тебя что только вчера пальцем сделали? Какие офицеры, где ты их видел? Им только план давай, суки позорные, подлота. А здесь такие все закошмаренные, что под кулаком каждый салабон работает за семерых. А значит, всё всех устраивает. Бляди!

Было видно, что и Юрке, не то чтобы стыдно, но очень уж противно, что не может он вмешаться и ему не по силам остановить беспредел в третьей роте.

В тяжелом настроении я возвращался с этой командировки. Моя неуёмная фантазия рисовала страшные картинки. А главное, что терзало, мучило, не давало забыться – а как бы повел себя я на их месте? Кого их? На месте Юрки – понятно, я тоже прошел мимо беспредела сегодня там, в туалете. Стыдно, конечно. А на месте этих салабонов?.. Честно. А Вы?.. Вы уверены? Ох, не торопитесь с ответом! Что пересилит: самоуважение, честь или инстинкт самосохранения, которым мы, как инстинктом, и управлять-то не умеем? Хватит ли смелости покончить собой? А имеем ли мы право отвечать на эти вопросы, не побывав в подобных обстоятельствах, не попробовав? Я был рядом, в приграничном районе, и видел разное, тот же Юра Карев легко шёл против десятка казахов, но здесь, на этой командировке я увидел другого Карева – надломленного, неуверенного, и с такой глубиной тоски в глазах!

А семья?

Зима 1985–1986. Чабанка. Новый год

Приближался Новый год. Облом было опять аккорд брать, я решил встретить праздник в части. То есть, конечно, не в части, но и не дома, не в отпуске. Переодевшись, я – «бородатым холодильником», то есть Дедом Морозом, а Райнов – Снегуркой, мы с Лёней забомбили нашим пацанам небольшую импровизацию, типа КВНа в нашей ленкомнате:

– Что это такое? – я поднял руку Снегурочки.

– Э, рука, да? – Султан Тимирханов.

– Грабли…

– Грабки…

– Богонелька…

– Э-э, сдаёмся, Руденка.

– Шариковая ручка.

Погоняла Лёни – Шарик находилась в ежедневном употреблении. Ребята смеялись.

Потом мы устроили сеанс черной магии. Я объяснил, что в последний вечер перед Новым годом в старые времена гадали на зеркалах. Но люди в наших краях и не знали, что подобные примочки с зеркалами буддисты используют для медитации уже много-много веков. Да вот, к примеру! Я выбрал Баранова, зная, что тот по натуре человек с удовольствием верящий в любую хренотень. Усадил его перед публикой за стол, поставил перед ним одно зеркало, а второе тыльной стороной дал ему в руки.

– Военный строитель Баранов, всё очень серьёзно. Это нехитрое приспособление йоги используют для выхода в астрал. Смотри глазами над ближним к себе зеркалом во второе. Ты видишь, что два зеркала многократно отражаются друг в друге, образуя как бы туннель. Сейчас ты отправишься в путешествие по этому туннелю, но смотри, это очень опасно. Если ты потеряешь дорогу назад, то твоя душа, твое астральное тело не вернется в физическое. И тогда ты сойдешь с ума. Не боишься?

– Нет. Давай.

– Видишь, туннель изгибается? Это потому, что твои руки дрожат, потому, что ты весь здесь, ты не можешь управлять микродвижениями своих пальцев. А теперь мысленно пойди по этому туннелю и если у тебя это получится, то ты увидишь, что твои руки микроскопическими поворотами, не подвластными обычным командам мозга, будут удлинять этот туннель до бесконечности… Иди!

Лицо Баранова одеревенело, глаза помутнели. Казалось, вот-вот и со рта потечет струйка слюны. Впечатлительный парень.

– .., но помни о моем предупреждении. Если туннель изогнется, а твое астральное тело окажется за поворотом, ты можешь и не вернуться назад.

Через мгновение Сашка, как бы через силу, протяжно затянул:

– А-а-а-а…

И оторвав от себя зеркала, вскочил.

– Ну, пацаны, я и обтрухался! Во бля! Еле вернулся. Я ебу такие фокусы!

– Баранов, что за речь? Отставить материться! – незло вмешался, присутствующий здесь, старшина.

Сашка, действительно, поверил. Если бы надо было такое сыграть, народный артист СССР так не смог бы. С помощью Барашека публика была готова к сеансу. Я обратился к ней с такими словами:

– Ещё один опыт с зеркалами. Кто рискнёт, увидеть своё настоящее лицо, своё внутреннее «я»?

Вызвалось пять добровольцев, среди них, конечно же, снова Баранов. Они сели на табуреты перед всем честным народом, я выдал им по зеркалу. Парни под смех и комментарии публики рассмотрели свои лица. Зеркала я забрал. Погасили свет. Начался сеанс черной магии, я зажег свечу и загундосил:

– Закройте глаза и расслабьтесь. Опустите руки вдоль туловища. Чувствуете, как ладони наливаются тяжестью, теплом, … эта тяжесть теперь разливается по всей руке, опускается голова, тяжелеют ноги… Расслабилось лицо, свинцом налились веки, губы. Мы забываем, как мы выглядим на самом деле… Две стихии могут вскрыть человеческую сущность. Огонь и вода. Две стихии, влекущие жизнь и смерть за собой, помогут нам снять маски с лиц человеческих.

Под эту пургу, которую я нёс, Леня занес в ленкомнату пять солдатских кружек с водой.

– Протяните свою левую руку ладонью вверх. Сейчас мой помощник поставит на вашу руку сосуд с водой. Держите. Энергия воды переходит к вам.

Леня расставил кружки на ладони добровольцев. В ленкомнате была полная тишина – прелюдия с Барановым, темнота и огонь свечи делали своё дело.

– Теперь вытяните вперед правую руку… и сами переставьте сосуд с водой на пальцы правой ладони. Левой ладонью, наполненной энергией воды, сотрите со своего лба накопившуюся усталость… Снова поменяйте руки, теперь правой ладонью потрите свои глаза… Так. Левый… А теперь правый. Энергия воды омоет ваши черты. Огонь выявит суть. Еще раз поменяйте руки. Теперь левой ладонью сотрите всякую гримасу со своих губ. Вот так. Сосуды с водой нам больше не нужны, мой помощник заберет их… Руки можно опустить. Расслабьтесь, подготовка уже позади. Глаза можно будет открыть только по моей команде.

Я стоял со своей свечой за спинами добровольцев, создавая контрсвет, поэтому никто не мог видеть их лица.

– А теперь я буду подходить к каждому из вас. В одну руку я дам вам свечу, а в другую зеркало. Держите.

Подошёл к первому, всунул в руку свечу, зажег её от своей, в другую руку дал зеркало. Ткнул первого пальцем в лоб и зловеще прошептал:

– Смотри! Узнаёшь себя?

Пока тот не опомнился, проделал то же со вторым и быстро с остальными. В комнате всё ещё стояла тишина, добровольцы всматривались в свои лица в свете мерцающих свечей. Вдруг в этой тишине тихо по-волчьи страшно завыл Баранов. По рядам пронесся матерок. Чтобы не пришлось звать нашего лепилу, Леня включил свет. Пауза… Шок! Смех!

– С Новым годом, дорогие товарищи, – передразнил я Леонида Ильича Брежнева, – Перекур!

Парни приходили в себя, показывали друг на друга пальцем, смеялись. Лица добровольцев были, что и говорить, потешными – чёрные лбы, огромные синяки под глазами и черные же рты. При электрическом свете просто забавно, а вот при свете свечи неожиданно увидеть таким свое отражение – это что-то! Народ, как ему и положено, требовал разоблачений. Всё просто – кружки Леня заранее подготовил, закоптив дно на пламени свечи. Всем очень понравилось. Только Баранов на меня сильно обиделся – я обманул его самые святые чувства.

Мы с Ленькой дернули из части часа за два до наступления Нового года. Так уж получилось, что сам Новый год мы встретили в нашем вагончике на Кулиндорово, куда заехали переодеться в гражданку, распили припасенную бутылку шампанского, а потом уже вместе с Вовкой Гажийским поехали к его друзьям гулять и танцевать. Чего у нас не получилось в ту ночь – ни первого, ни второго. Уж лучше бы мы в части остались, качались бы на волнах своего успеха. А так мы оказались в чужой компании в качестве непрошеных гостей – Гажийский сволочь никого не предупредил. Вроде и компания нормальная, и девчонки были симпатичные, и одеты в соответствии с передовыми взглядами того времени, а облом получился по-полной, даже танцев не было. Красивые юные губки раскрывались только для того, чтобы сказать гадкое. Сплетни, обсуждения, осуждения, разговоры… Я чувствовал себя, как на трибунале.

Правильно отмечал пёсик Фафик107: «не всё, что торчит над водой – лебедь».

Зима 1986 года. Чабанка-Кулиндорово

Во второй половине января стройуправление округа проводило большое комсомольское собрание – отчетно-перевыборную конференцию. Мне было поручено выступить на этом шабаше. Светясь от оказанной мне чести, я взошел на сцену, где в торце стола президиума была установлена трибуна для выступающих. А в президиуме сидел весь цвет стройуправления во главе с генерал-майором, начальником отдела строительства и расквартирования войск Одесского военного округа.

Не знаю, видели ли рядовые делегаты конференции, как меня качнуло, когда я встал за трибуну. Со стороны президиума меня накрыла столь плотная волна перегара, что мой, должно быть, неокрепший ещё в стройбате организм не выдержал – я сбился и забыл начало выступления. Я никогда не читал выступлений с бумажки, готовил только план и тщательно прорабатывал начало, а там: как вынесет, как слушать будут. Я удивленно обвел глазами членов президиума и проблеял что-то нестандартное, типа:

– Ну, что я вам хотел сказать, товарищи?

Чем вызвал интерес у слушателей, ко мне повернул озадаченное лицо даже генерал. Его взгляд послужил штопором, пробка из головы вылетела и меня понесло. Необычное начало и живая речь смогли удержать внимание президиума минуты на три, потом краем глаза я увидел, как лица членов заиндевели, взгляды затормозились, только комсомольский вожак политуправления периодически вскидывал голову и строго вглядывался в зал. Тяжко было мужикам сидеть на сцене под взглядами сотен зорких комсомольцев.

Мое выступление публике понравилось, мне аплодировали, вновь проснувшийся генерал одобрительно кивал головой. Я сел на свое место. Следующий выступающий был обычным для подобных сборищ. Он сразу уткнулся в свою бумажку и начал бубнить что-то о том, типа, с какими, мол, результатами их комсомольская организация бороздит просторы мирового театра. Весь президиум сладко спал, первый ряд, как самый опытный, с открытыми глазами. Только седой полковник, начальник политотдела стройуправления не сдержался, потерял бдительность и выдал раскатистого храпака. Проснувшийся рядом сидящий генерал, отечески улыбнулся в зал и толкнул локтем, выводящего длинную руладу, полковника. Голова того слетела с подставленной левой руки, кулаком правой он что было мочи хлопнул по столу, внятно произнёс «да, ну его на хуй!» и открыл глаза. В зале тишина, все замерли, выступающий сбился. Генерал закрыл лицо ладонью, чтобы не было видно, как он ржет, но даже его огромная ладонь не могла скрыть все лицо – то снизу выпадала челюсть, то сверху вспархивали брови. Генерала ритмично трясло. Полковник крякнул и сделал государственное лицо. В рядах президиума возникло здоровое оживление, члены членов президиума расслабились, руки потянулись к спасительной влаге в графинах.

В своем заключительном слове генерал сделал ссылку на мое выступление, Кривченко, сидевший в местах пяти от меня, показал мне пальцем – мол, всё окей, молодец, сержант. И тут на трибуну генералу поднесли записку. Лицо командира сразу скисло, только выпив стакан воды, он продолжил:

– Товарищи. Мне только что доложили, при строительстве жилого дома произошло ЧП. Оборвался крепёж строительной люльки, пятеро наших товарищей не смогли удержаться и упали. Двое в тяжелом состоянии доставлены в больницу, а трое военнослужащих срочной службы погибли. Погибли люди из-за головотяпства других, мы здесь много сегодня говорили о воинской дисциплине, вот вам пример. Виновные будут наказаны. Прошу почтить память наших товарищей минутой молчания.

Какой пример? Какой дисциплины? Никто и не думал смеяться над несуразностью, нескладностью сказанного. Все встали, помолчали. Все мы прекрасно себе представляли, что любой из нас мог быть на месте этих несчастных пацанов. Вот дикость – смерть в армии в мирное время. Концовка конференции получилась скомканной.

Мы, члены делегации Чабанского стройбата, вышли на улицу, перешли через дорогу к нашей машине и закурили. Балакалов говорит:

– А помните, товарищ майор, год назад на Военветке семь человек пострадали и тоже трое погибли.

– Помню, нах.

– А чего там случилось? – спрашиваю я.

– А бойцы зимой должны были очистить стройплощадку от строительного мусора. Там плита бетонная большая на земле под снегом валялась. Ну, снег очистили, плиту краном зацепили, а она ни в какую. Примерзла, блядь. Их командир, старлей, приказал костер запалить, чтобы плита оттаяла, мудак. А какой там, нах, костер зимой – не горит и всё, дрова то никакие. Один, самый умный, наверное, и предложил брикеты сухого кислорода для розжига использовать.

– Как это? Что за брикеты? Как это сухой кислород?

– А хуй его знает! Знаю, что это какая-то хуйня, которую подводники используют, а по окончании срока годности должны уничтожать. А кто же у нас инструкции соблюдает? Выбросили на хуй и дело с концом. А только ж ваши рылы солдатские всё увидят и любые приключения на свою жопу найдут. Притянули этих брикетов, кинули в огонь. Не горит. Тогда этот пидор гнойный, старлей, бойцам и говорит, масло, мол, отработку тащите, подольем в огонь – загорится, как миленький. Загорелся. Трупы, мясо.

– Не понял? Чего это?

– Ты чё с бодуна? Кислород с машинным маслом это как атомная бомба. Так ебануло, что все, кто вокруг были, полегли. Старлею, между прочим, ногу и яйца оторвало. Выходили его, под трибунал отдали потом. Судили недоумка.

– Да, история…

– Бывает.

– Не дай Бог!

– Стройбат он и есть стройбат.

А мне за выступление дали отпуск на пять суток, как раз к годику моей дочери. Только думаю, не так за моё выступление Кривченко раздобрел, как за ссылку генеральскую. Отметили, одним словом. А я и рад.

Зима 1986 года. Чабанка, Кулиндорово

Как обычно отоспался я в отпуске и быстрей назад – всё же стрёмно Родину одну без охраны оставлять. Тем более, как оказалось, Родина снова требовала нашей помощи в снабжении её мясными продуктами. В первый же день после моего возвращения наша начальница послала нас на холодильник Бульбе помогать.

– Здорово, хохол!

– Доброго и вам здоровья, уважаемые сидельцы. Мир и удачи вашей хате! – ответствовал я по протоколу, заводя своих ребят в раздевалку холодильника.

– Типун тебе на язык!

– Ты чего это? Не в камеру же вошёл.

– Да, так, померещилось.

– А чтоб тебе не мерещилось, именно ты и пойдёшь сегодня в камеру. С нами, – Бульба.

– В какую ещё камеру?

– Не сцы – пока в холодильную.

Нас в холодильную камеру с собой грузчики до этого ещё не брали. Меня так вообще предпочитали на бульоне держать.

– В камеру – так в камеру.

– На держи, – Бульба протянул налитый на две трети гранчак самогонки.

– Вроде рано ещё.

– Пей давай. В камере минус двадцать пять.

– Ого, – под завистливые взгляды других я осушил стакан. Захорошело.

Работа моя была простой: принимаю из лифта тележку с говяжьими полутушками уже на этаже и качу её от лифта в собственно холодильную камеру, где грузчики складируют тушки вдоль стен. Работа не тяжелая, но, говорят опасная, особенно летом. Летом простуда обеспечена, а если организм не подготовлен, то и воспаление лёгких подхватить, что раку ногу обломать. В камере ниже минус двадцати, а у лифта плюс двадцать, а ты туда-сюда. Зимой легче – перепад температуры не такой большой.

Пошли тележка за тележкой. Скукотища. Я стал зависать в камере, стал приглядываться, как мужики внутри работают. Камера, она большая, по высоте, наверное, метров шесть-семь. Несколько колон подпирают потолок. Центр свободен, а по периметру горы мяса. И вот грузчикам надо укладывать полутушки в штабеля под самый потолок. Не простое это дело – поддать тушку на такую высоту, а ещё сложнее удержать и уложить её там, стоя на скользкой и неровной поверхности, образованной заледенелым мясом.

Стоял я там, рот разинув, как специалист, я мог оценить ловкую работу ребят в камере. Как вдруг меня снесло с того места, где я стоял. Я оказался за колонной. Вбросил меня туда Бульба. Одновременно с этим раздался сильный звонкий хлопок. По полу мимо меня пролетели во все стороны осколки, как при бомбёжке. Упала с самой горы одна полутушка, которая пролежала в этой камере уже долгое время. Перемерзшее мясо разбилось, как огромная хрустальная ваза, с громким звуком, звоном, на мелкие кусочки, осколки.

– Ты еблом здесь не щелкай! Замерзшее мясо, как стекло, и голову отрежет и ноги покалечит.

– Нет, мне мой цемент милее, – только и смог прошептать я.

Чтобы подтвердить, что и в УПТК бывает тяжелая работа, чтобы нас не трогали, не считали, что мы здесь только жируем на вольных хлебах; я всё время приглашал Корнюша приехать к нам на Кулендорово, когда у нас цемент. Доприглашался!

Совпал у нас как-то цемент с днем рождения Лёшки Близнюка. Новорожденного мы не трогали, оставили его на лёгких работах снаружи, а мы с Войновским, как обычно, были внутри хоппера. Что там творилось на улице мы и не знали. Погода стояла противная, как и положено для этой поры года в Одессе. Мы с Серёгой теперь и на перекуры не вылазили на крышу, так мы уже сроднились с цементом, что и отдыхали и курили внутри хоппера. А перед обедом Лёшка выставился – притарабанил десятилитровую бутыль. Мы решили, чего мёрзнуть на улице, да и пиво не в кайф на холоде. Бутыль и кружки спустили в хоппер, собрались там все вместе и начали чествовать Близнюка. Класс! На улице зима, а в вагоне тепло, если не сказать жарко, сидим на мягком цементе, холодненькое пиво, добрая цигарка и дружеский пиздёж. Как вдруг свет из люка заслонила чья-то голова и так сладенько по-отечески прогундосила голосом прапорщика Гены:

– Охуеть! Бригада УПТК пиздячит в полный рост. Фото на память!

Мы, конечно, опешили, с неудовольствием.

– У Близнюка день рождения, товарищ прапорщик, – опомнился первым Седой.

– Поздравляю, конечно. И это причина нарушать устав? Употреблять алкогольные напитки? Охуели, военные?

– Так это же пиво, товарищ прапорщик.

– От пива будете сцать криво. Руденко, ко мне!

Я вылез на крышу. Слава Богу, лицо мое легко доказывало, что работа таки у нас тяжелая – въевшийся цемент, полосы от респиратора, глаза шахтёра. Это как-то могло спасти ситуацию. И действительно, Корнюш осмотрел меня внимательно и гнев сменил на милость, глаза его потеплели.

– Геша, что вы здесь устроили?

– Так, действительно же пиво, товарищ прапорщик.

– Ты на меня не дыши. Пиво. А как поймают?

– Кто? До части мы сегодня своим ходом не поедем, дядя Яша повезет, ехать будем поздно, пока разгрузим, пока помоемся. Да и хмель весь выйдет пока разгрузим вагон, уж поверьте, так ещё пропотеем, что ни в глазу не останется. Вот мы сейчас начнем, а вы посмотрите, что это значит, цемент на УПТК.

Я расставил ребят по местам и мы начали работать. Корнюш сначала сквозь люк наблюдал за нами с Войновским в хоппере, но, когда мы обрушили первую же большую гору цемента, его как волной сдуло с крыши – получил он свою порцию цемента с люка. Мы продолжали работать, забыв о Корнюше, а он исчез незаметно, как и появился. Вечером, в своём духе, прапорщик красочно расписывал перед всем строем на вечерней поверке, как УПТК пиво в цементе пьёт, но оргвыводов делать не стал.

А вскоре лишили нас шанса демонстрировать нашу трудовую доблесть. Было приказано цемент выгружать цистернами-цементовозами. Для этого хоппер ставился на обычную площадку во чистом поле, подгонялся цементовоз поближе к вагону, шланг через люк внутрь и качай себе цемент. Мы должны были только перебрасывать шланг с соском с места на место, а свакуумированная автомобильная цистерна всасывала в себя цемент. Это тоже было нелегко, шланг был толстый и неповоротливый, а сосок очень тяжелый, хорошо всасывался только неслежавшийся цемент, то есть надо было делать ямы, сваливать туда стенки цемента и тогда он шёл по шлангу легко. Но если сосок втягивал много воздуха или забивался плотно утрамбованным цементом, то это нарушало работу насоса и приходилось метаться по хопперу, как угорелым, или подрабатывать лопатой, взрыхливая цемент, или стучать по стенке хоппера тяжеленным соском, когда он забивался. Тяжело, но уже не то. Героизма не было. Ведь, выгружая лопатами, были задействованы все бойцы нашего славного «военного» подразделения одновременно, то есть подменки не было, для отдыха только редкие общие перекуры. А тут в работе задействовано только два человека – один сосок непрерывно перебрасывает с места на место, а второй шланг за первым перетягивает. Остальные отдыхают. Плюс хороший перерыв, когда цементовоз выдувает цемент в открытый кузов самосвала. Тут цемент столбом, как бомба взорвалась, а у нас перекур.

Работать стало легче, но и менее интересно, разгуляться трудовой доблести было негде.

А хотелось? Уверен – да.

Конец зимы 1986 года. Чабанка

В день Советской Армии и Военно-морского Флота жалованны мне были звание старшего сержанта и вторая звезда «Молодой Гвардеец пятилетки». Корнюш раздобрился и накрыл поляну в честь праздника. Конечно, доброта его была за наш счет. Вообще все деньги, что нам выдавали на руки, старшина сразу забирал себе, ему же можно было сдать и деньги, привезенные с собой из отпуска или оставшиеся от родительского перевода. Им он вёл строгий учёт и, надо отдать должное, выдавал по первому требованию. В такой манер старшина максимально упростил для себя неизбежные поборы по тому или иному поводу. Например, надо новые утюги в гладилку купить. «Решили» по пятьдесят копеек сброситься. Если бы за каждым гоняться и полтинник отбирать, в месяц бы не уложились, а так деньги уже авансом собраны. Я несколько раз просил Корнюша, чтобы он мне таким же макаром и взносы комсомольские отдавал, но он – ни в какую! А сам я маялся, выклянчивая копейки у солдат.