На Брест

Старик улыбнулся и как-то хитро посмотрел на доктора, но ничего не сказал.

Жизнь наша была ровная, однообразная, работа – дом. Раз в десять лет – ремонт. Меня все устраивало, и ее вроде бы тоже, мы ничего не говорили друг другу по этому поводу.

Как-то однажды у нее в больнице произошел инцидент, я точно не знаю, что там случилось, не стал вмешиваться. Видел, что жена переживает, подумал, если бы хотела, сама бы рассказала, а раз молчит, то и лезть не стану. Она взяла отпуск, уехала в деревню, а потом вернулась и сказала, что работать больше не будет. Я опять не стал вмешиваться, нет – значит, нет. Жить стало сложнее, потому что доход сократился ровно вполовину, но это наш брак не разрушило – ужались. Тогда я подумал, что хотя он и не светится счастьем, но все же прочный, привыкли друг к другу, притерлись, как говорится.

Но с появлением Оле все изменилось, я стал часто задерживаться, сначала все никак не мог рассказать – не хотелось, говорил, что много работы, врачей не хватает, приходится работать больше. Но жена, как и все остальные, видела, что со мной что-то не так, пришлось рассказать, мол, девочка лежит, ухаживаю за ней – жалко очень. Жена сначала меня поняла, пришла в больницу, навестила. У меня будто камень с души упал, а потом, дома, говорит: «Жалко ее, поскорее бы забрали обратно». Эти слова, словно морфий, прокатились по венам, попали в каждый уголок моего тела и разом перечеркнули все, что связывало нас вместе. Я очень не хотел, чтобы Оле забирали, более того, я бы не отдал. Да и забирать ее было некому, я думал об этом всю ночь, а утром решил, что надо просто отмолчаться – и все, всегда это помогало – и сейчас поможет.

Прошло еще какое-то время, наступила зима. Однажды утром я проснулся, налил чашку кофе и подошел к окну, люблю такие дни. Смотришь в окно – все белое, снега навалило столько, что даже деревья прогнулись, жалко, что Оле не может увидеть этого.

Я поскорее оделся и поехал в больницу, чтобы рассказать ей, как красиво на улице. Открыл дверь и вижу, как она стоит у окна, вытянув обе руки вверх и прижав ладони к стеклу. Утренний свет бил в окно, Оле была одета в больничную ночнушку, ноги босые, на голове вырос белоснежный пушок. Глаза большие, немного слезятся, на звук открывающейся двери Оле повернула голову ко мне и улыбнулась, я тоже улыбнулся и сказал: «Привет», и она ответила мне: «Привет». Этот день хорошо запомнился, она заговорила со мной, немного, но это был большой шаг вперед.

Тут доктор заметил, что старик снова задремал, и замолчал.

«Может, все это ему и неинтересно вовсе, а я тут сижу распинаюсь, – думал он, – или старик просто устал, а заодно и мне дал время передохнуть и еще раз осмыслить все, что я рассказал ему. А какая, собственно, разница, в конечном итоге весь этот рассказ в большей степени нужен мне, а не ему, он-то свою жизнь, наверное, уже сто раз разложил по полочкам».

Доктор почувствовал, как сильно устали его руки и ноги, ему захотелось сделать остановку и размяться. Остановившись на обочине, он вышел из машины и начал тянуться в разные стороны, крутя головой по часовой стрелке, так он обычно делал, выходя из операционной после сложной и долгой операции. Затем мужчина пару раз обошел вокруг машины, прислонился к ней спиной и, закрыв глаза, подставил лицо ярко светящему солнцу.

«Никогда не знаешь, что произойдет с тобой завтра, – подумал доктор, – я ведь и представить себе не мог, что буду стоять здесь, а в моей машине будет сидеть какой-то старик, которого я даже не знаю, как зовут».

Старик тут же дал о себе знать: закашлял и зашевелился, не увидев водителя рядом, стал растерянно оглядываться. Доктор открыл дверь:

– Ну что? Тронем дальше?

Старик улыбнулся и сказал:

– А я уж было подумал, что…

– Что я Вас бросил? – засмеялся мужчина.

– Убежал! – пошутил тот.

– Да куда же я убегу? – поинтересовался доктор. – Вокруг леса, и к тому же я Вас везу, а не Вы меня.

Попутчик улыбнулся и промолчал, водитель сел за руль, и зеленый фиат снова тронулся в путь.

– Вы, наверное, устали? – доктор снова начал разговор.

– Старый я стал, засыпаю на ходу, – ответил старик и продолжил: – Был у меня как-то случай: вел я пацаненка в школу, иду себе потихоньку, насвистываю, а он сзади плетется. Не хотелось ему на занятия идти – иду, иду, оборачиваюсь – а его нет, так я полдня за ним по дворам гонялся. Он меня обхитрить решил, в другую сторону повел, ох и умотался я тогда.

– Довели? – поинтересовался мужчина.

– А то! Конечно, довел! – ответил старик и погладил бороду рукой, а потом добавил: – С детьми сложно, не мое это.

Доктор ничего не понял из того, что произнес его попутчик. К чему это было? Но задумываться об этом он не стал, а все потому, что ему очень хотелось продолжить рассказ о себе. Старик будто бы прочел его мысли и спросил:

– И что было дальше?

– Дальше? Дальше мы продолжали жить, я был полностью поглощен Оле.

– А жена? – прозвучал вопрос.

– Жена?

Жена… Я не замечал ее, мне было все равно, есть она или нет, вечером я приходил домой, а утром уходил, и признаться, даже не всегда мог ответить на вопрос: «Была ли она? Видел ли я ее дома?». И у нее были похожие чувства ко мне, поэтому мы не доставали друг друга. В то время она уже работала сиделкой, у нее появились свои деньги и, как мне показалось, своя жизнь.

Снега этой зимой навалило по колено, Оле была окружена заботой и вниманием, поначалу в больнице стали ходить слухи о моем отношении к ней, меня ведь всегда знали как существо абсолютно безразличное, но это быстро прошло. У меня была безупречная репутация, никаких выговоров, промахов, я был безотказным в плане замены и дополнительного дежурства. Многие коллеги проявили полное содействие в усиленном лечении и дополнительном наблюдении за Оле.

Когда я приходил, часто заставал Оле стоящей около окна, это было ее единственным развлечением, как-то я спросил ее:

– Ты хочешь погулять?

– Да, – ответила она и стала кивать головой.

В больнице для Оле собрали много одежды и игрушек, я одел ее, получилось нелепо: ярко-синяя куртка была немного великовата, красные рейтузы смотрелись странно в сочетании с зелеными сапогами, под тяжестью одежды Оле шатало в разные стороны. Шапки маленького размера не нашлось, пришлось надеть свою – явно не по размеру, она то и дело слезала на глаза. Оле плюхнулась на кровать и рассмеялась. Я накинул куртку прямо на халат, взял ее на руки и пошел на улицу.

В коридоре встретил заведующую отделением – хорошая женщина, строгая, всего лет на пять старше меня, а знает гораздо больше, мне так кажется. Она улыбнулась.

– Пойдем подышим свежим воздухом, – сказал я.

Она кивнула головой и произнесла:

– Зайди ко мне потом на пару слов.

– Буду через часок! – ответил я и в последний момент увидел ее взгляд: добрый, умный, немного усталый, исполненный глубокого сожаления. Он пронзил меня насквозь.

Именно в тот момент во мне зародился страх, похожий на вирус, попавший в организм, поражающий каждую клеточку нервной системы. Я продолжил идти и почувствовал, как в ногах появилась тяжесть, словно к ним привязали огромные камни, и это чувство было ново для меня. Я гнал его, настолько сильно, насколько можно было это сделать, и на какой-то момент мне это удалось.

Мы вышли на улицу, снег кружился в воздухе и падал на землю большими хлопьями. Я обошел здание больницы, сразу за ним начинался парк, я дошел до аллеи и поставил Оле на землю, одной рукой придерживая ее, а другой поправляя ей шапку.

– Мы на улице, тебе не холодно?

– Нет, – сказала Оле и подняла руки вверх, а затем задрала голову, открыла рот и стала ловить языком снежинки, ей нравилось это.

Я взял ее за руку и повел вперед, признаться, я совсем не умел обращаться с детьми, не знал, что говорить и как правильно себя вести, Оле переваливалась с одной ноги на другую, как неваляшка. Шапка все время слезала на глаза, мы прошли еще немного вперед до стоявшей в парке лавочки. Я смахнул снег рукой и сел, Оле посадил на колено, она взяла снег в руку и сжала его в кулаке.

Это место хорошо видно из моего окна, летом я часто стою в своем кабинете и смотрю на больных, прогуливающихся по аллее, старые сосны возвышаются до самого неба, а под ними пробивается поросль, когда я только пришел работать в клинику, тут все выглядело совершенно по-другому: парка не было, был просто лес.

Комок снега в руке Оле начал таять, и из ее кулака стали выпадать крупные капли воды, похожие на слезы, глаза ее в этот момент были закрыты, я наблюдал, как непроизвольно и неосознанно она начинает учиться «заново жить», ощущать вещи на ощупь. «Удивительно, как приспосабливаются люди к ситуации, в которой находятся», – размышлял я. Снег в руке исчез, Оле распахнула ладонь и подняла вверх. Я рассказывал ей о трех состояниях воды, старался попроще, она задрала голову и слушала меня не отрываясь, возможно, она ничего и не понимала, а просто наслаждалась моим голосом.

Я потрогал ее руки и нос – пора возвращаться, да и работы еще много, две сложных операции нужно подготовить и заключение написать, так что времени почти не осталось. Половину пути обратно Оле прошла сама, держа меня за руку, а потом ей стало тяжело: устала с непривычки, да и организм еще не совсем окреп. Я взял ее на руки и быстро донес до палаты, снял одежду, посадил на кровать и дал в руки старую куклу, которую ей принесла медсестра.

– Я сейчас уйду, мне нужно, но я сегодня еще зайду к тебе, скоро принесут обед, не скучай, ладно?

Оле промолчала и улыбнулась. Я старался, не уверен, что все получалось, но я очень хотел быть рядом с ней, внести в ее жизнь положительные эмоции, радость и, может быть, даже любовь. Тогда я понял, как важно быть кому-то нужным, без этого жизнь абсолютно пуста, а для Оле это было втройне важно, она же совсем маленькая. С того момента я стал прикладывать все силы, чтобы она ощущала это, и вместе с этим меня поглотило чувство горечи за годы, прожитые впустую, стыд за свое безразличие к людям, нуждавшимся не столько в лечении, сколько в сострадании. Когда я закончил работу, поднялся к заведующей отделением, как и обещал, но ее уже не было. Я уложил Оле спать и отправился домой, во дворе дети успели накатать горку, я никогда не обращал на них внимания, всегда проходил мимо, полностью игнорируя все, что происходит вокруг, но в тот день я остановился около горки и стал смотреть на них. Дети кричали так, что закладывало уши, кувыркались в снегу, скатывались с горки. Я постоял еще немного и пошел домой.

5

Доктор замолчал, во рту пересохло от непрерывного разговора. Он повернул голову и посмотрел на своего попутчика, глаза старика были наполовину закрыты, слушал он все это или нет? Но как только наступила тишина, старик зашевелился, огляделся, но ничего не сказал.

Незаметно быстро стемнело, высокие желтые фонари склонялись над дорогой, освещая путь, будто провожали вдаль яркими полосками света.

Доктор почувствовал, как устали его глаза, хотелось закрыть их хоть на минутку, будто песка насыпали, он потер один глаз рукой и понял, что, скорее всего, придется остановиться. Свернув на обочину, мужчина заглушил мотор, приоткрыл окно, чтобы поступал свежий воздух, глубоко вздохнул и зажмурился.

«Пару часов постоим», – подумал доктор почти уже во сне.

Но очнулся он не через пару часов, а практически под утро, продолжительный сон нарушил шум проезжавшей мимо фуры. Мужчина поднял голову и посмотрел на старика, тот сидел прямо и спокойно смотрел вперед, словно мумия, которую посадили и пристегнули.

– Доброе утро, – сказал доктор.

– Доброе, – ответил старик.

Мужчина открыл дверь и вышел из машины, на заднем сидении лежал термос с чаем и черный хлеб, доктор быстро распаковал завтрак и протянул своему спутнику.

– Нет, спасибо, – послышался отказ.

Тогда он сел на свое место, глотнул чая и откусил горбушку.

«И все же очень странный этот старик, – проговорил про себя мужчина, – ему не хочется есть, и он даже не вышел, чтобы размять ноги».

– Я привык долго сидеть, – заговорил тот, будто бы услышав его мысли.

Уже не в первый раз старик отвечал на вопрос доктора, которого тот не задавал, видимо, старик часто ездил на попутках и уже привык к подобным вопросам.

Мужчина продолжал жевать, с одной стороны, ему было немного некомфортно есть одному, но, с другой, его попутчик сам отказался, и что же теперь, голодать? Потому что есть одному некрасиво, доктор старался жевать тихо и быстро, проглатывая большие куски высохшего хлеба.

Наконец, закончив трапезу, он стряхнул с одежды крошки, сел поудобнее, пристегнулся и сказал, посмотрев на старика:

– Трогаемся? – тот кивнул.

Солнце было уже высоко, дороги ожили, и жизнь забурлила в привычном для нее ритме, доктор нажал на газ, обгоняя поливочную машину, а после снова перестроился в правый ряд, чтобы не мешать движению.

На следующий день, придя на работу, я вспомнил о просьбе заведующей зайти к ней на разговор, дел было как всегда невпроворот, и все важные, не отложишь. Но важнее всего было зайти к Оле, поговорить с ней, ведь никто не нуждался в моем обществе так, как она, наконец, когда появилась свободная минутка, я поднялся на третий этаж, прошел до конца коридора и, в стотысячный раз прочитав табличку на двери: «Заведующая отделением интенсивной терапии Платонова О.В.», нажал на ручку двери.

– Можно? – спросил я, просунув голову в приоткрытую дверь, и тут же вспомнил, что забыл постучать, перед тем как войти.

Никто не ответил, я посмотрел по сторонам и хотел уже закрыть дверь, как услышал голос заведующей за спиной:

– Можно, входите.

Не успел я сделать шаг вперед, как заведующая обогнала меня и села за стол, указав рукой на стул, предложила мне сесть напротив. Ни разу не подняв глаз, она стала копаться в своих бумагах, нашла нужные, несколько раз посмотрела на снимки, потом быстро проглядела заключение и протянула все это мне, я взял и начал тщательно изучать.

– Девочку нужно будет еще раз прооперировать, – сказала она.

Руки у меня немного задрожали, и я опустил их под стол, чтобы скрыть свои чувства, я знал, что последнее обследование показало не лучшие результаты, но не думал, что настолько.

– Кто будет оперировать? – выдавил я из себя практически через силу.

– Фрамов и Вы, – ответила заведующая, – я тоже буду присутствовать.

– Хорошо, разрешите, я удалюсь, чтобы изучить снимки и начать подготовку.

– Да, конечно, операция в пятницу.

Я встал и направился к двери.

– Шансов мало, – сказала заведующая мне вслед.

– Знаю, – ответил я, даже не обернувшись.

Полнейшая опустошенность чувствовалась внутри всего организма, за несколько месяцев я так привязался к Оле, что мысли о ее шансах на жизнь просто разрушали меня изнутри. В тот день в больнице со мной никто не заговаривал: наверное, понимали, что мне этого не очень хотелось, я ведь и в обычные дни хмурый и неприветливый, а в такой – уж тем более. И только медсестра, заправляя кровать больного во время вечернего обхода, сказала:

– Надо бороться, надеяться, Бог с нами, он поможет.

От ее слов мне стало немного легче, захотелось поверить в Бога, и у меня получилось, в тот момент я понял, что в Бога начинают верить тогда, когда верить становится больше не во что. Люди создали Его – а не Он людей, в этот вечер я не зашел к Оле, прямиком направился домой. Мне было стыдно, хотя я ничего ей не обещал, стыдно за себя, за всех врачей, что оперировали ее, за людей, что окружали, но больше всего мне было стыдно за Бога, в которого я сегодня поверил и который так безразлично и бездушно смотрел на нее с небес.

Вечером дома я изучил всю историю болезни Оле, и как ни старался найти зацепку, к словам заведующей добавить было нечего. Утром я встал с головной болью и тяжестью в груди, позавтракал и отправился в больницу, по дороге я зашел в магазин и купил карандаши, чтобы развивать моторику пальцев.

Все утро Оле лежала в кровати и теребила в руках тряпочную игрушку, я уселся рядом с ней, достал карандаши и стал учить ее, Оле схватывала все на лету, но делала все равно по-своему: брала в руку карандаш, сжимала его со всей силы и втирала в бумагу. Терла, терла, а потом проводила пальцем по этому месту, пытаясь что-то обнаружить, но не получив нужного, она снова брала карандаш и начинала тереть, пока в бумаге не образовывалась дырка. Из ее действий я понял, что она пытается сделать что-то, чему ее когда-то научили, но понять, что именно, мне не удавалось.

На следующий день я купил мел и доску, Оле все ощупала, а потом повторила то же действие, что и с карандашами, результата не было, мел крошился и рассыпался, не оставляя на доске того, что пыталась нащупать Оле. Ее действия ввели меня в полное заблуждение и дали почву для размышлений о ее прошлой жизни.

Утро пятницы началось как обычно: я встал, умылся, привел себя в порядок и вышел из дома. Всю дорогу я пытался собраться с мыслями, но в голову лезли разные воспоминания, и в основном негативные, я вспоминал отца, который никогда не был доволен мной, маму, от которой также не слышал за всю ее жизнь ничего хорошего. Учебу и то, что сопровождало меня на протяжении всей жизни и мешало, – это страх, который я тщательно прятал и не мог признаться в этом даже самому себе, я мучился, потому что не был в себе уверен.

Операция длилась долго, или мне просто так казалось, для меня это был первый опыт. Первый, потому что я оперировал человека, который мне небезразличен, а не тело, которое привезли на каталке, и это имело для меня огромное значение, я был выжат как лимон, а ведь в обычные дни я проводил по две, а то и три операции.

После операции Оле приходила в себя почти месяц, зима выдалась холодная, дни пролетали один за другим, маленькая девочка, измученная жизнью, лежала на больничной койке, которая стала для нее домом, в вязаных шерстяных носках сиреневого цвета, окруженная кучей старых игрушек. Каждый день я ждал, что Оле пойдет на поправку, не сегодня так завтра я увижу, как она встала и побежала по коридору. Я не оставлял попыток чему-то ее научить, но от неопытности в этом деле у нас обоих не очень хорошо получалось.

Старик перебил:

– Мало кто умеет жить «сегодня».

– В смысле? – спросил доктор.

– Все ждут завтрашнего дня, ждут чего-то, что должно произойти, измениться, улучшиться, так протекает жизнь, и мало кто успевает понять, что она проходит мимо. Люди сами пропускают жизнь мимо себя, не желая принимать ее такой, какая она дана, наивно полагая, что все будет так, как они рисуют в своей голове.

Мужчина опять ничего не понял, и его лицо вытянулось в большой вопросительный знак.

– Может быть, так и есть, я пропускал свою, но я хотел… Я жил ради того, чтобы продлить жизнь другим, долгие годы я боролся за то, чтобы помочь тем, кто смотрит на меня с надеждой и ждет помощи. Я был уверен, что это миссия, которую я должен выполнить, именно я, а не кто-то другой.

– Боролся за них? Или за себя? – спросил старик.

– За них!.. И за себя! – после паузы произнес доктор. – Но с Оле все было совсем иначе, она вдохнула в меня жизнь. И я жил, жил каждый день, ради нас обоих.

– В мире царит абсолютное равновесие, и как бы ты ни прыгал в своей чаше, изменить ее вес не удастся, в рамках твоего маленького мирка действие или бездействие приобретают глобальный масштаб, но стоит взглянуть на себя с высоты всего мира, как ты почувствуешь, насколько призрачно и незаметно твое существование. И стоит ли надеяться на «завтра»?.. – старик умолк.

6

Доктор глубоко ощутил весь смысл этих слов, где-то внутри стало легче, мышцы его немного расслабились, и по венам потекла теплая кровь. В этот момент ему захотелось посмотреть на старика, и мужчина, не стесняясь, сделал это, если бы не дорога, он бы рассматривал его гораздо дольше, уставившись без всякого смущения.

Глаза старика были наполнены мудростью и хитростью, как показалось доктору, он оценил их с точки зрения обычного человека, а затем стал изучать как врач.

«Белки белые, как у младенца, – размышлял мужчина, – редко такое встречалось в моей практике, обычно глаза выдают, но в этом случае все наоборот. И почему, интересно, старик говорит о людях так отчужденно? Как будто сам не человек, все «вы да вы… люди»… А сам-то кто?».

Старик в это время сидел прямо и грациозно, будто позировал, позволяя доктору хорошенько себя рассмотреть, давая понять, что снова догадался, о чем сейчас размышляет его попутчик.

После небольшой паузы мужчина вспомнил о чем-то и резко сунул руку во внутренний карман пиджака, на колени ему посыпался хлам: какие-то бумажки, старые фотографии, водительские права, последним полетел пластырь, на котором зеленка выцвела до такой степени, что стала бледно-желтого цвета.

– Ну где же?.. – бормотал доктор себе под нос. – А, вот! Нашел!

Он протянул старику свернутую потрепанную бумажку.

– Что это? – спросил тот, перед тем как развернуть.

– Это рисунок Оле, вот, что она умела.

Старик развернул бумажку и стал рассматривать ее, переворачивая туда-сюда, доктора распирало чувство гордости, будто на бумажке была работа как минимум Пикассо.

– Это воск, – сказал старик, – все слепые рисуют воском, чтобы чувствовать рисунок пальцами.

– Да! – воскликнул доктор.

Я очень долго не мог понять, что она делает, но как-то раз в палате перегорели лампы, и, пока производилась замена, я принес Оле свечи, поставил на подоконник и зажег. Оле определила их по запаху воска и характерному потрескиванию, тут же вскочила и стала щупать все руками. Я потушил свечу, чтобы не обжечь пальцы, и дал ей, потом дал бумагу – это я уже сам догадался, – заметил доктор. – Оле положила ее перед собой и стала тереть свечой, терла долго, пока на бумаге не появился толстый слой воска. Сначала мне это показалось чем-то диким, что она делает? Я не понимал, а еще больше не понимал, откуда она это взяла. Затем она положила остатки свечи под подушку и стала водить пальцем по бумаге. Мне надо было уйти, и я оставил ее ненадолго.

Когда вернулся, Оле протянула мне рисунок, на нем ничего не было видно, только на ощупь удавалось что-то разобрать, и то не совсем понятно, что она пыталась изобразить. Но это было неважно, я радовался, что она наконец-то смогла найти занятие, которое ей интересно. Я стал покупать ей свечи и бумагу, а взамен каждый день получал новые рисунки, все они были одинаковыми – бумага, покрытая слоем воска. Вскоре Оле стала рисовать по ночам, а днем спать – это было очевидно, так как на утреннем обходе все медсестры получали по рисунку.

Близились новогодние каникулы, я знал, что у меня будет всего три смены, и заранее позаботился о том, чтобы забрать на праздники Оле домой, жены моей к тому времени уже не было. Ушла, в смысле! – поправился доктор без особой грусти. – Как-то утром я залез в шкаф, искал рубашку и вдруг увидел заднюю стенку, я на ней в молодости фотографии вешал. А с тех пор как женился, ни разу ее не видал: шкаф-то небольшой и всегда был забит, в тот момент пустота в шкафу показалась мне отражением моей собственной жизни. Я встал и на минуту задумался, провел рукой по задней фанерной стенке и понял, что остался один. Сказать, что это убило меня? Не могу, не могу даже сказать, что это меня расстроило, скорее, я просто сильно удивился, так как этот ход не был мною запланирован, и меня немного покоробило от того, что в моей жизни начались перемены, а перемены я не люблю, и уж тем более незапланированные. С другой стороны, я был рад этому событию, где-то глубоко в себе, стараясь держать заданную гримасу, чтобы случайно не увидеть в зеркале облегчение на лице от упавшего с плеч камня, я ведь был женат не по собственному желанию, а потому, что надо. Я в те годы, когда женился, даже и не подозревал, что некоторые вещи, а точнее все, делаются именно по желанию, а не по плану, который кто-то когда-то придумал, чтобы таким, как я было легче жить, и все это я понял лишь тогда, когда у меня появилась Оле. Я прошелся по квартире, тщательно осмотрел каждый уголок, чтобы убедиться, что жена действительно ушла, а не выбросила старые вещи из шкафа, следов ее пребывания в квартире не было, так же, как их не было в моем сердце, будто ее и вовсе никогда не существовал. Осталось лишь несколько фотографий, которые со временем были завешаны рисунками из воска.

Доктора ослепил луч солнца, отраженный сверкающей бляхой на капоте, которую прилепил туда предыдущий владелец машины, это заставило его прищуриться и сосредоточиться на дороге, и он ненадолго замолчал. День был в самом разгаре, солнце палило во всю силу, в салоне машины становилось все жарче и жарче, мужчина почувствовал, как по лбу скатилась капелька пота.

– Надо остановиться! В такую жару ехать просто невозможно, – сказал он и стал сворачивать на обочину. – Тут как раз есть место, где можно недолго передохнуть.