Очарование линий

Я не был на их свадьбе, но сколько раз я представлял заплаканную невесту, не спускающую глаз с дверей, в проёме которых должен был возникнуть я. Появиться, как в книгах, фильмах, в самый последний момент, и увезти своё счастье…

Я не был на её свадьбе, и всё было не так, как я представлял: её играли следующей осенью, когда Галина закончила школу и ей исполнилось восемнадцать. Столы стояли во дворе, а под яблоней, с которой уже свисали крупные и пахучие плоды антоновки, стоял стол жениха и невесты; был красив жених в чёрном костюме, за этот год раздобревший, возмужавший, но ещё краше была невеста, с потупленным взором и радостным румянцем на щеках, пронзённая ожиданием неведомого, манящего и пугающего одновременно, свадебного таинства. И гулеванил на свадьбе Савелов-старший, которого отпустили домой, «разобравшись в верхах». Выплясывала тётя Зина, и Прохорюк в открытую целовал тётю Мотю – «дорогую родственницу»… На «горько» жених и невеста целовались долго, забывая обо всём на свете, чувствуя только друг друга, радуясь друг другу – разве это не было видно?.. И когда отшумело, повяло свадебное застолье, незаметно для пьяных гостей, наполовину уже забывших, по какому поводу они собрались за этим праздничным столом, молодые проскользнули в свой угол…

– Рас-цвета-ли яблони и груши… – тянули во дворе под шелест яблони, шорох звёзд, потрескивание керосиновых ламп, а в полутёмной комнатке сердца говорили о любви…

Я не хочу в это верить.

Но слова Галины, её голос, её глаза…

Что значит против них моё «хочу-не хочу», мой щеголеватый вид, самоуверенность городского, познавшего много полезного и запретного за этот год, жителя, свысока поглядывающего на пыль, сотворившую меня; её слова, когда наконец-то я встретил её без Савелова-младшего, встал на дороге и, обрядив волнение нахальством, спросил:

– Ну как, не жалеешь?

– О чём? – спросила она так, что я понял: не я – она ушла далеко вперёд, она имела право на покровительственный тон.

– Что потеряла меня?

– Глупенький, – ласково произнесла она и неожиданно погладила меня по голове, для чего ей пришлось приподняться на цыпочках, прильнуть ко мне; как я чувствовал её тепло! – Ты совсем ещё мальчишка…

Прикоснулась губами к моей щеке и улыбнувшись, неторопливо пошла прочь, оставив тоску и не покидающее меня ощущение невосполнимой потери.

Что оставалось мне делать?

Я задаю себе этот вопрос, он – моя запоздалая неправда, корректировка жизни с сегодняшней точки зрения, а ведь всё было не так, не так…

Разве я не преследовал её тогда?

Разве не крался за ними, не кусал губы, не катался по земле, слыша звук поцелуев, нежность её голоса?..

Разве не тогда я написал: «Ты изменила мне, ну что ж, придёт мой час, придёт расплата. Явлюсь, и плачь ты иль не плачь, жестокой будет моя плата».

Через год, когда я снова приехал домой – год, наполненный множеством событий, среди которых было и опьянение страстью, и познание женщины, и взросление, год, изменивший меня так, что я уже стыдился себя прежнего,– я увидел рядом с савеловским ещё один, новый белый дом, пелёнки и ползунки на верёвочке, простоволосую Галину, дебелого Савелова-младшего, располневшего, степенного.Только Савелов-старший оставался таким же, всё так же тайком от тёти Зины попивал и гонял плоты по реке, и мордатый племяш Санька в тельняшке с застиранными пятнами мазута, по-хозяйски покрикивая, расхаживал по гленям, отгоняя от плота мальчишек.

– Эй ты, жлоб, – крикнул я ему, подплывая к последней глене, и Санька побежал ко мне, бася: «Куда лезешь, паря!»

– Своих не узнаёшь?

– Хе, студент, – изумился тот, подавая руку. – Гулеванишь?

– Да вот, отдыхаю, – кивнул я на уплывающий пляж, где среди коричневых пацанов и белых мужчин и женщин лежала и моя, то ли Аня, то ли Таня, с которой я уже пару раз целовался и теперь считал своей «чувихой», и добавил: – Как бы к крале кто не подъехал… ,

– Хо, подцепил? Нашенская?

– Приезжая…

Я хлопнул его по плечу и нырнул «ласточкой», красиво и легко плывя против течения, зная, что весь пляж сейчас следит за мной, единственным человеком, не побоявшимся плотогона.

– А Галку видел?! – крикнул вслед Санька, и я махнул рукой: «На кой она мне», – но настроение почему-то испортилось и журчание Ани-Тани уже не радовало меня, я видел склонившуюся над корытом Галину в коротком халатике, её белые руки, прядь волос, мечущуюся вслед за движением рук, я видел её улыбку, глаза, слышал голос:

– Привет, Юра, на каникулы?

– Да уж, последний разочек в студенческой жизни....

– А у меня вот Костик приболел…

– Да? – только и сказал, а нужно было ещё что-то, я понял это слишком поздно, как и многое другое.

Что ещё предстоит запоздало понять?..

…Я верю, что это вполне может случиться со мной (ах, ну зачем же кривить душой, это могло случиться, так будет правильнее), когда я превращусь в любовь, когда понятия «мир», «жизнь», – сольются в одно-единственное -«любовь»… Я пытался описать это состояние, но всё, что выходило из-под пера, получалось тускло и совсем не так, как я ощущал, как грезил… Счастье было неуловимо, оно мерцало дальней звездой, огорчая и радуя дорогой к нему…

Что было в моей жизни, я знаю.

Что было в их жизни, я могу пересказать так, как слышал это от других, как писала мне мать, когда я просил её сообщить об одноклассниках и в перечне, мимоходом, вспоминал и её имя. Так, на каждом новом месте, где мне приходилось жить и работать, я получал короткие вести.

Савелов-старший утонул, пьяным ночью свалился с катера, а когда Санька его хватился, было поздно… нашли его через неделю за несколько километров от города.

Прохорюка его жена застала с тётей Мотей «на месте преступления», отчего тётя Мотя долго ходила «с исцарапанной рожей. А кобеля-то из милиции выгнали после этого, теперича в леспромхозе командует».

Савелов-младший «живёт хорошо, домину отгрохал гарную, да ещё одного пацана сообразил, Галька только малость подсохла, завертелась по хозяйству… А ты-то как, сыночку, когда ж-то я внуков погодую?..»

Что я мог ответить?

Отшучивался, ссылаясь на годы, пока не добили одинаковые материнские приписки и я не женился на Марии. Мы так и не успели с ней съездить на мою родину, через два года она забрала нашего Олега и уехала к своим. На развод подавал я сам, и два года, прожитые с ней, постарался забыть, хотя отношения между нами остались самыми дружескими, «интеллигентными». Я иногда навещал её и сына, познакомился с её новым мужем, гладким и умным адвокатом, тактично намекнувшим мне, что Олега хотел бы усыновить и в алиментах его жена не нуждается. Я не согласился отдать Олега, он был мой сын, и я его любил, а деньги стал переводить на сберкнижку, на его имя.

Больше мать не спрашивала о женитьбе, я тоже молчал и писать стал реже. На приглашения погостить отписывался, ссылаясь на занятость, но, устав от моей вымышленной жизни, всё чаще и чаще вспоминал Галину. Она приходила ко мне в снах, и тогда ночи были безжалостно коротки, я тосковал, грезил наяву, это было похоже на сумасшествие…

…Скоро засветится окнами дом, в котором я вырос. Скоро я переступлю его порог и меня встретят постаревшие стены и люди, в которых отразятся мои годы. А моя печаль будет разбита радостью, именно радостью, ею богата жизнь, именно ею живу я и чувствую себя сильным. Потому и решился приехать…

Нет, не лги самому себе, ведь ты идёшь сейчас за другим…

Я возвращаюсь.

Я возвращаюсь так, как когда-то хотел, уверенным и сильным.

Я несу в себе сожаление, что ещё я могу предложить отвергшей меня женщине?

Я знаю, что Савелов-младший давно уже спился, нигде не работает, и Галина растит сыновей одна, на свою скромную зарплату медицинской сестры.

Я поднимаю пыль, миную светящиеся окна, вижу почерневший и всё-таки кажущийся новее остальных дом, громко стучу по крыльцу, открываю дверь…

Зачем я пришёл?..

…и вот уже я не я, а множество в единстве и единство во множестве… И дай вам Бог хотя бы раз в жизни раствориться в глазах любимой так, чтобы забыть себя. И тогда вы постигнете истину, в которой нет места корысти, зависти, мести, а есть лишь безмерная и вечная любовь, – это и будет счастье..

Заполярная история

1

Осип Давидович Гольштейн, уставший молчать на немые укоры жены и двух подрастающих и требующих всё больших средств дочек, противореча многовековым традициям своего народа, оставил музыкальную школу в подмосковном городке и пару недорослей, которым давал в свободное время уроки, и даже свою старенькую, доставшуюся в наследство от отца, а тому – от его отца, скрипку (правда, следует признать, что ещё один семейный инструмент – кларнет, с собой взял) завербовался на северную стройку и, вспомнив ещё одну семейную профессию, стал плотником.

И вот в этой, несвойственной для него роли, он и приехал на край света: к поросшей редкими низкорослыми деревьями скале, которая возвышалась над тундрой, усеянной блюдцами болот и разрезанной студёной и быстрой рекой и её притоками. К его приезду здесь желтели и ещё сочно пахли смолой лишь контора будущей гигантской, как было принято в те времена, стройки и одноэтажный, ещё достраиваемый, единственный дом. Они стояли в окружении больших тёмно-зелёных воинских палаток, туго натянутых, засыпанных опилками до самых скатов крыш. В зимние полярные ночи они были не такими уютными, как ему показалось в день приезда – сентябрьский пасмурный, но вполне ещё тёплый по здешним меркам.

Этот отрезок своей жизни он начал отсчитывать один, благоразумно оставив и Софью Лазаревну, и Светочку с Розочкой в их маленькой подмосковной квартирке, отделив им сразу же по получении большую часть своих подъёмных и выслав почти всю свою первую зарплату, невиданную никогда прежде сумму, ибо работали они с утра до позднего вечера, отчего сам по себе получался заработок раз в пять больше его прежнего оклада преподавателя музыкальной школы. Да ещё почти столько же он получил как северную доплату. Совершенно ошалев от этой суммы, он хотел было сразу лететь обратно, чтобы порадовать Софочку и девочек, но вовремя одумался, отдал почти все деньги заведующей почтой, женщине серьёзной и строгой, которая тут же, при нём начала отстукивать текст на телеграфном аппарате, и Осип Давидович почти физически ощутил, как его деньги отправились в далёкий путь…

Когда летел сюда, он очень переживал, видя из самолета бескрайние, белоснежные, пустынные просторы, разделившие его и тех, кто был ему дорог. И успокоился лишь спустя два месяца, когда в разгар пятидесятиградусных морозов и актировок получил письмо, доставленное в один из редких лётных дней вертолётом из Норильска. В нём Софья Лазаревна столь же искренне, как и он, удивлялась полученной сумме и сообщала, что они с девочками готовы выехать хоть сейчас по его зову.

Ответить сразу он не смог, потому что читал письмо, будучи в тулупе, ватных штанах, держа руки с ним над печкой, обогревающей лишь метровое пространство вокруг себя и сбившихся в этом пространстве жильцов палатки. Тут же отправил ещё одну зарплату и попросил Елизавету Петровну (так звали заведующую почтой) приписать, что приезжать им сейчас, в разгар учёбы девочек, совсем ни к чему и правильнее будет сделать это летом.

Не стал объяснять ничего насчёт холода, сухой и вымороженной до безвкусности картошки, серых макарон и тушёнки-составных его ежедневного меню, палаток, в которых жили и семейные (только начальник строительства со своей женой жили в конторе), цинги, которая к весне поразила почти всех. Как и того, что летом они должны будут построить восемь двухэтажек, где квартиры с удобствами (но до него, скорее всего, этим летом очередь не дойдёт и он останется жить в палатке), – посчитал, что время написать всё подробно ещё будет.

И ошибся, потому что после актировок пришлось навёрстывать отставание, и это навёрстывание растянулось на всё лето, и прихватило быстро нагрянувшую новую осень и его девочкам пришлось вновь идти в старую школу: Светочке – в восьмой, а Розочке – в шестой; и Софье Лазаревне пришлось лишь сожалеть о том, что они не смогут быть вместе. Но она сообщила, что, как он и велел, она купила себе и девочкам тёплые вещи и они прекрасно будут себя чувствовать среди снегов…

На самом деле, когда ещё через год они приехали осенью, с последним пароходом, вещи оказались тёплыми лишь для подмосковной зимы. Но это было не страшно, потому что у Осипа Давидовича теперь была своя двухкомнатная квартира в двухэтажном деревянном доме, выстроенном, можно сказать, его руками. Рядом с их домом полярной ночью зазывно светилась огнями школа, тоже выстроенная с его участием, куда девочки пошли учиться. У Осипа Давидовича было уже достаточно денег, чтобы купить всем троим настоящие шубы и оленьи унтайки, и по зимней короткой улице посёлка они гуляли в выходные дни в любой мороз.

Надо сказать, что Осип Давидович до приезда семьи хоть и был на хорошем счету (передовик, не пьёт, не гуляет), но как-то жил незаметно. Теперь же не заметить его было просто невозможно. И не столько от того, что редко кто гулял по посёлку вот так, семейно, не оттого, что Софья Лазаревна была женщиной в самом соку (к тому же «новенькой», в ту осень никто из жён больше не приехал), а оттого, что нельзя было не заметить двух девочек, а точнее – юных девушек, ибо были они в том возрасте, когда все сомнения о половой принадлежности остаются в прошлом.

Молдаванин Николай (почти ровесник Осипа Давидовича, уже тридцать исполнилось), с которым тот подружился с первого дня, придя на новоселье, с присущей ему южной восторженностью похвалил и маму, и дочек, а потом стал гостем частым и надоедливым, не скрывал своей симпатии к Светлане и соблазнял её то походами на фильмы, которые крутили в палатке, названной клубом, то приглашал в гости в свою однокомнатную квартиру посмотреть фотографии, он давно и неплохо фотографировал. Этим летом по заказу ему привезли с материка кинокамеру, и он решил снять фильм о стройке и предложил Светлане сыграть в нём главную роль рассказчика.

Светлана откровенно кокетничала с ним, ей льстило внимание смуглого кудрявого взрослого мужчины, заливаясь колокольчиком и маня ямочками на щёчках, но ещё больше – томным масляным взглядом, перед которым не устоял даже первый школьный красавец Вовочка Сивков, уже переспавший с парой женщин, а оттого цинично-надменный и взрослый. Вовочка учился в том же классе (вернее, Светлана пришла в его класс, он приехал годом раньше), играл за сборную школы по баскетболу, играл хорошо – в Норильске, куда команда выезжала на соревнования, его заметили и даже предложили переехать в интернат со спортивным уклоном. Но родители решили, что аттестат важнее, пусть даже самый троешный и не обеспеченный знаниями (он не очень утруждал себя учёбой, отдавая предпочтение спортзалу), и спортивную карьеру ему обломали.

Но Вовочка особо не расстраивался, так как обнаружил массу плюсов своей известности вдобавок к приметной внешности, прежде всего на любовных фронтах, часто меняя девочек и даже вполне взрослых женщин из палатки – женского общежития.

Дочерей в школу первый раз привёл сам Осип Давидович, прежде зайдя в кабинет директрисы Риммы Васильевны. Они были знакомы. Римма Васильевна приехала с мужем, заместителем начальника строительства, прошлым летом, когда школа достраивалась, и часто бывала на стройке, торопя плотников закончить работы к учебному году. Её сын Виталий ходил в десятый класс, был длинным, как баскетболист Сивков, но отличался не только от него, но и от всех прочих мальчишек утончённой, породистой красотой (был похож на мать), отчего девочки-школьницы даже побаивались его, а взрослые женщины при встрече обязательно задерживали взгляд: свободных молодых людей среди инженерно-технических работников было немного, и Виталий верховодил немногочисленной группой пижонов-детей начальников. Пути Виталия и Вовочки не пересекались. Они мирно сосуществовали в стенах одной и той же школы, но в параллельных мирах.

Римма Васильевна новеньких оценила сразу и приватно, пока они шли по узкому коридору, сказала Осипу Давидовичу об их соблазнительной прелести, по-матерински посоветовав быть к дочерям внимательнее, и пожелала познакомиться с Софьей Лазаревной.

И вот, когда они и молоденькая физичка Любовь Васильевна стояли перед одиннадцатью девятиклассниками, Сивков, отвыкший таить своё отношение к противоположному полу и уважать окружающих, громко предложил новенькой садиться с ним рядом (его место было за последним столом возле окна). Светлана окинула его взглядом словно нечто неприметное, недостойное, необоснованно отвлёкшее её, и села рядом с Игорьком, любимцем математички, сыном главного инженера строительства, тоже новеньким, пришедшим в класс всего неделю назад.

– Очкарик, тебе повезло, – не удержался Вовочка и добавил: – Но это ненадолго.

Игорёк ярко заалел и не нашёлся, что ответить, а Светлана повернулась, уставилась на Вовочку своими чудными глазами и тот, неожиданно для всех отвёл свой взгляд и стал смотреть в окно. Уже к концу дня Светлана чувствовала себя своей среди одноклассниц.

Розочку, которая от сестры отличалась разве что более мелкими формами, но в силу возраста ещё не могла стать предметом неприятностей, Римма Васильевна и Осип Давидович отвели в седьмой класс.

2

…В маленьком посёлке – что в большой семье: и углядеть за всеми вроде трудно, и все на виду. Скоро стало очевидно, что Осип Давидович – истинный семьянин, и Софочке несказанно повезло с мужем, как и ему с женой, потому что Софья Лазаревна была не только хороша формами и круглым чистым личиком (было в кого пойти девочкам), но и на удивление общительна. Она охотно откликнулась на предложение директрисы и совершенно бескорыстно на общественных началах организовала в школе что-то вроде ансамбля, добавив к имеющемуся школьному баяну собственный аккордеон, на котором играла виртуозно, скрипку Осипа Давидовича, которую они взяли с собой на Север. и под свою личную ответственность, после долгих ночных уговоров, кларнет мужа. «Софочка, – не соглашался Осип Давидович, – он знает только мои губы, понимаешь?.. Ты ведь тоже знаешь только меня, а я – тебя. Представь, если бы я приходил к тебе от другой женщины…» «Осинька, это просто музыкальный инструмент, его будут касаться губы чистых детей…» – возражала она и ласкала мужа непривычно откровенно, как никогда прежде, ни до, ни тем более после рождения девочек не делала… И это было главным аргументом, на который возразить Осип Давидович ничего не мог. И отказать тоже.

Естественно, что основой ансамбля стали девочки: Розочка уже вполне прилично играла на скрипке, а Светлана на всём понемногу, но предпочла на этот раз маленький, блестящий саксофон-альт; он выглядел примой среди остальных инструментов, и Римма Васильевна нисколько не жалела, что отдала инструмент в ансамбль, ибо Виталий давно уже забросил занятия, был совершенно равнодушен к музыке и кроме детских ученических пьесок так и не научился ничего более на нём выдувать.

Репетировали в самой большой классной комнате недалеко от спортзала, отчего часть его завсегдатаев постепенно переместилась в класс. Софья Лазаревна разрешала всем желающим попробовать понажимать, подудедь, побренчать, но явных талантов не обнаружила. Только Игорёк оказался более-менее способным, и Светлана тут же взяла над ним шефство, желая пристрастить к тому, что нравилось ей. Но тот оказался неожиданно капризным и в конце-концов остановил свой выбор на гитаре, на которой уже пытался играть раньше.

Заглядывали в комнату и Виталий, и Вовка Сивков, но, как правило, задерживались, высказывая (никому конкретно и всем сразу) критические замечания лишь тогда, когда там была Светлана.

Естественно, разноликость инструментов не позволяла создать гармоничный коллектив, но Софья Лазаревна не хотела никого выгонять и стала формировать различные трио, квартеты, неожиданно для себя загораясь и находя в этом нечто новое, творческое.

Заглянул на репетицию и остался (оказывается, он прекрасно играл на баяне) молдованин Николай. В школьном ансамбле, естественно, он играть не мог, но Софья Лазаревна решила, что в новогоднем концерте, который она теперь готовила, тот вполне может выступить сольно. Правда, Николай тоже старался не задерживаться, если уходила Светлана. Софья Лазаревна это видела, но была уверена, что всё в этом мире проходит, как прошла и её, некогда (как она считала) страстная любовь…

Иногда в выходной день Николай заходил в спортзал и присоединялся к той или иной баскетбольной команде, как правило, в одной играл Вовочка, в другой – Виталий. Играл он не очень хорошо, фалил часто и жёстко, его брали, когда не хватало игрока.

Если в спортзал заглядывала Светлана, игра становилась азартной, острой и превращалась в состязание, которое не уступало самым ответственным соревнованиям. Стоя у шведской стенки посередине зала, она наблюдала за игрой, подзадоривая то одного игрока, то другого и более всего поддерживая Николая. Но никогда ни слова не сказала по поводу игры Вовочки или Виталия.

С Виталием они здоровались при встречах и даже порой перебрасывались парой-другой фраз, а Вовочку она демонстративно не замечала и никак не реагировала на его реплики.

И всё-таки скоро вся школа знала, что Светка Гольштейнша нравится и сынку директрисы, и Сивкову, но что она, уже тёртая и мятая мужиками в прежней материковской жизни, предпочитает стариков, в основном брюнетов, броских, как молдаванин.

Эти слухи дошли, наконец, до Осипа Давидовича, и он, растерявшись, тут же поделился ими с Софьей Лазаревной.

– Софочка, почему говорят, что наша девочка потаскуха? – обострил он вопрос. – Она росла с тобой. Я её не узнаю…

– Успокойся, Ося, наши девочки становятся взрослыми… А эти разговоры – от зависти… Светочка многим нравится, и это хорошо… Неужели ты хотел, чтобы на неё никто не обращал внимания?

– Но почему говорят о каких-то мужчинах?

– А разве о тебе не говорили плохо? – вопросом ответила Софья Лазаревна, напомнив, что причиной его отъезда из подмосковного городка была не только бедность, но и несложившиеся отношения с директором школы. И неожиданно спросила: – А правда, она похожа на меня? – И в её глазах мелькнуло нечто, напомнившее Осипу Давидовичу уже, казалось, накрепко забытое прошлое, от которого когда-то так кружилась голова…

Он согласно кивнул и больше ни о чём спрашивать не стал. Но вечером, когда девочки после ужина ушли в свою комнату, он всё-таки вернулся к разговору.

– Софочка, я тебе верю и не буду больше никого слушать. Но мне бы не хотелось, чтобы наши имена трепали люди. Я же не закрою уши всем…

– Ося-я… – протянула Софья Лазаревна и, вздохнув, стала убирать посуду.

…Нельзя сказать, чтобы её не задевали сплетни о дочери. Но, с другой стороны, ей льстило, что её Светочка (а через неё и она сама) стали центром внимания посёлка. Перехватывая взгляды мальчиков и мужчин, адресованные дочери, она словно возвращалась в собственную юность, в которой не успела насладиться мужским вниманием, потому что в восемнадцать лет уже стояла под венцом, ещё по-настоящему не целованная, не ревновавшая, не плакавшая, с любопытством и ожиданием поглядывая на суженого, с которым дружила с тех пор, как помнила себя, и оттого брачная ночь, да и последующие до рождения Светочки, были обыденны и необходимы, а после рождения той и необходимость стала сомнительной. Наблюдая бурные объяснения соседей по коммуналке (комнату в ней молодожёнам оставила бабушка Оси), она не понимала, отчего Варвара, жаря картошку на общей кухне, сквозь слёзы грозится оторвать голову какой-то Надьке, присушившей её Мишку, а уже немолодая Зинаида Сергеевна, учительница ботаники, угождает похожему на подростка носатому сапожнику Ашоту… Но вот теперь, попадая ненароком в прострел взгляда Николая, она ощущала необъяснимую слабость: хотелось прислониться к нему, положить голову на густо поросшую чёрными колечками волос грудь (она видела это в спортзале) и закрыть глаза…

Иногда по ночам, когда Ося осторожно раздвигал её ноги и проникал внутрь, она представляла, что дышит именно в эту с чёрными колечками грудь, и тогда, незаметно для себя, крепче прижимала Осю, сожалея, что не может вобрать в себя его всего…

Осип Давидович уже был бригадиром, у него прибавилось забот, а оттого он стал раздражительным и менее внимательным. Заботы заслонили собой всё остальное: теперь он уже не реагировал на сплетни о его дочерях. Правда, и слухов поубавилось – морозной заполярной ночью все торопились в домашнее тепло…

3

Предновогодняя суета завершилась праздничным концертом. Основой его было выступление школьного ансамбля, созданного Софьей Лазаревной, но смогли показать способности и все желающие. Особенно понравилась всем игра самой Софьи Лазаревны на аккордеоне, и Игорька, исполнившего жалостливую песню под гитарные переборы, а также соло Николая на баяне и Осипа Давидовича на кларнете (его вызвали прямо из зала по настоянию Риммы Васильевны). Но более всего аплодисментов и криков «бис» выпало квартету (в нём играла Светлана), исполнившему несколько популярных мелодий, в том числе из репертуара известной английской группы «Битлз».