Ключ от Снов

Немой друид не обратил на нее внимания и даже не подвинулся. Рута протянула руки к огню и неслышно, одними губами проговорила.

– Ты, наверное, думаешь, я и не догадываюсь, что вам нужен Ян? Так вот, знай, предатель! Я убегу от вас при первой же возможности. Ты слышал меня?

С таким же успехом она, пожалуй, могла обращаться к бессловесному камню. Лицо Молчуна было непроницаемо, и после слов девушки он с еще большим увлечением принялся за свою палку. Но Рута знала: когда уходит одно чувство, неизбежно обостряются другие, и немой друид, конечно же, должен был слышать каждое ее слово. Девушка осторожно огляделась, не подслушивает ли кто-нибудь, но воины были заняты каждый своими немудреными заботами из тех, что неизменно возникают в каждом трудном пути.

– Но вот если ты, к примеру, мне поможешь, я скажу Яну, и они тебя еще, может быть, простят, – дала Рута слабину. Она теперь почти уверилась, что Ян у друидов умудрился стать важной птицей, иначе, зачем тогда было его врагам ее похищать?

Друид вновь никак не отреагировал на ее недвусмысленное предложение, и тогда девушка, осмелев, повернула голову и взглянула ему прямо в глаза.

Глаза Молчуна были пусты. Еще минуту назад, когда он был увлечен своим непонятным занятием, в них был интерес и даже посверкивали искорки азарта. Сейчас же на девушку смотрела маска холодного безразличия, на которой не было ничего, кроме остановившихся черт лица, будто вырезанных из дерева.

«Да он же безумен!» – с ужасом поняла Рута. «Просто безумен! Этим все и объясняется: и его предательство, и то, что он идет с этими ужасными людьми и тащит ее за собой, как овцу на веревке. И эти его бесконечные палки, которые он режет ножом… Он не ведает, что делает, а руки его живут от него отдельно. Как и все остальное в нем».

Она отвернулась и долго смотрела, как огонь пожирал сырой валежник. Потом встала и медленно пошла обратно, на свое место, где был разостланы плащи, чтобы было мягче сидеть на куче веток. И пока она шла, очередная разукрашенная резьбой палка полетела в костер. Теперь Молчун смотрел ей вслед. Но он никак не мог взять в толк, кто же эта красивая девушка и откуда она здесь взялась.

ГЛАВА 5

ТЕАТРИК ДОВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ

«Так вот он, выходит, какой – Мир уснувших кукол», – запоздалая мысль озарила сознание Гвинпина и медленно угасла. Не было смысла думать, не стоило двигаться, незачем было ни на что смотреть – вокруг было одно только великое Ничто. Во всяком случае, деревянная кукла была в этом уверена, потому что уж больно тускло, серо и невыразительно было в окружающем его отныне мире. Этот мир попросту не имел Смысла, и надо было бы как-то отсюда выбираться. Но Гвинпин молча лежал на куче свежей земли, которая одуряюще пахла корешками и еще какой-то противной гнилью. Он никак не мог вспомнить, кто же он такой на самом деле.

Когда-то, еще в тумане прошлой жизни он был деревянной куклой, которая все видела, все слышала и при этом молчала. Затем он обрел дар речи и компанию. Но компания в скором времени развалилась, и в его, Гвинпина, красноречии тут больше никто не нуждался. В довершение ко всему он, похоже, помер и сейчас находится в совсем ином мире.

Открыть глаза Гвиннеус Пинкус решился не сразу. Он просто струсил, что сейчас увидит совсем не то, что ему рассказывали о мире уснувших кукол. А когда, наконец, он решился взглянуть на этот новый мир, глаза кукле немедленно засыпало песком, и Гвинпин долго мотал всем телом, отчаянно моргал как желторотый птенец, впервые увидевший мир из родительского гнезда, и откашливался, прочищая глотку и клюв. Наконец и в глазах, и в душе у Гвинпина прояснилось, и он встал и с достоинством огляделся.

Вокруг него, куда ни кинь взгляд, широко раскинулось все то же заросшее высокими травами и цветами кладбище друидов. Лишь он, Гвинпин, стоял рядом с несколькими кучами глины и песка, уверенно попирая мир, в котором все, оказывается, было по-прежнему наяву. За исключением того, что рядом с ним сидели две куклы, при одном взгляде на которых у Гвинпина зашевелились бы перья на затылке, если бы только они не были нарисованными.

На него смотрели два белых, мертвенных лица с круглыми, неподвижными глазами. Куклы были облачены в серые, подозрительно знакомые Гвиннеусу плащи с надвинутыми на лоб капюшонами. Гвин скосил глаз, высматривая, нет ли поблизости еще кого из числа столь же малоприятных особ, и в это время обе куклы бесшумно придвинулись к нему с боков и, не говоря ни слова, толкнули его вперед. От неожиданности Гвинпин еле удержал равновесие и, повернувшись, раскрыл было клюв, чтобы сообщить этим белым образинам все, что он о них думает. Но тут же получил новый крепкий тычок и позорно свалился. Оба обладателя капюшонов терпеливо ждали, пока донельзя обескураженный Гвиннеус поднимется, но, как оказалось, лишь для того, чтобы снова, на этот раз уже легонько, подтолкнуть куклу вперед. Они указывают путь, догадался Гвинпин, и тут же в нем взыграло упрямство. Он вовсе не хотел никуда отправляться с этими безвкусно выкрашенными дурацкими белилами типами, которые, вдобавок, весьма и очень подозрительно напоминали ему прежних хозяев – зорзов. Точно, сказал себе герой недавней битвы при кладбище друидов, именно – зорзы. По образу и подобию, но – без прорисовки лиц. Эти жесткие типы больше всего напоминают мне шаблоны, – размышлял Гвиннеус, – или заготовки, которые делал Кукольник, чтобы потом им придать индивидуальные черты. Придется побеседовать с ними по-свойски!

И Гвинпин сердито упер свои крылышки в бока и воинственно поднял массивный клюв, явно давая понять своим конвоирам, что это ему все уже надоело и пора перестать шутки шутить. Куклы медленно повернули головы, посмотрели друг другу в меловые, ничего не выражающие лица, и разом ринулись на Гвинпина.

Спустя некоторое, и, надо сказать, к чести Гвинпина, не такое уж и короткое время, деревянный гордец уже уныло плелся под охраной своих похитителей. Плащи и капюшоны у обеих кукол носили рваные следы меткого и крепкого клюва, однако их обладатели выглядели столь же невозмутимо, как и прежде. Хотя, возможно, дело было просто в лицах, на которых навеки застыло равнодушное выражение их естества. Чего нельзя было сказать о Гвинпине, который вид имел весьма взъерошенный, и если этого нельзя сказать о дереве, из которого было изготовлено его тело, то это напрямую относилось к его только что безжалостно посрамленной и жестоко униженной свободолюбивой душе.

Идти пришлось по деревянным понятиям долго. Тем более что Гвинпина вели, и чем дальше, тем сильнее он задумывался о цели этих двух безмозглых, но, надо признать, очень ловких и сильных созданий. В этих краях, похоже, весна крепко зацепилась за гвоздь, да так и осталась висеть на стене декораций уже всем поднадоевшего заезжего театрика. Гвиннеус уже готов был волком выть от бесконечных дождей, луж, ям, заполненных черной водой, причем ямы норовили расположиться непременно на его пути, чуть ли не в очередь становились для встречи с несчастным плененным философом. Хотя над головой и светило ласковое майское солнце, не желавшее покидать своего места даже во время дождей, и его приевшееся тепло, и сочная зелень листвы, обильно плодившейся в этом лесу вечной весны, Гвинпина уже совсем не радовали. Первое время кукла еще пыталась примечать дорогу, но они без конца петляли, а несколько раз сходили с тропинки и шагали прямиком по мокрой траве, то ли срезая расстояние, то ли запутывая следы.

Итогом их пути оказалась маленькая и, как сказал бы Лисовин, скрытно расположенная, полянка, на которой курился легкий дымок небольшого костерка, разложенного невесть кем. Правда, поодаль возвышалась невысокая палатка с ветвями и травой, обильно наваленной сверху, но кто там обитал, Гвинпин так и не увидел. Очень скоро куклы свернули в сторону от костра и подвели его к лежащему на земле большому мешку из грубой холстины. Там они вновь бесцеремонно сшибли Гвинпина с ног и сунули его в мешок, как грибник подчас подбирает незнакомый ему гриб, дабы потом рассмотреть его получше на предмет пригодности в пищу. У Гвиннеуса в первые мгновения пребывания в мешке было именно такое чувство, но затем оно сменилось ощущением совсем иным и более свежим – рядом с ним в темноте мешка кто-то завозился, недовольно заворчал и, видимо, спросонья, больно припечатал его ногой прямо по голове.

– Сдурел?! – на всякий случай тихо, но все-таки заорал Гвин, не вполне уверенный в том, к кому же он все-таки обращается.

– Тс-с-с… – прошептал кто-то у него над ухом, причем отчего-то совсем с другой стороны, откуда Гвинпин получил в нос. – Веди себя тихо, любезный, иначе… ты просто все погубишь!

На этот раз этот голос показался Гвиннеусу знакомым, он с трудом развернулся в тесном мешке и при этом не удержался – отпихнул своего спящего невольного обидчика собственным массивным задом. Ответа не последовало, а Гвинпин нос к носу очутился с уже знакомым ему большим гофрированным воротничком и колпаком, расшитым серебряными бумажными звездами.

– Старшина! – удивился он, но Мастер кукол вновь приложил палец к губам. – Я пробрался сюда сразу, как только увидел, что тебя ведут мимы.

– Какие еще мимы? – поначалу не понял Гвин, но тут же сообразил. – Эти белые образины, что ли?

Старшина кукол молча кивнул.

– А кто, кстати, они такие – мимы? – полюбопытствовал Гвинпин, у которого любопытство натуры всегда брало верх над сдержанностью рассудка.

– Это – новые слуги Кукольника, – понизил голос старшина кукол. – Они тут совсем недавно.

– Слушай, Мастер! – по-свойски махнул своим куцым крылышком Гвиннеус. – А куда это меня запихнули эти твои… мимы, не тем будь помянуты?

– Вот те раз, – усмехнулся в свою очередь старшина. – Неужто ты уже успел так быстро позабыть родину?

– Это вот это что ли родина? – подозрительно оглядел Гвинпин полутьму вокруг себя и чьи-то ноги по соседству, порядком перепачканные в глине.

– Ну, ты чудак! – засмеялся старшина. – Это же театральный мешок Кукольника.

При этом известии Гвинпин немедленно уселся на свое округлое основание с самым обалделым видом и только было решил как следует призадуматься над своим нынешним положением, но его собеседник неучтиво ухватил его за неуловимое по причине круглого строения тела куклы плечо и легонько потряс.

– Будет лучше, если ты очнешься, друг мой Гвинпин, – горячо зашептал Мастер кукол. – Боюсь, что у тебя остается очень мало времени.

– Это для чего еще? – покосился Гвин.

– Для совершения своего великого подвига, конечно! – уверенно заявил Мастер, и Гвинпин, в глубине своей круглой души не очень любивший подвиги и прочие геройства, на всякий случай осторожно отодвинулся от старшины. После чего Гвиннеус принялся бочком-бочком продвигаться, сидя на собственном основании, к выходу из своего бывшего обиталища. Теперь оно уже показалось достаточно хлебнувшему вольной жизни деревянному жизнелюбцу затхлым, пыльным и абсолютно безрадостным. И этому он отдал свои самые лучшие молодые годы?..

Старшина кукол последовал за ним, и скоро они оба сидели рядышком, осторожно выглядывая из мешка. При этом собеседник Гвинпина скромно и тактично помалкивал, а в душе Гвина вдруг начала подниматься гроза. Он кипел, кипел и, наконец взорвался, хотя это и произошло только в душе. Гвинпин медленно повернул клюв к старшине и подчеркнуто раздельно, по слогам процедил:

– Что ты только что сказал про подвиг?

– Возможно, я не очень верно выразился, – замялся старшина, – но дело в том, что твое появление здесь для меня – большая удача.

Гвинпин пробурчал себе под нос, что он считал бы в данном случае удачей, но старшина был настойчив.

– Поверь, Гвиннеус, в нашей жизни, в жизни всего кукольного народа грядут перемены. Очень большие. Мы многое поняли, а еще на многое нам открыли глаза сами зорзы – наши хозяева.

– А я-то тут при чем? – недоверчиво покосился на него Гвин.

– Ты – один из немногих нас, кто может изъясняться словами. Кроме того, тебе доступно множество иных чувств.

В другое время Гвинпин был бы, наверное, польщен, но у него всегда было обостренное чувство опасности, особенно когда она грозила лично и только ему. Поэтому он грозно прищелкнул клювом, отчего старшина вздрогнул, и решительно заявил.

– Поскольку ты сам только что сказал, что времени у нас мало, объясни мне, что у вас тут происходит, и только, я тебя умоляю – без всяких завываний насчет подвигов и прочей чепухи. Кстати, зорзы тут?

– Конечно, – закивал Мастер кукол. – Они уже несколько часов должны сидеть в палатке, где давно о чем-то спорят да ругаются. А мимы собирают всех кукол – и погибших, и оживших, и своих, и чужих, которых твои друзья – эта высокая старая дама и давешний друид с бородой, твой приятель – расшвыряли вокруг кладбища, когда там шло сражение.

При слове «сражение» Гвин немедленно приосанился, но тут же вспомнил, что сейчас не до распускания хвостов, и засыпал старшину кукольного народа кучей вопросов. Тот, как мог, отвечал, и перед предприимчивым Гвиннеусом постепенно приоткрывались декорации такой причудливой сцены, на которую, пожалуй, просто грех было бы не выйти в самой главной роли.

– Тогда давай все с самого начала.

Никто еще из Народа Кукол сроду не говорил таким тоном со своим Старшиной, но капитан Гвинпин нутром почуял, что в нем нуждаются, и все его и без того непомерные амбиции встопорщились, как у самоуверенного петуха, еще не знающего, с кем ему предстоит сразиться за честь птичьего двора.

– Все началось с того, что к нашим хозяевам невесть откуда пришла зловредная старуха, весьма неприятная обличьем, да сразу принялась понукать нашими хозяевами, что твой пастух! – начал Мастер, а генерал Гвинпин конечно же немедленно его перебил.

– Что еще за ведьма? Откуда она взялась?

– Этого не знает никто, – таинственным тоном прошептал мастер, – но я своими глазами видел, как она неожиданно вышла из леса, и мастер Кукольник с мастером Коротышкой при виде ее прямо-таки остолбенели.

– Вот это уже что-то, – важно заметил фельдмаршал Гвинпин. – И что же было дальше?

ГЛАВА 6

ДРУГИЕ ДОРОГИ

Среди потаенных знаний и неназываемых искусств в Круге лесных служителей всегда стояли особняком секреты иных земель и путей, что вели туда из обычных земных краев. Все, кто проходил долгие месяцы и быстротечные годы Служения в Лесах разных времен года, предпочитали не говорить о том, что с ними происходило в этих удивительных землях. Более того, прошедшие Служение никогда не встречались в лесах друг с другом. Хотя, по неясным слухам, которыми всегда полнится земля, и Круг друидов тому не исключение, в заповедных рощах и дубравах встречались существа и сущности, о которых никогда не слыхали ни в восточных землях, ни в северных королевствах, ни в княжествах Юга; ну, а Восток и без того всегда был окружен сонмом самых необычных и удивительных тайн и загадок.

Из числа обитателей Круга, и особенно – в среде не допущенной к тайнам молодежи и юных подмастерьев, многие свято верили, что одна из Других Дорог, окруженных самыми мрачными слухами, уж точно ведет куда-то из скитов, но известна она лишь Верховной друидессе и еще, быть может, Смотрителю Круга. Никто эти слухи и россказни из числа высших друидов никогда не подтверждал, но и не опровергал. А поскольку рано или поздно каждый молодой Служитель леса выходил на собственную стезю тайных знаний, в которых уже не было места детским сказкам и страшным историям, то Другие Дороги навсегда оставались для каждого воспитанника Круга сладкой и запретной темой детства, которая по достижению юности быстро таяла, а в зрелости – уже бесследно исчезала как не свершившийся миф.

За несколько дней до описываемых событий на воскресной ярмарке в приморском городе Юра к лотку маленького, неприметного торговца рыбой, дела которого шли ни шатко, ни валко, подошел покупатель. Был он человеком явно нездешним, судя по темным волосам и жгучим черным глазам – из ромалов, что испокон веку кочуют по дорогам Полянии и Мазурского королевства. Он долго приценивался, тщательно и придирчиво перебирал товар и в скором времени утомил торговца изрядно. Тот уже было собрался как следует прикрикнуть на зануду, поскольку при оценке товара покупатель уже не раз снабдил ее красочными комментариями весьма критического, если не сказать – обидного, содержания. Но ромал, наконец, решился, причем выбрал себе именно ту рыбу, с которой и начал изучение прилавка, тщательно пересчитал сдачу вплоть до последнего позеленевшего медяка, и уже уходя, сопровождаемый раздраженными взглядами торговца, вдруг ловко и непринужденно сунул ему что-то в ладонь. Рыбник не успел даже удивиться, как ромала и след простыл. Разжав кулак, рыбник увидел в руке многократно сложенный листочек тончайшей серой бумаги, каковой раздосадованный торговец никогда не видывал в этом городе.

Оглядевшись, не видит ли кто, торговец, кряхтя и чертыхаясь, присел под своим благоухающим лотком, дабы переобуть натерший сапог, и быстро развернул листок. Там было всего несколько слов. Рыбник прочитал их, затем – еще раз или два, после чего перевернул листок глянуть, нет ли чего на обороте. Но больше ничего на том листке не было, и рыбник сунул его за голенище. Затем быстро выпрямился, обнаружил, что покупателей у его товара снова нет и, по-видимому, уже не предвидится, и сразу же принялся тщательно перебирать морские дары на лотке, некоторые из которых, надо отметить справедливости ради, уже начинали изрядно припахивать. Спустя час или около того рыбник внимательно глянул в небо и, видя, что солнце скоро начнет клониться, принялся не спеша собирать свой товар. Скоро его телега, не нагруженная рыбой и наполовину, уже стучала и подпрыгивала колесами на булыжниках мостовой морского форпоста. Рыбник поторапливал коня – ему еще предстояло по приезде домой тут же отправиться пешком на другой конец города, чтобы успеть вернуться затемно.

Спустя три часа порядком измятую записку, так странно переданную заезжим ромалом рыбнику, держал в руках уже порядком немолодой, но крепко сбитый бородатый человек, спешно натягивая изрядно потертый полушубок из серой овчины. Он только что закрыл двери дома, навесил на них массивный замок с толстенной дужкой и, поворачивая ключ, что-то невнятно пробормотал. В замке щелкнул механизм и вытолкнул ключ. Через минуту бородач уже торопливо шагал по направлению к городской заставе. Торговец же рыбой в это время как раз подходил к своему маленькому дому, затерявшемуся меж будок и огромных складов-ларей купеческой фактории. В воздухе морозило, и он поторапливался, кляня себя, что не удосужился надеть перед тем, как выйти из дома, теплые подштанники.

У человека с бородой было много имен и прозвищ, но люди близкие, которых не так и много уже оставалось на этой земле, называли его настоящим именем – Одинец. Вот уже два года Одинец изредка наезжал в Юру на правах русинского кума в гости к одному из жителей форпоста, промышлявшему мелкими финансовыми хитростями и сдачей денег в рост. Чем на самом деле занимался бывший русинский воевода тайных дел, в городе не знал никто, даже прежние его знакомые по ратным делам, которых Одинец по счастливой случайности или же по немалой своей осмотрительности еще ни разу в Юре не повстречал. Записка от ромала на самом деле была адресована именно Одинцу, и его человек, промышлявший здесь рыбной торговлей, подробно описал русину приметы ромала, передавшего письмо. Однако Одинец, сколько ни напрягал память, такого человека вспомнить не сумел. Да этого и не было нужно: несколько слов на листочке серой бумаге заставили бывшего воеводу и вечного таинника бросить все свои дела и отправиться на встречу с тем, кто его призвал впервые к занятию, ставшему делом всей жизни.

Миновав заставу, стражники которой знавали его в лицо, поскольку в каждый свой очередной приезд Одинец неизменно оставлял на городской заставе штоф забористого русинского первача, бородач углубился в лес. Дюны обрывались за северной заставой резко, словно кто-то однажды решительно смел огромной ладонью морские пески и укоренил здесь высоченный сосновый бор. Но на первой же поляне его тихо окликнули, и Одинец увидел… совершенно не того, кого ожидал повстречать.

Встретил его незнакомец по имени Рыбак, представившийся доверенным человеком небезызвестного Одинцу друида по имени Камерон Пилигрим. В качестве доказательства своих слов Рыбак рассказал о таких вещах, которые мог знать только старый друид, в бытность свою не раз имевший общие дела и интересы с рыцарями-храмовниками. К их высшей касте тайно принадлежал и русинский тайных дел воевода. Имена и факты, сообщенные Рыбаком, были таковы, что их Камерон не мог бы выдать никому даже под пыткой, и Одинец был немало поражен осведомленностью незнакомца. Одинец знал о гибели Камерона от своих тайных соглядатаев, которых у него по-прежнему было немало, несмотря на то, что он вроде бы отошел от своих старых дел. Рыбак же сообщил ему некоторые подробности. И, наконец, как последнее подтверждение своих слов, Рыбак поведал русинскому таиннику о некоторых очень странных обстоятельствах гибели Камерона и в довершение произнес секретную фразу, обязательную для оказания услуг всеми рыцарями Храма. В свое время эти тайные слова сообщили Камерону высшие храмовники в виде особой чести. Но более всего поразило Одинца то, что фраза содержала в себе секрет: мало было просто знать слова, следовало еще и произнести ее, употребляя в нужных местах особые гортанные звуки, которые лишь напоминали соответствующие им буквы в известных языках Балтики. Рыбак все произнес правильно и с необыкновенной легкостью, так что Одинцу даже на миг почудилось, что он говорит с самим Камероном.

Дальнейшая их беседа была недолгой. Рыбак передал Одинцу просьбу, причем настолько странного свойства, что Одинец никогда бы не поверил, что такое возможно. Он обнаружил, что Рыбак знает очень много доселе русину неизвестного о некоторых событиях, в которых принимал участие в свое время и сам Одинец. Именно тогда Рыбак произнес слова «зорзы» и «остров Колдун». Бывалый вояка тайных дел при этих словах встрепенулся, как старый боевой конь, заслышав звук походной трубы, и чем дальше слушал то, что ему рассказывал и объяснял по ходу своего повествования Рыбак, тем крепче чесал в затылке.

Одинца ждал неблизкий путь. Это была столь странная и необычная дорога, что при мысли о ней ему становилось не по себе. Но бородач уже давно привык, что в этой жизни к нему всегда обращались с просьбами столь необычными и зачастую – опасными, что он уже давно перестал долго взвешивать все за и против. С некоторых пор он жил, обращаясь, прежде всего, к совету сердца – качество, которого он не мог представить у себя в молодости да, пожалуй, и в зрелости тоже.

Они расстались с Рыбаком в лесу. Куда держал путь слуга и друг друида Камерона, верный ему и после смерти, Одинец не знал. Его ждали куда более серьезные заботы, пора было собираться в дорогу.

На следующий день Одинец ушел из города, тепло расставшись со своим будто бы кумом. Не забыл русин дружески распрощаться и с городской стражей, подкрепив хорошие отношения хорошей же бутылью бимбера. Он был снаряжен по-походному, на лице у него была озабоченность, на устах скрипел песок дюн, а на устах души тихо перекатывалась заветная фраза, данная ему Рыбаком. Фраза, которая должна была открыть ему дорогу в Подземелье. Этой дорогой он и должен был попасть на остров, именно тот, что долгие годы так часто и мучительно снился ему по ночам.

Свою магическую Дорогу Одинец был обязан во что бы то ни стало сохранить для людей, которых он найдет на острове. Потому что нелюди к этому времени остров Колдун уже покинут, если только Рыбак не ошибался в своих предположениях и вещих снах. Собственно говоря, Одинец и был послан проложить дорогу для друида Травника и его маленького отряда

Но едва ли не большим, нежели весь этот сонм удивительного и странного, что услышал Одинец от таинственного слуги Камерона, оказалось для русина известие о том, что Ивар-предатель, несчастный Ивар, за которого Одинец столько лет клял себя, оказался жив и тоже пребывает сейчас на острове. Странная компания, подумал Одинец, оправившись от первого шока страха и радости одновременно; очень странная, однако, компания собралась на этом проклятом куске земли и скал посреди студеного ветреного моря. Он хотел спросить у Рыбака, откуда тот знает об Иваре, но встретил в ответ взгляд такой мрачной силы и печальной глубины, что тут же осекся и промолчал. Хотя ему и показалось, что в тот миг Рыбак прочитал то, что камнем лежало у него на душе все эти годы.

Путь Одинца, тем не менее, лежал не к морю, а в противоположную сторону. Бывшего таинника, однако, это не удивляло – за свою жизнь рыцаря, или как говорили русины, витязя-храмовника, он насмотрелся такого, что давно перевернуло его представления об окружающем мире. Это – Правило Цветов, сказал ему напоследок Рыбак. Приходи – возвращаясь!