Ключ от Снов

– Тогда вы бы и сейчас стояли перед этой скалой, – пожал плечами Одинец, – и думаю, она была бы целехонькой, что твои новые сапоги.

Травник скользнул недоуменным взглядом по своим растрескавшимся, видавшим виды оленьим сапогам, и русинский воевода одобрительно хохотнул.

– Не, это у меня, приятель, присказка такая! Привык, понимаешь…

– Круг никогда не состоял в приятельских отношениях с храмовниками, – отрезал Симеон, стирая улыбку с лица бородача.

– Но ведь и не враждовал, верно? – заметил Ивар, а Одинец одобрительно похлопал разведчика по плечу. В этот миг где-то в глубине пролома раздался тихий гул, словно обвалились огромные камни. Эгле, разом побледнев, метнулась к пролому, но оттуда уже доносилось сосредоточенное пыхтение кобольда и учащенное дыхание Марта. Они несли что-то уже не очень тяжелое.

Лицо Снегиря было бледным и распухшим до чрезвычайности. Кожу усеяла частая сеть мелких порезов, ее припорошило мелкой крошкой гранитного камня и известняка. Все тело некогда дородного друида кровавили раны, на некоторых кровь уже запеклась, а некоторые открылись вновь. Лицо Снегиря было торжественно и спокойно, глаза закрыты. Но самое главное – Снегирь дышал. Тяжело, прерывисто, иной раз – с мучительным стоном и хрипами в груди, но все-таки дышал. И лица друидов посветлели, поскольку они ожидали самого страшного.

– Что же они с ним делали? – горестно прошептал Збышек. – Я так и не понял – какие-то обрывки трубок из него торчали, словно они кровь из него высасывали, нелюди…

– Может, и кровь, – задумчиво проговорил Травник, и тут к нему подошел Ивар.

– Мы тут поговорили с воеводой… В общем, вам надо спешить.

– Надо, конечно надо, – озабоченно откликнулся Травник, осторожно ощупывая тонкими, нервными пальцами шею и грудь лежащего друида. – Только вот, видишь…

– С вашим человеком останемся мы, – тихо, но решительно сказал Ивар. Травник взглянул на него в недоумении.

– Кто это – мы?

– Я, Хрум и… воевода, – ответил Ивар. – Мы с ним уже решили. Если вы хотите попытаться их догнать, вам нужно спешить, а у нас на этом окаянном острове есть еще… дела. У вас своя война, у нас – своя.

– А вы хоть в лекарствах-то смыслите? – поинтересовался Травник. Он уже догадался, какие «дела» собирается вершить здесь эта троица. В скором времени здесь на острове не должно было остаться и следа от убежищ зорзов.

– Порушим вражье гнездо, – словно услышал мысли друида Одинец. – Но прежде покопаемся там у них хорошенько, как знать – вдруг, да что интересное найдем.

– Все может быть, – прикрыл глаза Травник. В этот миг Симеон подумал: ну, вот, впереди – опять погоня, и вновь – неведомыми путями. На него вдруг накатила страшная усталость, прямо-таки смертельная. Перед глазами на миг все поплыло, и он почувствовал острый укол в сердце.

– А лекарство для вашего мы знаем доподлинно, – заметил Одинец. – Одно слово – проныры. Верно?

И он дружески обнял Ивара, который смущенно улыбнулся, но не отстранился. Хотя было видно: столь неожиданное появление на острове русинского таинника и мастера Храма, которого несчастный Ивар столько раз видел в своих ночных кошмарах, зная крутой нрав воеводы, его порядком сбило с толку.

Травник с минуту смотрел на двух разведчиков, затем прикрыл израненную грудь Снегиря полой плаща.

– Ну что ж… Збых, Эгле – давайте решать. А ты, воевода, объясни, зачем тебя к нам Рыбак послал и как ты вообще сюда попал. Мы ведь отсюда, как я понял, твоим путем выбираться будем?

Через час три человека осторожно вошли в открывшийся портал. Слева перед ними открывался невысокий подземный ход, справа – полузаваленное камнями логово зорзов. На всякий случай взявшись за руки, они свернули налево и стали медленно спускаться вниз, туда, где царила кромешная темнота. Под ногами шуршала каменная крошка, в галерее гуляли шальные ветерки, норовя задуть неуверенный огонь двух факелов. В любую минуту перед глазами друидов мог вспыхнуть свет или разверзнуться пропасть.

Откуда-то из невозможного Далека две безмолвные тени смотрели им вслед. Одна стояла под сумрачным серым небом на речном берегу, мимо которого медленно проплывали огромные льдины. Другая покоилась на дне реки, откуда еще никто не возвращался обратно. Глаза ее были открыты, но в них отражался только лед, тихо и торжественно плывущий где-то в вышине, словно утонувшие облака.

ГЛАВА 4

НЕДУГ

– Всю жизнь я говорил себе: никогда не будь сладким, чтобы тебя не проглотили. Этот мир полон коварных и прожорливых хищников, хотя, по сути, каждый всегда норовит отведать хоть малую толику от слабейшего. Но ни в коем случае не будь и горьким, чтобы тебя ненароком не выплюнули. Потому уж лучше будь пресным, поскольку все на свете – только пыль и вода. И ничего больше, Ян Коростель. Ничего больше.

В размышлениях Яна в последнее время появилась одна маленькая, царапающая душу мысль, которая с каждым часом все более тревожила его, не давая покоя. Ему вдруг представилось, что все, что произошло с ним в последнее время – только звенья одной, хитроумно скованной цепи, кузнец которой шел сейчас рядом с ним, рассуждая и, казалось, не придавая особенного значения, слушает ли его спутник или просто уныло бредет, ничего не видя и не слыша, погруженный в собственные мстительные, но, увы, бессильные мысли.

– Но в этом мире, Ян Коростель, изначально заложена одна всепокоряющая хитрость.

Птицелов на секунду присел, вытряхивая из сапога набившийся снег. Его спутники были, казалось, сделаны из стали. Ян же не чувствовал под собой ног.

– Суть этой хитрости в том, – продолжил Птицелов, вставая и пристально вглядываясь вдаль, туда, где тянулся и ширился нескончаемый заснеженный лес, – что любая сложность всегда и неизменно возвращается к самой что ни на есть простоте. Не веришь?

Ян не счел нужным отвечать, но зорз знал – его спутник все слышит.

– Я долго постигал суть таинственного закона, который в людских источниках именуют Правилами Соцветий. Соединять несоединимое, уметь подобрать к теплому, живому компоненту то, что вмиг сделает его холоднее и мертвее льда – и обратно, все это мне казалось великой мудростью. Между прочим, я не раз уже применял эти Правила в своих интересах и против интересов моих недругов, и вот впервые потерпел поражение! Ваш друид обманул меня тем, что после долгого, я бы даже сказал, яростного сопротивления, в котором, надо признать, он немало преуспел, явив при этом столь же немалое мужество…

Птицелов перевел дух и покосился на Яна. В ту же секунду он встретился с ответным взглядом своего пленника поневоле и усмехнулся.

– Побереги свою злость, Ян Коростель. Злость уносит силы и тела, и ума, а тебе они еще ой как пригодятся! Так вот, приятель: ваш друид обманул меня именно тем, что совершенно неожиданно стал мне помогать. И я даже знаю, почему.

Он выждал вопросительную паузу, но Коростель вновь не ответил. Птицелов вздохнул и прибавил шагу.

– Потому что его надоумил простой сельский парень. Этакий деревенщина, неотесанный и малограмотный, да к тому же еще и – круглый сирота. Удивительно, верно?

– Ты сам неотесанный, – процедил сквозь зубы Ян, и Птицелов широко улыбнулся.

– Может быть, ты и прав, Ян Коростель; что поделаешь, сейчас я порой тоже начинаю так думать. Во всяком случае, от собственных углов я страдаю не меньше любого другого, уж поверь мне. А ведь и ты не так прост, парень, это я понял сразу, едва только впервые тебя увидел. Признайся, это ведь ты научил друида, и твое решение было не просто умным – оно было забавно, восхитительно простым! А это, между прочим, уже именуется мудростью, если только не цепляться к словам. Вот на эту-то простую удочку я, многомудрый, и попался. А если бы ты только знал, как я тогда был зол на тебя, сударь!

Птицелов шутовски поклонился, но Коростель лишь мрачно отвернулся, чем вызвал у зорза настоящий приступ хохота. Отсмеявшись, Птицелов осторожным движением взял Яна за подбородок, властно повернул к себе и проговорил почти шепотом ему прямо в лицо.

– И вот тогда я вспомнил о Правилах Цветов! Это такой простенький Свод правил для начинающих адептов и подмастерьев от магии, к которым быстро привыкаешь и в дальнейшем начинаешь попросту побыстрее перелистывать в поисках более увлекательных откровений. Всегда очень легко увлечься сложным и позабыть при этом о простом, которое, по сути, чаще всего и несет в себе причину, семя последующих тайн и чудес. Вот вдумайся хоть на минуту: куда мы идем и зачем?

Где-то там, далеко или не очень, впереди шли его враги и вели за собой захваченную Руту. Захваченную из-за него, Яна… Коротышка и Кукольник, если только Сигурд не обманул, сейчас противостояли Лисовину где-то в заповедных друидских лесах. Старика, скорее всего, убили еще на озере. Сейчас с Птицеловом идут Лекарь и Колдун. Значит, Руту ведут Кашляющий зорз и воины. И еще…

Коростелю стало не по себе. Его только что неприятно осенило: на самом деле для охраны Руты его врагам не были особо нужны ни недужный зорз, ни саамы с чудью. Там был тот, кто и совершил это страшное, поистине богопротивное похищение. С Рутой был Молчун.

Идя рядом с Птицеловом и постоянно ощущая спиной цепкий, подозрительный взгляд Колдуна, Коростель успел передумать о многом. Иногда он слушал разглагольствования словоохотливого сегодня Птицелова, но чаще погружался в собственные мысли и воспоминания, отчаянно надеясь, что судьба вновь подскажет ему, как действовать, что делать, когда зорзы приведут его к своей цели и он встретится с Рутой. Первое чувство ярости и жгучей ненависти, которое охватило им при виде похищенной девушки в лодке, на озере, в окружении его врагов, уже прошло, сменившись тяжелым недоумением, а затем – глубокой задумчивостью. Теперь Коростель понимал слова Птицелова, по сути, специально переданные им друидам с помощью наивного Гвинпина. Как тогда сказал Гвиннеус? «Если он – Птицелов, то он может ошибиться, выбрать неверный путь, проиграть в игре, на худой конец. Не может он только одного – не заметить птицу, одиноко парящую в небе». Только теперь Ян Коростель понял подлинный смысл этих слов. Птицей была чья-то душа.

Ян так и не узнал, что же привело однажды Травника на Мост Ожиданий в тот самый первый, трагический раз. Но именно тогда что-то случилось между друидами, и Молчун, тогда еще – веселый молодой литвин, друид Йонас, сделал свой единственный, но роковой шаг за грань, переступать которую было нельзя. Коростель не знал, какую роль в этом несчастье сыграл мерзкий старик – Хозяин кладбища, но Травник во всем винил именно его. Безрассудство молодости – так однажды назвал разоткровенничавшийся Симеон соблазн, перед которым Йонас устоять не смог. И при всем этом Травник сказал, что Хозяин кладбища сумел отыскать к душе Йонаса какую-то лазейку, упомянув при этом некие «имена». Что это значило, Коростель не понял, а Травник ему впоследствии так и не объяснил, сколько Ян его ни выспрашивал. И другие друиды тоже отмалчивались и никогда между собой об этом не говорили, словно у них существовал на эту тему некий запрет. Коростелю даже казалось, что в беде, случившейся с Молчуном, возможно, были виноваты все его товарищи, но, сколько он ни пытался, вызвать на откровенность так никого и не смог. Теперь же Ян только начинал догадываться.

На Мосту Ожиданий друид Молчун совершил непоправимое и утерял душу. Словно птица, душа вырвалась из его груди, но не умчалась в небо, а осталась рядом и сопровождала его повсюду подобно птице, парящей высоко над головой. Никому не ведома природа этой связи, никто не знает, хрупка ли она или же напротив – крепче стали. А, может быть, иногда так и легче, когда душа на невидимой привязи, которую каждый волен сплести себе сам из чего сумеет или из чего предложат жизнь или ветреная судьба?

И только Птицелов сумел разглядеть эту птицу, понять эту связь и в конечном итоге – приручить к себе эту чужую душу. Далось это зорзу нелегко, но затея, видимо, того стоила – и Молчун стал еще одним звеном той замысловатой и артистичной игры, которую Птицелов давно уже вел с жизнью и которую Ян Коростель начинал понимать только сейчас.

Рута уже устала считать повороты и запоминать дорогу. К тому же она плохо ориентировалась в темноте – сказалась городская жизнь последних лет. И даже врожденная деревенская сметливость постепенно уступила место усталости, тупому безразличию и непреодолимому желанию присесть хоть на минуту. Места были ей незнакомые, да и откуда – судя по тому, сколько ее вели в подземельях, так далеко они не забирались даже во время странствований по Северной Литвинии в поисках нового жилья. Рута сейчас и представить себе не могла, что отсюда было рукой подать до дома Коростеля, а, значит, и до ее родной деревни. Уже в первые часы похода в подземных галереях она старалась примечать все повороты, надеясь бежать, едва только представится малейшая возможность. Но за все время пути даже на поверхности им ни разу не попалось и намека на человеческое жилье, а прежде чем бежать – Рута была девушка рассудительная, – нужно было хоть как-то определиться, где она примерно находится.

Края были сплошь глухие, болотистые; похоже, здесь и солнце-то остерегалось появляться лишний раз. Девушку постоянно не покидало ощущение, что в небе над здешними краями вечно стоит закат, поскольку только в это время суток небеса бывают такими желтыми, почти песочного цвета. Иногда сквозь густые облака пробивались редкие солнечные лучики, но их тут же заволакивали тучи, и само солнце было словно затянуто пеленой. Но даже отсутствие привычного солнечного света не настолько ее тревожило, потому что перед глазами Руты постоянно маячил человек, от одного взгляда на которого у нее наворачивались слезы отчаяния и горькой обиды. Это был немой друид Молчун, которого она совсем недавно выходила своими руками от неминуемой смерти, и который вслед за тем жестоко предал ее неизвестно зачем и кому.

Молчун, как это ни странно, ничем не выказывал ей своей неприязни, напротив – всем своим видом старался показать свое расположение. В редкие минуты отдыха и скудной походной трапезы немой друид всегда норовил подложить ей лучшие кусочки еды. Уже в первый же день их странного бегства – так сочла Рута истинную причину их скоротечных сборов и поспешного ухода из леса через подземный ход – Молчун сразу предложил ей собственную фляжку с водой, но девушка с негодованием отказалась. Рута даже попыталась плюнуть предателю в лицо, за что немедленно получила пощечину от зорза, который вечно сипел и кашлял. Видно было, что когда-то этот колдун долго болел и до сих пор никак не мог выздороветь. Позднее, приглядевшись к вечно кашляющему зорзу внимательнее, и заодно вспомнив свои былые лекарские уроки, она поняла, что этот кашель – последствия вовсе не минувшей недавно болезни, а, скорее, какого-то увечья или неизлечимого недуга, названия которого она даже не могла предположить. Первым делом Рута заподозрила застарелый туберкулез, но затем отмела это предположение – ей хорошо были знакомы симптомы чахотки, а здесь явно было что-то иное. Молчуна же столь оскорбительное поведение его спасительницы явно огорчило, он сразу надулся как обиженный ребенок, и весь последующий день стремился держаться от гордой девушки подальше. Впрочем, это не мешало ему жестами отдавать недвусмысленные распоряжения чуди и саамам, десяток которых из числа лучших воинов сопровождал их в качестве охраны. Главным же здесь все-таки был Болезный – так Рута сразу окрестила про себя хмурого и болезненного зорза.

Первый день после пленения она из принципа молчала и отказывалась от пищи и воды. Но, как говорится, голод – не тетка, к тому же стоило поберечь силы. Поэтому Рута на второй день для начала съела поутру немного снега, зачерпнув горсть прямо на ходу, а на привалах стала пить горячую воду, чтобы обмануть томительно-сосущие ощущения в пустом желудке. На третьи сутки Болезный пригрозил, что накормит ее насильно, и добавил, что сделает это таким способом, какой она себе и представить не может. Они все куда-то очень спешили и для чего-то тащили с собой Руту. Им нельзя задерживаться, а если она не станет есть, ослабеет, и ее придется тащить волоком. Так ей сказал Болезный и погано улыбнулся при этом. Девушке при виде этой улыбки стало страшно, и, для вида поразмыслив, она немножко поела. Но брать хлеб и воду у Молчуна Рута по-прежнему отказывалась наотрез.

Сбежать Рута решила еще в первый день плена. Но затем дорога очень скоро привела их в какие-то мрачные подземелья, где было так темно, сыро и неуютно, и вдобавок из темных галерей постоянно слышались какие-то шорохи. Так что Рута невольно даже стала держаться поближе к воинам чуди – самым рослым в отряде. Очень скоро она заметила, что союзные воины, несмотря на их воинственный вид и свирепые, как ей поначалу показалось, физиономии, относятся к ней весьма уважительно. Никто не приставал, не делал попыток облапить, и Рута даже ни разу не слышала мерзкого и циничного хохота, обычного у старых вояк при виде молодых девушек. Но причину столь сдержанного и вежливого поведения союзных воинов она не знала и долго ломала над этим голову, пока не представился случай, объяснивший ей все.

На третий день плена, когда она мрачно и отчужденно сидела у костра, к ней не спеша подошел низкорослый саам, как впоследствии выяснилось – из тех искусных охотников, что стреляют из лука белок и куниц точно в глаз, дабы не повредить ценной шкурки. Он что-то спросил у нее на своем гортанном наречии, криво усмехаясь. Рута, и без того в этот миг злая и мрачная, еще не пришла в себя после того, что с ней случилось. Поэтому девушка только смерила маленького охотника гневным взглядом и отвернулась. В тот же миг стрелок бесцеремонно ухватил ее за косу и резко дернул. От неожиданности Рута свалилась с камня, на котором все это время лелеяла планы дерзкого побега и страшной мести Молчуну, прямо в грязный подтаявший снег.

Товарищи охотника громко захохотали, но вмиг смолкли: в два шага подбежавший к сааму Молчун не говоря ни слова сбил охотника резкой подсечкой и сильно толкнул прямо в костер. Саам испуганно заорал и, разбрасывая горящие сучья, ринулся на друида. Но Молчун, до того спокойно ожидавший охотника, неожиданно повернулся к нему боком и сразу ударил саама резко вскинутым локтем в подбородок. Маленький охотник взвизгнул от боли, с прикушенным языком грянулся на спину, да так и остался лежать в снегу, ошеломленно моргая белесыми ресницами на друида. А Молчун шагнул к охотнику, присел перед ним на корточки, выразительно указал на свой неизменный колчан стрел за спиной и назидательно погрозил сааму пальцем. Тот быстро-быстро закивал в ответ, после чего Молчун протянул ему руку, помог подняться, и ушел обратно к своему дереву. Там он, как и прежде, снова уселся и принялся увлеченно строгать что-то ножом.

С той минуты союзные воины в отряде Болезного старались вообще обходить пленную девушку стороной. Если же приходилось к ней обращаться, держались с ней подчеркнуто вежливо, все время отводя взор, и норовили поскорее убраться с ее глаз долой. Руту же во всей этой любопытной истории заинтересовало, как ни странно, даже не то, что ее главный враг и самый проклятый предатель на всем белом свете вступился за нее. Девушка хорошо запомнила, как в тот раз она проводила растерянным взглядом немого друида и увидела, что тот, как ни в чем не бывало, вновь уселся выстругивать свою неизменную и, похоже, единственную забаву. В руках у Молчуна была маленькая деревянная трубка, и он вырезал на ней простенькие узоры и намечал отверстия. Руте отчего-то вспомнился в этот миг Ян, и она встревожилась. Уж Ян ни за что не будет сидеть сложа руки, когда она в плену бог знает у каких людей, ведь она помнила его горячий, но справедливый характер еще с детства. Коростель всегда напоминал ей гибкий ивовый прут, который, может, когда и гнется, но не ломается. Угнетало девушку и то, что Рута совсем не понимала, зачем она понадобилась этим людям и какое это имеет отношение к Коростелю, хотя и безуспешно ломала над этим голову каждую свободную минуту. И она решила незаметно присматриваться к Молчуну и искать в нем разгадку.

В последнее время ему редко снились сны. Закрывая глаза, он открывал их вновь, словно это было минуту назад, с той же мучительной пустотой в сердце, что поселилась в нем уже давно. Но этой ночью он впервые увидел себя спящим, а рядом, у изголовья кровати – свою покойную матушку. Если бы кто-нибудь еще увидел этот сон, он бы непременно поведал Молчуну, что комната из его ночных грез удивительно напоминает маленькую девичью светелку, в которой он выздоравливал под присмотром тихой и доброй девушки Руты, которая теперь почему-то на него в обиде. Но каждый видит свои сны сам, и маленький Йонас лежал в кровати и улыбался с закрытыми глазами, слушая тихую песню своей забытой матушки. Он не помнил матери с детства, но теперь был уверен – это она, потому что больше в его жизни никогда не было таких мягких и ласковых рук. Они гладили Йонаса по голове, расчесывали его спутанные волосы, и мальчик нежился и таял в теплых лучах нисходящей на него доброты и сладкого ощущения безопасности и покоя.

Потом мать поправила подушку, подоткнула под мальчиком одеяло и куда-то быстро ушла, оглянувшись на прощание и помахав уже сладко спящему сыну. Молчун, хоть и был во сне, все это видел и недоумевал: как это можно оставаться одновременно в двух ипостасях – быть спящим и в то же время видеть себя со стороны? Но тут внимание его привлек шум крыльев за окном, где тихо моросил серый осенний дождик. Это были лесные птицы. Пернатых гостей было много, причем самых разных – крупных и мелких, пестрокрылых и невзрачно-сереньких, важных и суетливых; и все они расселись на дереве и тревожно кричали. Но тот, который спал, их не слышал. Лесные обитатели широко разевали клювы, хлопали и трещали крыльями, но их все равно никто не слышал, и они улетали, одна за другой, покуда ветви дерева не опустели. В этот миг Молчун почувствовал, что сон ускользает и сейчас он пробудится, хотя этого ему совсем сейчас не хотелось. Но вдруг подул сильный ветер за окном, сдувая с деревьев последние сухие листья, и на карниз опустилась еще одна птица.

Она была крупной, больше вороны или грача, и ее черные перья отливали необычным красноватым оттенком. Но еще более удивительным был птичий клюв: словно некий изрядно подвыпивший кузнец загнул его концы, да потом еще и закрутил их щипцами в разные стороны. И надо сказать, этим он сослужил птице неплохую службу, облегчив ей труд вылущивать еловые и сосновые семечки из шишек. Это был клест, из лесных птиц, что никогда не прилетают к жилищам людей. Он переступил сильными ногами на скользком карнизе, наклонил голову и тихо стукнул клювом в окно. Затем снова наклонил клюв, словно прислушиваясь, и вновь ударил в стекло, на этот раз уже гораздо громче и требовательнее. Но маленький Йонас не просыпался, и тогда клест подпрыгнул на карнизе и забарабанил в стекло, совсем как дятел. За окном было все так же тихо, ребенок спал, а дождь только усилился. Немного подождав, птица скосила умный глаз, что-то коротко каркнула, подпрыгнула и, взмахнув сильными крыльями, медленно и тяжело полетела обратно в сторону леса.

Молчун смотрел из своего сна на эту сцену, и его сердце колотилось как бешеное. Потом, когда клест уже исчез из виду, он долго глядел вслед птице, и в его сердце вновь медленно и неотвратимо вползала вязкая и тягучая пустота. Несколько минут немой друид стоял под окном, успокаивая отчаянный стук в груди. Затем он повернулся и медленно побрел по дороге, размытой нескончаемым осенним дождем, которая вела из сновидения в явь. Но Молчун не знал, что, проснувшись, он уже не вспомнит этого сна. Того последнего сна, в котором его в последний раз называли по имени. Сна, в котором кто-то так и не сумел достучаться до его сердца.

Наутро они вновь двинулись в путь. Вечно кашляющий зорз казался чем-то особенно озабоченным, немой друид был особенно угрюм, воины были особенно молчаливы. Все было особенным в этот день, может быть, оттого что Рута впервые с минуты своего пленения решила вызвать Молчуна на откровенность.

Для этого она хотела выбрать одну из тех редких дневных остановок, когда каждый из идущих в этом отряде думал только о своем измученном теле и не обращал внимания на других. Сделав вид, что изрядно промокла и продрогла в пути, девушка медленно обошла костер и опустилась на колени возле Молчуна, который по-прежнему флегматично строгал свою очередную палку. Рута давно заметила, что он вырезает уже третью по счету одинаковую палочку, назначение которых девушка никак не могла взять в толк. Зато она видела, как Молчун, после того как вырезал одну из своих палок и немного поковырял в ней дырочки, повертел палочку в руках и без сожаления бросил в костер. Затем вынул из связки валежника, приготовленного для костра, следующую, тоже по каким-то одному ему известным приметам подходящую для этого странного занятия ветку и, прикинув в руках ее вес, с задумчивым видом положил очередную заготовку в свой походный мешок.