История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен

Мелик-шаху было всего 18 лет, когда он, после смерти отца, вследствие заранее сделанного тем распоряжения, вступил на престол. Нужно полагать, что еще при жизни Альп Арслана визирь Низам приобрел влияние на Мелик-шаха, так как даже в бытность свою султаном он его называл не иначе как «ходжа Хасан» («учитель Хасан»)[72]. В первые годы своего правления Мелик-шах предоставлял, во всяком случае, своему «ходже» решать все важные государственные вопросы, так что трудно решить, какие заслуги принадлежат самому Мелик-шаху и какие его министру. Мы все-таки знаем, что впоследствии султан подробно вникал во все дела; особенно хвалят его за то, что он заботился о строгом порядке и дисциплине в войсках и о справедливости в администрации, причем указывал и визирю на то и другое. Не столь горячо преданный лагерной жизни, как отец его, он все же был талантливым военным предводителем, и тотчас же, в первые годы своего султанства, не только принимал личное участие в решительном сражении против своего дяди Кавурда, но проделал в 466 (1073/74) г. и всю оказавшуюся необходимой военную экспедицию на восток. Здесь после смерти бывшего для всех страшным Альп Арслана самаркандский турецкий хан Альтегин отважился овладеть городом Тирмизом, который хотя и лежал на правом берегу Оксуса, но все же принадлежал к сельджукскому государству. Город был снова отобран у него, и Мелик-шах проник так далеко по направлению к Самарканду, что испуганный Альтегин просил о заключении мира. С этого времени отношения Мелик-шаха с турецкими своими кузенами в Трансоксании оставались вполне дружелюбны, хотя в Самарканде происходила частая смена в личном составе ханов; даже более, султан женился на родственнице их дома, Туркан-хатун[73], которой предстояло впоследствии иметь роковое влияние на судьбы сельджукской династии. Когда же племянник ее Ахмед-хан воссел на престол Самарканда, многочисленные жалобы на несправедливость и жестокость его дошли вскоре и до двора в Исфахане: притесняемые подданные Ахмеда настоятельно требовали вмешательства Мелик-шаха, который не заставил себя долго просить и перешел с большим войском через Оксус (482 = 1089 г.). Без труда взял он Бухару и Самарканд; Ахмед-хан, который заперся в маленькой крепости, был принужден сдаться и затем был послан военнопленным в Исфахан. Султан проник даже во владения кашгарского хана, который с испугу согласился признать сюзеренство сельджуков, выбивать имя султана на монетах и поминать его в молитвах в мечетях.

Теперь – по крайней мере на короткое время – подчинились султану все местности от границ Китая почти до ворот Константинополя. Правда, восстание в Самарканде, лишь только Мелик-шах повернул спину, доказало, что на новую эту провинцию нельзя твердо полагаться, но еще на этот раз восстание было скоро потушено, а с братом кашгарского хана, который непрошено вмешался в это дело, заключили под конец мирный договор. По крайней мере достигли того, что громадная власть султана простерлась даже до этих отдаленных областей. Можно было думать, что туркам по ту сторону Оксуса надолго останется памятен полученный урок. Хотя военные удачи сельджуков в правление Мелик-шаха и были очень блестящи, но их куда затмила мирная деятельность его визиря Низам аль-Мулька, имевшая в виду поднятие благосостояния и развития в персидских провинциях и Ираке. Сравнивая личность Мелик-шаха с личностью его отца Альп Арслана, получается замечательное сходство отношений их между собой с отношениями Траяна к Адриану. Если Мелик-шах более прославился военными подвигами, чем император римский, то оба они, в противоположность воинственной деятельности, отличавшей их предшественников, которым нужно было прежде всего поставить свое государство на твердые основы, имеют друг с другом удивительное сходство в том способе, которым они стремились устроить и развить приобретенное. Созидание вновь разоренных местностей, основание научных заведений, постройка больших зданий с общественными полезными целями, покровительство искусству – все это такие задачи, которые, конечно, при одинаковых условиях легко могут повторяться, так же как и любовь к блеску и внешнему представительству государей, располагающих богатыми средствами. Но более удивительно следующее совпадение: совершенно подобно римскому императору, Мелик-шах выказывает такую же, как и он, любовь к большим путешествиям внутри государства и к личному ознакомлению со всеми местными условиями; точно так же не менее императора и султан отличается особенным стремлением заботиться о бедных людях. Это такие качества, которые делают для нас близкими и симпатичными как турка, так и римлянина. Несомненно, что качества эти в Мелик-шахе насадил великий визирь, заслуги которого не только напоминают, но даже превосходят лучшие подвиги Бармекидов. Мысли его были прежде всего устремлены на развитие наук и искусств; подобно тому как Мелик-шах в Нишапуре и в других местах, так и Низам основал в Басре и прежде всего в Багдаде медресе, то есть нечто вроде университетов, конечно с преобладающим богословско-юридическим характером. Оба – султан и министр – принимали даже личное участие в делах науки и искусства: повелитель страны не пренебрегал выслушивать разъяснение своих придворных астрономов о небесных явлениях; а о талантливых стихах он судил совсем как природный перс. В течение короткого промежутка времени казалось, будто бы желание Аллаха – превратить землю в юдоль испытаний для правоверных – изменилось в более благоприятном для них смысле. Но тут вдруг опять гидра внутренних раздоров подняла свою голову, и одновременно и в Персии встало снова роковым образом почти забытое привидение измаилитства.

Глава 2

Турки, ассасины и крестоносцы

Около 425 (1034) г. в Нишапуре встретились три молодых перса, которые намеревались посвятить себя изучению богословия и права в древней резиденции Тахиридов – главном городе провинции Хорасан, входившей в то время в состав владений Газневидов. Город этот, несмотря на все бури последних десятилетий, не утратил своего старинного блеска, и в его школах многочисленные ученики внимали урокам знаменитых шейхов. Все трое юношей в умственном отношении стояли значительно выше среднего уровня и почувствовали влечение друг к другу именно благодаря различию своих характеров. Один из них, Омар, сын Хайяма, из Нишапура, был человек глубокий, с наклонностью как к мистицизму, так и к скептицизму; он искал в то время разрешения загадки жизни в религии, унаследованной от предков. Второй, Хасан ибн Али из Туса, был молодой человек с выдающимся умом, образованный и даровитый, и надеялся систематическими занятиями приобрести познания, которые пригодились бы ему в будущем для его служебной карьеры. Третий, Хасан ибн ас-Саббах из Рея[74], отличался пылким честолюбием, которое допускало в его характере соединение страстности и холодной наблюдательности. Этот последний однажды, во время задушевной беседы, заставил двух других поклясться, что тот из них, кто первый достигнет власти или влиятельного положения, возвысит и своих товарищей. Вскоре жизнь рассеяла друзей в разные стороны. Омар ибн Хайям не нашел в богословии того, чего искал. Это было время, когда возрастающая ограниченность правоверных систематиков все более и более отталкивала людей, чувствовавших потребность большей свободы и более глубокой внутренней жизни; таких людей привлекал к себе мистицизм суфиев, в котором за завесой суфийского аскетизма скрывались направления шиитов и мутазилитов, снова подавленные после победы Махмуда Газневидского. Слабость Бундов, а затем и турок сначала глухо, но изо дня в день выразительнее возвещала о ничтожестве всего земного, и все это вызывало все более обширное и быстрое распространение суфизма. Омар в своем развитии не остановился на суфизме, благодаря тому что он обогатил свои знания и изощрил ум занятиями философией, математикой и естественными науками: он сделался скептиком-вольнодумцем с пантеистическим оттенком, но прежде всего самым решительным противником того политическо-богословского лицемерия, с которого, несколькими десятилетиями раньше, его старший современник Абуль-ала сорвал маску в отдаленной Сирии. Подобному человеку должно было казаться презренным стремление к земному величию, и, пока у Омара было достаточно средств, чтобы беспрепятственно предаваться наукам и поэзии, он не видел причины к тому, чтобы отказываться от своей созерцательной праздности в Нишапуре или в Мерве, где он впоследствии поселился. Беспокойную и честолюбивую душу Хасана ибн Саббаха наполняли совершенно противоположные стремления. Он хотел властвовать во что бы то ни стало, хотел, чтобы люди преклонялись перед ним из уважения ли или от ужаса. Но казалось, что при существующем положении вещей подняться так высоко над толпою для него нет и не может быть никакой возможности. Он принадлежал по семейным традициям к шиитскому направлению, что было среди Газневидов препятствием, а среди сельджуков, по крайней мере, плохой рекомендацией для поступления на государственную службу. В войске все высшие места были почти исключительно заняты турками. Оставалось прибегнуть к кривым и тайным путям заговора. С тех пор как секта измаилитов приняла опасный характер (около 250 = 864 г.), приверженные ее никогда не переставали раскидывать свою паутину по всему исламскому миру. Даже когда центр тяжести секты находился в Египте среди Фатимидов (с 358 = 969 г.), посланцы ее бродили по странам Востока, заходя за Инд и Яксарт[75], и в каждом крупном пункте не бывало недостатка в тайных членах союза: грустные политические обстоятельства везде порождали нужду и недовольство, которые способствовали успеху нашептываний, будто истинный имам есть будущий спаситель измученного народа.

Покинув Нишапур и прожив несколько лет на родине в скромных условиях, Хасан, снедаемый неудовлетворенным честолюбием, вступил в сношения с измаилитами, и когда в 464 (1071/72) г. в Рей приехал главный иракский дай, то Хасан добился от него должности его наместника в городе и его окрестностях. Но в тот момент, когда Хасан хотел вступить на скользкую дорогу, которая должна была привести его к желанной цели или к постыдной погибели, неожиданное счастье наконец указало ему менее трудный и опасный путь к достижению власти и влияния. Турецкий султан Альп Арслан, всем внушавший страх, погиб от кинжала Юсуфа из Хорезма, а молодой Мелик-шах, только что упрочивший за собой власть поражением и умерщвлением своего дяди Кавурда, воспользовался ею прежде всего для того, чтобы передать почти неограниченные полномочия визирю своего отца; этот же последний, Низам аль-Мульк, был не кто иной, как бывший товарищ Ибн Саббаха, Хасан ибн Али из Туса. Пока был жив Альп Арслан, который при всей своей терпимости едва ли поручил бы важную должность человеку, известному за приверженца шиизма, Хасану Ибн Саббаху было бесполезно представляться ко двору; но теперь настало время для приведения в исполнение обещания, данного друг другу юношами несколько десятилетий тому назад. Омар, сын Хайяма, также еще раньше посетил Низами. Когда этот «сын крестьянина» взобрался на крутую вершину рядом с султаном, благодаря своим способностям, своему уму и редкому счастью, то скептически настроенный ученый, не принимавший участия в течении светской жизни, отклонил от себя все блестящие предложения друга, не забывшего их общего прошлого, приняв лишь умеренное ежегодное жалованье, которое делало для него возможным «в уголке, под покровом визиря» продолжать свои занятия, надеясь ими приобрести славу величайшего математика магометанского Востока. Хасан ибн Саббах, явившись в январе 466 (1074) г. к первому министру, выразил гораздо большую готовность испробовать придворную жизнь, но как только, благодаря посредничеству Низама, он был представлен султану Мелик-шаху и был принят этим последним в число избранных советников, он начал беспрерывно интриговать против своего благодетеля, стараясь навлечь на него подозрения повелителя. Но умный визирь умел лучше действовать на скользкой почве, чем честолюбивый новичок, и, когда этот неблагодарный человек хотел воспользоваться одним делом для того, чтобы отстранить Низама, последний ловко направил всю интригу против замышлявшего ее, так что Мелик-шах разразился гневом на Хасана ибн Саббаха и с позором прогнал его от своего двора.

Нетрудно себе представить, как должно было подействовать на подобный характер внезапное уничтожение всех надежд в тот самый момент, когда Хасан рассчитывал осуществить их: стремление к мести «крестьянскому сыну и турку», к уничтожению их власти, по-видимому так прочно обоснованной, совпало теперь с честолюбивыми целями Хасана, и для того и другого подходящим орудием был измаилитизм. Хасану не стоило большого труда возобновить прежние отношения. Конечно, Низам аль-Мульк знал хорошо своего старого друга и старался всячески действовать против него; но Хасан сумел избегнуть всех преследований и в 471 (1078/79) г. улизнуть в Египет, где измаилиты и Фатимиды приняли его с распростертыми объятиями. Однако и здесь недолго длилось согласие его с окружающими халифа Мустансира. Миргуш Бедр уже в то время принимал меры с целью сделать наследником престола младшего сына Мустансира Ахмеда (впоследствии Мустали) вместо старшего Низара, который был законным наследником, согласно с шиитско-измаилитским догматом. Из-за этого возникло раздвоение между самими измаилитами; Хасан стал на сторону низаритов, как назывались приверженцы законного наследника, и начал по своему обыкновению интриговать против всемогущего при дворе Миргуша. Но тот не любил шутить; он велел немедленно схватить персидского пришельца и посадить его на корабль, который отплывал в Западную Африку. Но счастье на этот раз улыбнулось измаилитскому честолюбцу; буря прибила корабль к берегу Сирии, и через Халеб и Багдад беглец снова прибыл в Исфахан (473 = 1081 г.). По-видимому, при раздвоении египетских измаилитов партия Низара удержала в своих руках нити пропаганды на Востоке; по крайней мере мы видим, что Хасан во время своих шестилетних странствований по южным и по части восточных провинций Персии повсюду распространял учения секты и заручался обещанием содействия со стороны единоплеменников, пока наконец не поселился около 480 (1087) г. в значительном городе Дамегане, главном пункте соседней с Табаристаном местности Кумис; там он даже обратил в измаилитизм наместника Мелик-шаха. Живя в Дамегане, Хасан находился в непосредственном соседстве с провинциями Джурджаном, Табаристаном и Дейлемом, старинными убежищами крайнего шиизма, где, кроме того, население было не более довольно господством сельджуков, чем прежде господством арабов или Газневидов, и где нашептывания Хасана и его миссионеров нашли столь же хорошую почву, как прежде происки Алидов. Последние еще не вымерли в этой местности со времен Утруша, а сохранили в некоторых местах неприступных гор, окаймляющих Каспийское море, небольшие владения, где правительство терпело их потому, что они были совершенно спокойны со времени турецкого нашествия.

Высоко в горах к северу от Казвина гнездился таким образом один из Алидов, который называл себя Махди, но который, впрочем, держал себя как добрый подданный султана. Его крепость называлась Аламут[76] – Орлиное Гнездо; это место и избрал Хасан ибн Саббах средоточием той власти, основу которой он положил своею неутомимою девятилетнею деятельностью и для создания которой, казалось, время уже настало. Вокруг Орлиного Гнезда и в нем самом было приобретено много сторонников тайного союза; ночью на среду 6 раджаба 483 г. (4 сентября 1090 г.) сам Хасан с помощью своих приверженцев пробрался в крепость, и вскоре Алиду пришлось убедиться, что из рук его выскользнула всякая власть над теми, кто до тех пор ему подчинялся, и перешла к подозрительному старику, который все еще продолжал являться под маскою святого аскета. Алид должен был волей-неволей удалиться; как благочестивый человек, Хасан не мог отпустить его без всякого удовлетворения и дал ему свидетельство на получение 3000 золотых из султанской кассы в Дамегане, и деньги эти были ему в точности выплачены собственным наместником Мелик-шаха.

Хасан был уверен в безусловной покорности не только окружавших его, но всех тех, которые обязались следовать знамени измаилитизма. Неизвестно, продолжал ли он сношения с вождями секты в Египте; достоверно лишь то, что в стране между Тигром и горами, отделяющими Нишапур от Герата и Мерва, приверженцы союза без колебания повиновались малейшему знаку Хасана. Он избрал поистине дьявольское средство, чтобы удержать в подобной зависимости несчастных слепых людей, которым этот бессовестный человек преподносил яд в виде лекарства, а также для того, чтобы создавать себе для выполнения своих темных замыслов орудия столь же ужасные, какие употреблялись потом лишь в нашем хваленом XX столетии. Не напрасно усвоил он себе все знания, доступные той эпохе. За исключением врачей и естествоиспытателей – число которых по сравнению было незначительно и которые охотно окружали свое искусство некоторой таинственностью, – весьма немногим было известно наркотическое действие опиума и особенного препарата из конопли – гашиша. Хасан выбрал из своих приверженцев молодых, сильных людей с энергическим темпераментом и приблизил их к себе. Вдруг то у одного, то у другого из них, когда они находились в одиночестве, начинала кружиться голова, и он терял сознание. Он приходил в себя в великолепной комнате, где его окружали незнакомые благоухания, красивые девушки и изысканные кушанья и напитки. Тут юноша испытывал все чувственные наслаждения зараз, и ему должно было казаться, что он переживает все блаженства рая, какие Коран обещает верующим после смерти. Среди опьянения молодой человек снова терял сознание; он просыпался уже в обычной обстановке и на том самом месте, где заснул в первый раз, и тут ему говорили, что по милости Божией он удостоился предвкушения райских радостей и что от него зависит заслужить навсегда только что испытанное блаженство. Тот прямым путем попадает в рай, кто погибает, служа Всевышнему, – вот что учил каждый в законе Божием; и тем, которые только что ознакомились с этим раем в чувственной и неотразимой для человека форме, ужасный изобретатель подобного отвратительного образа действия давал в руки кинжал[77], в то же время указывая на какого-нибудь врага дела Божьего. Этого было достаточно, чтобы заставить ослепленного человека отправиться в одежде суфия, или под личиной купца, или под каким-либо другим видом, через горы и долы за сотни миль для того, чтобы нанести смертельный удар победоносному полководцу среди его войск, могущественному султану в его охраняемом стражами дворце, влиятельному сановнику среди толпы сидящих вокруг него писцов. Убийца почти всегда погибал под ударами солдат или телохранителей, окружавших его жертву, и заранее готовился к этому; но тем более неудержимо рвались федавии[78] – так назывались измаилитские убийцы – к выполнению самых безумных и опасных замыслов, не сомневаясь, что, жертвуя жизнью, они приобретут райские наслаждения, к которым они так страстно стремились.

При этом новом и страшном преобразовании измаилитизма на сцене мировых явлений возникла первостепенная политическая власть. Представителей этой секты называют обыкновенно ассасинами; и мы знаем, что имя это со времени Крестовых походов сделалось на Западе равнозначащим слову «убийца» (assassin). Первоначально под словом «хашаши» (во множественном числе хашашин) разумелся человек, который приготовляет упомянутое наркотическое средство, гашиш, или опьяняется им, или водится с людьми, которые употребляют гашиш; но Хасан и семеро его преемников из его же семьи, жившие в Аламуте, усердно позаботились о том, чтобы слово это получило свое мрачное значение, которое осталось за ним до сей поры, главным образом во французском языке. В течение двухсот лет вся Передняя Азия дрожала перед этой ужасной силой, рассыпавшей из неприступных и сокровенных мест смертельные удары, от которых нигде не было спасения и которые поражали лиц высокостоящих чаще, чем всех прочих.

В царствование султана Мухаммеда (498–511 = 1105–1118 г.) в Исфахане каждый вечер можно было видеть одного измаилита, который на углу какой-нибудь улицы искусно прикидывался слепым нищим и при наступлении сумерек жалобным голосом просил прохожих, чтобы какой-нибудь мусульманин проводил несчастного слепого старика домой, в то или другое предместье. Если кто-нибудь из жалости соглашался указать дорогу мнимому нищему, то, когда они достигали того места, куда направлялись, на сострадательного спутника нищего набрасывалось еще несколько спрятанных измаилитов, которые тащили его в отдаленное подземелье и там убивали. Таинственное исчезновение целого ряда жителей возбуждало в населении города все больше подозрений и наводило на него все больший ужас, пока наконец случайно не был открыт и уничтожен притон убийц. Политика ассасинов, в сущности, состояла в том, чтобы создавать себе в различных провинциях укрепления среди утесов, в самых неприступных горных местностях, где, защищенные от всяких преследований, они могли распространять свое влияние на соседние округи и откуда во всякое время могли рассылать своих федавиев. У нас есть список девяти подобных укреплений (в иные времена их бывало гораздо больше), рассеянных по Хорасану, Мидии, Фарсу и Хузистану; но настоящим центром секты оставались горные хребты, окружавшие Аламут, постоянную резиденцию главы секты; на вершинах этих гор повсюду были воздвигнуты замки и крепости, и, несмотря на все старания сельджукских султанов сокрушить могущество секты, Орлиное Гнездо оставалось неприступным, чему содействовали еще другие обстоятельства, – пока, наконец, волны монгольского нашествия не залили даже эти крутые вершины. Когда же в 654 (1256) г. полчища Хулагу наконец разрушили всеми проклинаемые стены Аламута и по всем провинциям избили приверженцев секты до «детей в колыбели», то этим далеко не был положен конец страшной силе ассасинов. Уже в 495 (1102) г., еще при жизни Хасана ибн Саббаха, правитель Халеба, Ридван, сын Тутуша и племянник Мелик-шаха, государь столь же бессовестный, сколько опрометчивый, выдумал призвать ассасинов в Сирию для того, чтобы упрочить за собой свое владение, теснимое магометанскими эмирами и крестоносцами; Ридван допустил даже, чтобы ассасины устроили в самом Халебе свое миссионерское общество.

Отсюда им удалось в 520 (1126) г. овладеть городом Панеасом (по-арабски Банияс) у южного подножия Хермона, правда они уже в 523 (1129) г. должны были снова отказаться от него, но в 527 (1132/33) г. они имели возможность купить крепость Кадм, лежащую в горной местности, к западу от Хамата, и отсюда в 535 (1140/41) г. напали на крепость Мазяд или Мазяф, находившуюся на неприступной скале и до тех пор принадлежавшую маленькому княжеству Шейзару, теперь же она сделалась центром такой же системы горных замков, какая существовала вокруг Аламута. Эту местность в то время, как и теперь, населяли нусайриты, секта тоже шиитского происхождения, по которой этот округ обыкновенно назывался Джебель-ан-Нусарийя (горы нусайритов). Хотя учение нусайритов близко к учению друзов и измаилитов, тем не менее нусайриты питали и к тем и другим живейшую ненависть; но, владея неприступными укреплениями, ассасины были неоспоримыми повелителями страны, и известно, что во время нескончаемых смут Крестовых походов они могли играть здесь роль не менее значительную, чем в Персии; даже когда монголы проникли и в Сирию, то по крайней мере отдельные измаилитские крепости устояли против этих ужасных завоевателей. Только в 671 (1273) г., после того как власть ассасинов была значительно ослаблена могущественным египетским султаном мамелюков Бейбарсом, они подчинились этому султану, который, так же как его преемники, не брезговал иногда пользоваться кинжалом федавия. Впоследствии ассасины здесь, как и на далеком Востоке, в Индии, обратились в безвредную секту, остатки которой встречаются и до сего дня в местности Химсе.

Нетрудно понять, что помешало ассасинам, несмотря на их долговременное существование и силу сопротивления, выйти из рамок зловредной секты и образовать из себя государство, как это удалось столь близко с ними связанным по своему происхождению карматам Бахрейна и Фатимидам. Между тем как те и другие сумели в надлежащий момент приобрести власть над известным национальным элементом, арабским или берберским, с самого начала делая орудием борьбы меч мятежника, а не кинжал убийцы, – ассасины не обладали никаким средством влиять на крупные массы народа, которых довольно легко привлечь к себе открытым насилием, но никак не коварным убийством. Я не думаю также ни в каком случае, что Хасан ибн Саббах когда-либо намеревался идти той же дорогой, как упомянутые измаилитские его собратья. Всякий раз, когда мы слышим о возмущениях, задуманных батинитами[79], как большей частью называют их историки, то дело идет или о завоевании нового укрепления, или об обыкновенном бунте с единственною целью вызвать смуты и несчастья. Таким образом, за действием ассасинов не скрывалось истинно национальной подоплеки, хотя отдельные приверженцы и видели в своей секте выражение недовольства персов шиитского направления турецким управлением: вследствие этого ассасины, как мне кажется, не пытались возбудить к открытому восстанию более обширные округа, как, например, так близко к ним лежащие Табаристан и Джурджан – старинные центры непокорности всякому правительству. Впрочем, хотя темная деятельность этой беспримерной в истории династии – частные судьбы которой не представляют для нас дальнейшего интереса – зависела единственно от сравнительно незначительного числа отдельных личностей, но она имела огромное влияние на развитие исламского мира. Где бы только, от Хорасана до Сирии, ни возвышалась, во время вскоре разразившихся войн между султанами и эмирами, выдающаяся личность, нарушавшая – по мнению главы секты, который внимательно следил за всеми событиями из своего Орлиного Гнезда, – равновесие борющихся друг с другом сил, для нее уже был отточен кинжал федавия, и не раз таким способом внезапно оканчивалось начинавшееся улучшение печальных государственных условий. Если глава ассасинов не стремился возбуждать в массе народа иного волнения, кроме волнения страха и ужаса, то, с другой стороны, он, естественно, желал быть вполне уверенным в том, что с ним везде находятся в согласии подходящие для его целей люди, которые могли доставлять ему ценные сведения и от которых он мог ожидать, что они повлияют в желательном для батинитов направлении на государей и придворных, заведут интриги при дворах султанов и эмиров, словом, сделают все нужное для достижения питаемых главою секты намерений.