История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен

Август Мюллер

История ислама. С основания до новейших времен

© «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018

Том 3

Книга первая

Новая жизнь на Востоке

Глава 1

Персидская нация

Много удивительных вещей повествует старик Геродот про чужие страны и народы, а в числе этих вещей чуть ли не самой удивительной является его утверждение о персах, будто бы они своих сыновей с 5 до 20 лет обучали лишь ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду[1]. Хотя чересчур мудрствующие старинные и, к сожалению, новые критики упрекают отца истории в легковерии или даже в неправдивости, но в большинстве случаев течением времени блистательно выяснилась полнейшая неосновательность подобного обвинения. Однако, приписывая персам правдивость, Геродот действительно, если можно так выразиться, попал впросак. Так и вижу перед собой хитрую физиономию того иранца, который, обращаясь к много странствовавшему ионийскому гостю с ласковой любезностью, среди других, более или менее верных сообщений, подсунул ему этот рассказ о правдивости персов. Очевидно, что добрый наш Геродот не проник в иронический смысл сообщения, переданного ему восточным человеком, но еще труднее объяснить, как мог рассудительный Страбон, более чем 400 лет спустя, почти дословно списать у Геродота эту его фразу о персах[2], так как в указанный 400-летний промежуток времени римляне имели достаточно случаев убедиться, насколько персам присуща «любовь к правде». Вряд ли следует относиться серьезно к частым жалобам римлян на лживость парфян[3], а также к тому добродетельному возмущению, с которым они умеют рассказывать о вероломстве греков и пунийцев. С их стороны это просто-напросто та самая высочайшая степень лицемерия, которая составляет наиболее непривлекательную основную черту этих сыновей волчицы[4]. Впрочем, в данном случае мнение римлян оказывается верным. Персы, или, точнее, различные ветви иранского племени, все без исключения слишком остроумные люди, чтобы решиться говорить неприкрашенную, голую истину. «Кто привык говорить правду, если однажды согрешит – позволительно; но кто уже известен по своим лживым речам, то, если скажет и правду, ему не поверят»[5]. Отсюда до изречения Мирзы Шаффи «Кто лжет, того нужно бить» расстояние, очевидно, значительное. Но, как известно, Мирза этот не перс, а турок из Генджи или, еще вернее, немец из Ганновера.

Остальные сообщения Геродота по поводу персов заслуживают гораздо более доверия. Персы были искони превосходные всадники, да и в настоящее время остались таковыми. Перед иностранцами, посещающими Персию, жители этой страны могут блеснуть разными рыцарскими упражнениями. Не имея ни малейшей склонности к мореплаванию и морю[6], персы с удвоенной горячностью посвящают себя искусству верховой езды и коннозаводству с мирными и военными целями. Впрочем, на войне успех дела редко соответствует тому усердию, с которым они им занимаются. Персидский народ вовсе не представляет из себя трусов, нет, – хотя, впрочем, и в Персии, как и во многих других странах, сильно изнеженное городское население лучше сражается языком, чем мечом, – но даже и современный нам персидский солдат способен на геройскую храбрость и презрение к смерти лишь только тогда, когда его вдохновит пример полководцев. Те же самые обитатели восточных провинций Персии, которые со времени битвы при Нихавенде подчинялись обыкновенно почти безо всякого сопротивления всякому набегу арабов, после столетнего рабства, при Абу Муслиме, в два года неодолимым натиском отбросили за Тигр своих, правда находящихся в распрях между собой, властителей. Подобный народ, всегда обладавший подвижностью и предприимчивостью, соединенный при благоприятных обстоятельствах воедино могучим владыкой, – как бы он ни назывался: Кир, Ардешир или Аббас Великий – всегда способен во всякое время быстро и победоносно завоевать себе преобладающее положение среди остальных народов. Но гораздо менее способен он отвратить от себя напор врагов, как только этим последним благоприятствует первая удача.

Мы уже видели, как великие сатрапы, вследствие полнейшего отсутствия патриотического духа, сами содействовали покорению Персии арабами. Это отсутствие патриотизма должно было вдвойне тяжко ощущаться после того, как иноземцы захватили в свои руки всю страну. Живо чувствуемое всюду отвращение к чужому племени и его новой религии, ярая ненависть к алчности угнетателей все же не были в состоянии, даже после пробуждения от первого ошеломляющего удара, вызвать в Персии действия сообща, пока, наконец, отдельные части населения не связала одна могущественная соединительная нить, последствие тех государственных мер Омара, по которым большинству населения оказалось весьма выгодным хоть внешним образом принять ислам. Эта мера отделила сначала вновь обращенных персов от их оставшихся при старой вере соотечественников такой преградой, которая должна была значительно усилить последствия прежнего их партикуляризма. Но после того, как персы приняли магометанство, они наконец поняли, что обещанная им равноправность с арабами в действительности существовала только на бумаге. И только когда это обстоятельство заставило их еще ярче и живее почувствовать и без того достаточно заметное для них приниженное их положение сравнительно с положением чужестранцев, – могла снова зайти речь об общности чувства всех отдельных членов нации. Но отсюда до совместного действия было еще достаточно далеко. За исключением некоторых элементов особенно энергичных, или же провинций, огражденных в деле сопротивления более благоприятным естественным местоположением, никому решительно не пришло в голову, после того как удача так явно встала на сторону арабов-врагов, переть против рожна. Хитрый народ бессознательно избрал наиболее, по тогдашним обстоятельствам, пригодный выход для сохранения в неприкосновенности в главных чертах хотя бы внутренней своей самостоятельности, изменив новую веру по своим потребностям. Средства к этому были им даны самими арабами – во всемирной истории встречается подчас комизм. С тех пор как Омар признал поклонников Зороастра «владетелями письмен» и этим самым уделил старой вере ту же терпимость, которой пользовались христиане и евреи, персам не представлялось уже необходимости, по крайней мере в форме прямого принуждения, переменить религию. Впрочем, позже магометане стали все более и более считать вероисповедание огнепоклонников идолопоклонством и все чаще стали вовсе запрещать совершение их богослужений. Однако мы знаем, что во многих провинциях, особенно в Азербайджане, в неприступном Табаристане, в Хорасане и в мидо-персидских горах, – еще целые столетия огонь хранился неугасимым в храмах Зороастра.

Борьба из-за халифата и смерть Али и Хусейна представили персам желанный ими случай. Даже более, дали им возможность пользоваться именем властителя, который когда-то избрал себе столицей город Куфу, расположенный наполовину на персидской земле, как военным кличем, соединяющим всех недовольных, знаменем, одновременно носящим на себе и магометанские краски и, вместе с тем, враждебным правительству. Ничего не могло быть удобнее для персов, даже если бы это знамя было бы нарочно выдумано для них. Насколько это совпадение должно было оказаться впоследствии роковым для арабов и для ислама, мы уже не раз имели случай подчеркнуть. Здесь же, не иначе, конечно, как только самым беглым образом, можем напомнить о начавшейся с момента восстания Мухтара длинной нити внутренних неурядиц, в заключение приведшей к тому, что соединенные усилия арабских и персидских мечей одолели сирийских арабов и власть из рук Омейядов перешла в руки Аббасидов.

Во все время, пока длилась примирительная политика Мансура и Бармекидов, умеренные среди персов держали сторону той династии, которая не только выказывала им терпимость, но давала им даже участие в управлении государством. Нам известно также, что благодаря этому обстоятельству умеренные персы попали во враждебный лагерь по отношению к своим соотечественникам, принадлежавшим к партии крайних шиитов, – нам известны постоянно продолжавшиеся восстания этих последних, разрушение политики примирения вследствие братоубийственной войны между Амином и Мамуном и фактическое отпадение восточных провинций от государства, вызванное Мамуном, который передал генерал-губернаторство этих провинций Тахиру, перешедшее затем к его потомкам.

В конце II и в начале III столетия существовали на Востоке рядом с теми группами крайних шиитов, которые едва еще прикрывали некоторыми формальными выражениями свои коммунистические и пантеистические воззрения, и еще три другие религиозные партии, именно умеренные шииты, мутазилиты и правоверные. Умеренные шииты не только отрицали права павшего халифата Омейядов, – это же делали и мутазилиты и правоверные, но стали уже смотреть косо на первых трех халифов – Абу Бекра, Омара и Османа, и стали более или менее ясно высказывать, что и эти халифы несправедливо отстранили Али от имамата, принадлежащего ему по праву после смерти пророка. Во всяком случае, всем этим шиитам, даже самым миролюбивым, казалось, что, раз Али был халифом хотя бы короткое время, законными наследниками халифата непременно должны были быть только его потомки. Тем не менее умеренная партия не встала сначала в явную оппозицию к правлению Аббасидов и удовольствовалась тем, что почитала втайне тех из потомков Али, притязания которых на имамат оказывались в данное время наиболее законными. Эти потомки Али удивительно быстро размножались, и достоверные письменные изображения их родословного древа, при разбросанности отдельных лиц по всему государству, оказывались немыслимыми. И тогда, и позже в шиитских кружках должны были держаться различных мнений относительно вопроса, кто из этих потомков имел как раз в данный момент наибольшее право быть имамом.

Следствием такого разногласия было распадение умеренной шиитской партии на множество маленьких подразделений, причем различие их взглядов нигде не было принципиальным и не исключало возможности прийти при надобности и к общему соглашению, и к соединению под знаменем победоносного вождя. Приверженцы этого направления могли казаться безвредными охранителями легитимистской фантазии; тем более что они не выказывали особенной охоты вступать в борьбу с правоверными[7]. А что касается придворных богословов – мутазилитов, то с ними они имели даже точки соприкосновения. Для того чтобы оправдать богословскими доводами возвышение Али над другими товарищами пророка, шиитам приходилось подыскивать подходящие цитаты в Коране и в преданиях. Первое оказывалось возможным благодаря несколько свободному, с течением времени все более и более переходившему в аллегорию толкованию Писания, толкованию, которое, по крайней мере вначале, близко сходилось с рационалистическими толкованиями мутазилитов. Опираться же на предание можно было, только отрицая правильность многих признанных правоверными отдельных преданий и изобретая взамен их новые, в которых для восхваления Али был бы выведен сам Мухаммед, как лицо, признававшее право Али на имамат. Нам уже известно, как с первых же времен ислама наивно производились переделка и изобретение преданий. Систематичная критика и кодификация этих преданий в смысле ортодоксальности началась, правда, уже в начале II (VIII) столетия, но, разумеется, не могла считаться руководством для шиитов и свободомыслящих. Как бы то ни было, во время владычества первых Аббасидов все три партии жили довольно мирно друг подле друга, правоверные имели перевес в арабских местностях государства, шииты – в персидских, а мутазилиты преобладали в Ираке, но все эти три направления имели в то же время многочисленных приверженцев и во владениях, где преобладали другие две партии. Особенно же в Ираке народная толпа держалась правоверия, воззрения же мутазилитов разделялись преимущественно образованными классами, в то время как среди них же насчитывалось также достаточно шиитов. Все лица арабского происхождения, проживавшие в персидских местностях государства, то есть в особенности большая часть городского населения, склонялись тоже к правоверию. Нигде, однако, не было заметно наружного разлада; дело шло тут, по-видимому, о богословских направлениях, которым соответствовало настроение умов народных масс.

Но именно в этом-то настроении умов и крылась опасность для арабов. И с того времени, как старое противостояние между персами и арабами в политике снова проявилось, стало выясняться, что за легитимистическими фантазиями кроются совсем иные вещи, а именно: национальное отвращение персов к чуждому племени завоевателей и такое понимание ислама, благодаря которому, под прикрытием внешним образом усвоенной арабской религии, самую эту религию начали извращать и обратили в средство борьбы против всего арабства. Это извращение ислама продолжалось еще быстрее с того времени, как Мутеваккиль, из преданности и угождения к правоверию, объявил войну как свободомыслящим, так и шиитам. Цель этого постепенного извращения была наконец достигнута только через несколько столетий: она заключалась в том, чтобы почитание Али и его сыновей, Хасана и Хусейна, и отвращение к первым халифам, как к представителям арабства, обратить в настоящую персидскую религию и низвести одновременно религиозные догматы и обряды ислама до пустых формул. Как быстро все это шло, мы усматриваем хотя бы из того, что, например, уже у Фирдоуси (411 = 1020 г.) Али и Мухаммед наделены одинаковыми правами[8], и что еще раньше (351 = 962 г.) по приказанию шиитского султана из семьи Бундов, к величайшему негодованию суннитских жителей Багдада, на дверях мечетей была прописана торжественная формула проклятия Абу Бекра, Омара и Османа, правда, пока еще не называя прямо имен, но ясно указывая лица[9].

Около того же времени произошла перемена во взглядах умеренных шиитов, которая превратила их из полуполитической в чисто религиозную партию. Где следует было упомянуто, что после 260 (873) г. сильно разрослась среди шиитов секта «Почитателей двенадцатого», то есть тех почитателей Али, которые двенадцатого его потомка, Мухаммеда ибн Хасана, считали за Махди или ожидаемого восстановителя законного престолонаследия. Что побудило их отказаться от этой надежды, так и осталось невыясненным; быть может, новый блеск и сила, пролитые около этого же времени на халифат Аббасидов халифом Муваффаком. Как бы то ни было, позже, когда секта «Двенадцати» стала выступать на передний план, одним из догматов ее было верование, что уже в ранней юности Махди исчез в пещере близ Самарры. Впоследствии же он будто бы часто являлся своим почитателям в образе тех или других верующих, имена которых приводятся. Последний раз он явился в Багдаде в 328 (940) г., а теперь Махди вернется только лишь в последние дни перед концом мира. В переводе с шиитского языка предание это означает, по-видимому, что до указанного года некоторые лица из секты «Двенадцати» желали взять на себя роль Махди, но что в это самое время в Багдаде случились такие обстоятельства, вследствие которых оказывалось более благоразумным отказаться от мечты фактически овладеть властью для действительных или же вымышленных потомков Али и ограничиться одним религиозным почитанием их предков, особенно же самого Али и его сыновей. Обстоятельства эти должны были, в сущности, заключаться в том, что Ираком овладела династия, благосклонно относившаяся к шиитству, но не имевшая ни малейшего расположения отказаться от халифата в пользу какого-либо потомка Али. И как раз в 334 (945) г. Буид – Муызз ад-Даула – завоевал Багдад, вырвал власть из рук Аббасидов и тотчас же взял под свое покровительство шиизм.

Этим не только объясняется, почему учение «Двенадцати» приняло указанный оборот. А также почему это учение, весьма сподручное для светской власти, вытеснило мало-помалу все остальные формы умеренного шиизма, пока наконец в 908 (1502) г., после побед первого из Сефевидов, Измаила, упомянутое учение было возведено в господствующую религию названным шахом, основателем персидского государства. Мы знаем точно все подробности учения «Двенадцати» во время династии Сефевидов, и оно в главных чертах сохранилось неизменным и в настоящее время.

Считаю уместным во главе этих страниц, посвященных персидскому народу, дать очерк классической формы шиизма, подобно тому как истории арабских времен ислама я предпослал изложение суннитских догматов. По важному замечанию одного из знатоков страны[10] и как вытекает из указанного нами постепенного развития его, суть этого учения составляет собственно одно только прямое, точное и молчаливое отрицание. Главный догмат учения – отрицание законности первых трех халифов – Абу Бекра, Омара и Османа, а также отрицание исходящих от них и окружающих их суннитских преданий и замещение авторитета этих преданий преданиями (хадисами), приписываемыми Али его приверженцами. В той страстности, с которой еще и до сих пор шииты ненавидят Омара, завоевателя Персии[11], слышен отзвук старой злобы великого народа против чужеземного владычества. И одновременно весь тот восторг, которым подобный народ может воспылать к своему национальному покровителю и герою, нашел себе выражение в том мечтательном поклонении Али и его сыновьям, Хасану и Хусейну, которым проникнут всякий перс. К магометанскому символу веры – «нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк» – шииты добавляют: «и Али наместник Бога»[12]. Отношение верующей католички к Мадонне, например, вряд ли теплее и сердечнее, чем отношение перса к своему Али. Правда, что прямо воплощением Божественного существа считают Али только члены особой секты, именуемой Али-Илахи – то есть боготворители Али[13], – но, в сущности, для всех остальных не Аллах и его пророк, а Али – настоящий предмет религиозного поклонения[14]. Как видно, к явному отрицанию первых халифов здесь присоединяется и молчаливое устранение самого арабского пророка. Та же черта, отнимающая у лиц и предметов их истинное арабско-исламское значение, ясно заметна и в других частях религиозного учения шиитов. Правда, за Кораном признается значение Божьего слова, но его прямой смысл извращен аллегорическим толкованием, которое в сути своей сводится к подсовыванию разных преданий и сказаний об Али, о которых ни Аллах, ни его пророк, коему приписывают их, никогда не могли иметь и помышления. Наконец, еще до конца IV (X) столетия шииты не отступили даже перед прямым своевольным изменением буквы Писания, текст Корана дополнили подложным текстом, чтобы этим путем получить свидетельство в пользу уравнения Али с пророком Аллаха. Нетрудно представить себе, что при подобных данных являют собой предания, которыми шииты заменили Сунну: «Я – город, а Али – врата к этому городу», – гласит это предание устами пророка; и даже Мухаммед договорился будто бы до следующей фразы, сильно отдающей учением о божественном воплощении: «Али составляет часть меня, а я – часть его»[15]. Рука об руку с этим вместе идет и стремление вообще сузить всякое значение Корана. Заодно с мутазилитами и шииты исповедуют учение о божественном происхождении Писания. Но если и не ясно выраженными словами, то по сути вещей у них получается такой вывод, что вообще не следует слишком точно придерживаться буквы Писания. Неуважению богословов к тексту соответствует то, что в народе больше интересуются жизненными правилами Саади и песнями Хафиза, чем содержанием божественного откровения.

Тем же самым стремлением по возможности дальше отстранить все арабское был вызван и шиитский догмат об «имамате». Правда, сунниты верят, что первые преемники Мухаммеда, Абу Бекр, Омар и Осман, были отмечены особенными Божьими дарами и милостью, но им и в мысль не приходит отказывать Али в тех же свойствах. Кроме того, одновременно с названными четырьмя лицами они признают выдающуюся степень святости еще за целым рядом других товарищей пророка. Исторические факты настолько уважаются ими, что они уже не оспаривают больше ни у Омейядов, ни у Аббасидов законности их бывшего владычества. С тех пор как Сунна заместила собой прямой авторитет халифа, как главы общины (имама), все это не имеет уже больше существенного религиозного значения. Совершенно иначе у шиитов. Они вместо первых халифов, Омейядов и Аббасидов, считают имамами Али и одиннадцать его потомков и признают этих имамов. То есть отрицание арабского владычества стало у них религиозным догматом, и догматом существенной важности. Само собой разумеется, что первым имамом считается Али, которому будто бы сам Мухаммед – снова явная ложь – передал право наследовать ему. За Али следуют его сыновья 2) Хасан и 3) Хусейн, и затем по прямой линия потомки Хусейна 4) Али II[16], прозванный Зейн аль-Абидин («Украшение благочестивых»), 5) Мухаммед аль-Бакир («Искатель правды»), 6) Джафар ас-Садик («Правдивый»), 7) Муса аль-Казим («Владеющий собой»), 8) Али III ар-Рида (по персидскому произношению «Риза» – «любимец Аллаха»), 9) Мухаммед II аль-Джевад («Великодушный»), 10) Али IV аль-Аскери («Воин»), 11) Хасан II аль-Хамт («Горький плод»[17]), 12) Мухаммед III аль-Махди, скрывшийся имам, появление которого ожидается для восстановления царства Божьего на земле в последние дни мира перед светопреставлением. Из всех этих потомков Али, кроме последнего и самого Али с его сыновьями, мы знакомы также уже и с восьмым имамом Ридой: он жил во времена Мамуна и благодаря влиянию своих персидских приверженцев играл видную роль в то время, когда Мамун желал устроить примирение между Аббасидами и Алидами. Он сделался зятем Мамуна, хотя за эту честь ему вскоре пришлось расплатиться жизнью.

Мечеть в Мешхеде[18] близ Туса, где похоронен имам Рида, наравне со святынями Неджефа и Кербела, где погибли Али и Хусейн, и часовней над гробницами седьмого имама, Мусы, и дочери его Фатимы[19] в мидийском местечке Кумме – свидетельствуют о высочайшем почитании, с которым шииты относятся ко всему, имевшему какое-либо касательство к их двенадцати имамам, – почитании, основанном только на том, что эти имамы считаются ими жертвами суннитской преступной несправедливости.

Об остальных догматах и религиозных заповедях, предписываемых исламом, можно сказать в общем, что шиизм менее всего извратил те из них, которые не интересовали персов. Относительно понятия о Боге персидские богословы держались различных взглядов по вопросу, следует ли или не следует вести речь о божественных свойствах, но это у них не считается существенным вопросом. Также и на предопределение они смотрят довольно широко, и свободной человеческой воле у них все еще оставлен достаточный простор. Значит, и в том и в другом вопросе они опять-таки стоят близко к мутазилитам. Учение о последних событиях даже в день воскресения мертвых уделяет Али наряду с Мухаммедом первое место; в качестве заступника он присуждает к мучениям ада в числе других неверующих и всех противников двенадцати имамов. Своеобразно, что из числа религиозных обязанностей придается несоразмерное значение очищению: оно считается среди всех религиозных обрядов самым существенным. Молитва разнится лишь в незначительных чертах от формул, употребляемых суннитами; более всего замечательна эта разница в призыве к молитве, особенно вследствие добавления слов: «собирайтесь для лучшего из дел», то есть таких слов, которые часто изображают собой настоящий шибболет[20] шиитского вероисповедания. Молитва по пятницам в мечетях вообще не обязательна и произносится благочестивыми людьми всегда в одиночку, так как, со времени исчезновения двенадцатого имама, нет того, который имел быть заступником и молельщиком всего прихода. Пост в месяце рамадане по виду исполняется еще строже шиитами, чем суннитами; на деле же с обычной персидской хитростью он нарушается втайне гораздо чаще, чем то дерзнули бы сделать сунниты. Паломничество к святым местам – излюбленная мечта персов, но путь в Мекку открылся для них лишь недавно, да и теперь персы направляются туда очень редко. Вследствие наследственной их вражды к туркам, последние закрывали шиитам в течение целых столетий проезд в Аравию. Только с царствования султана Абдул-Меджида (1839–1861) им разрешено вступать на турецкую территорию в облике паломников в Мекку. Но лишь немногие пользуются этим разрешением, большинство же довольствуется возможно частым посещением священных гробниц своих имамов, в особенности же гробниц Али и Хусейна в Неджефе и Кербеле и имам Рида в Мешхеде. Посещение этих местностей кажется им настолько желанным, что уже с древнейших времен[21] благочестивые персы, владевшие нужными для того средствами, завещали перевезти свой прах и похоронить его в подобных священных местностях. Такое предсмертное желание исполнялось всегда добросовестно. Еще и в настоящее время из величайшей дали, даже из Индии, тянутся длинные караваны, везущие на верблюдах гробы умерших в мечети с гробницами почивших имамов, чтобы здесь опустить мертвецов в последнее место их упокоения. Горе путешественнику, которому встретится подобный караван, везущий мертвецов: запах разлагающихся трупов просто невыносим, – и если несчастный не один, то он в довершение всего будет еще вынужден выражать удовольствие, потому что бренные остатки столь благочестивых людей должны, конечно, издавать приятное благоухание.