Девушки сирени

Папа достал из ящика комода серебристый револьвер. Мама отшатнулась, у нее даже зрачки расширились.

– Закопай его, – попросила она.

– Он может нам понадобиться, – возразил папа.

Мама отвернулась.

– От оружия добра не жди.

Папа немного поколебался и отправил револьвер в коробку.

– Кася, закопай свою герлскаутскую форму. Нацисты охотятся на скаутов, в Гданьске они расстреляли группу мальчишек.

У меня внутри все похолодело. Я знала: с папой лучше не спорить – и расфасовала свои драгоценные пожитки по жестяным банкам. Шерстяной шарф, который как-то надевал Петрик и который еще хранил его запах. Новое красное вельветовое платье, сшитое для меня мамой. Рубашка и галстук от моей скаутской формы. Фотокарточка, где мы с Надей сидим верхом на корове.

Мама завернула набор колонковых кисточек, которые принадлежали еще бабушке, и тоже положила их в коробку. Папа растопил воск и запечатал все швы на банках.

В ту ночь наш сад за домом освещали только звезды. Пятачок земли, окруженный несколькими досками, которые только сорняки и удерживали в вертикальном положении. Папа надавил ногой на ржавое лезвие лопаты, и оно, как нож в пирог, вошло в твердую землю. В итоге он вырыл довольно глубокую яму, которая по размерам сошла бы за могилу ребенка.

Мы почти закончили, но даже в темноте я заметила, что мама не сняла с пальца обручальное кольцо, которое ей передала бабушка. Папа тогда был слишком беден и не мог позволить себе купить кольцо для невесты. Оно было похоже на чудесный цветок с бриллиантом в центре и лепестками из сапфира. Когда мама двигала рукой, кольцо мерцало в темноте, как испуганный светлячок.

«Алмаз огранки „кушон“, первые алмазы с такой огранкой появились в начале восемнадцатого века, максимально открывает свой цвет при мерцающем свете свечей», – говорила мама, когда кто-нибудь начинал восхищаться ее кольцом. И оно действительно мерцало, прямо как живое.

– А твое кольцо? – напомнил папа.

«Светлячок» спрятался маме за спину.

– Только не его, – сказала мама.

Еще детьми мы с Зузанной, когда переходили дорогу, всегда дрались за право держаться за руку мамы с обручальным кольцом. За самую красивую руку на свете.

– Мы вроде уже достаточно закопали, – пробормотала я. – Нас могут тут застукать.

Стоять и спорить в темноте за домом – только привлекать внимание.

– Поступай как знаешь, Хелена, – буркнул папа и начал закапывать наш «клад».

Я, чтобы поскорее с этим закончить, помогала ему руками. Папа притоптал землю и, чтобы не забыть месторасположение «клада», шагами отсчитал расстояние от «клада» до дома.

Двенадцать шагов до двери.

Наконец пришла Зузанна с ужасными историями о том, как доктора и медсестры всю ночь спасали раненых. Ходили слухи, что под завалами еще оставались живые. Мы жили в страхе, что у нас на пороге в любую минуту появятся немецкие солдаты, наши уши были постоянно настроены на радио в кухне, мы надеялись услышать хорошие новости, но они становились все хуже. Польша защищалась, несла огромные потери, но все-таки не смогла противостоять вооруженным по последнему слову техники дивизиям и авиации немцев.

В воскресенье семнадцатого сентября я проснулась, и первое, что услышала, – это то, как мама пересказывает папе услышанные по радио новости. Теперь и русские напали на нас с востока.

Когда-нибудь наши соседи перестанут на нас нападать?

Родителей я застала в кухне. Они выглядывали в окно. Утро выдалось прохладное, в кухню через мамины занавески задувал бодрящий ветерок. Я подошла ближе и увидела, как еврейские мужчины в черном разбирают завалы напротив нашего дома.

Мама обняла меня за плечи. Как только завалы были расчищены, на улице появились немцы. Они, как новые жильцы пансиона, тащили с собой горы пожитков. Первыми ехали грузовики, а за ними шла пехота. Хорошо хоть Зузанна в то утро была уже в больнице и не видела эту печальную картину.

Папа все смотрел в окно, а мама вскипятила ему воду для чая.

Может, если мы будем сидеть тихо, они к нам не сунутся?

Чтобы как-то себя успокоить, я начала пересчитывать вышитых на маминых занавесках птичек. Один жаворонок. Две ласточки. Одна сорока.

Сорока вроде бы символ неизбежной смерти?

Рычание грузовиков становилось все громче.

Я запаниковала и сделала глубокий вдох.

Что теперь будет?

– С дороги! С дороги! – командовал мужской голос снаружи.

По брусчатке грохотали кованые сапоги. Их было очень много.

– Кася, отойди от окна, – велел папа и сам отступил на шаг в кухню.

Он сказал это так резко, что я сразу поняла – ему страшно.

– Нам спрятаться? – шепотом спросила мама и повернула кольцо цветком к ладони.

Папа подошел к двери, а я принялась молиться. Снаружи кто-то громко и отрывисто пролаял приказы, и грузовик уехал.

– Кажется, они уехали, – шепнула я маме и в ту же секунду подпрыгнула, потому что в дверь постучали.

– Открывайте! – крикнул мужчина.

Мама словно окаменела, а папа открыл дверь.

В дом вошел эсэсовец, весь такой напыщенный и очень довольный собой.

– Адальберт Кузмерик?

Он был сантиметров на двадцать выше папы, то есть такой высокий, что чуть притолоку фуражкой не задел. Он и его шестерка были в форме «Зондерфинст», в черных сапогах и фуражках с жуткими черепами вместо кокард. Когда он проходил мимо меня, я почувствовала сильный запах гвоздичной жвачки. А еще он был упитанный и так высоко держал подбородок, что я смогла разглядеть пятнышко крови на пластыре у него на кадыке, – видно, порезался, когда брился. У нацистов кровь тоже красная.

– Да, это я, – как можно спокойнее ответил папа.

– Директор почтамта?

Папа кивнул.

Два подручных эсэсовца схватили папу и потащили из дома так быстро, что он даже не успел на нас обернуться. Я хотела пойти за ними, но главный эсэсовец преградил мне дорогу своей резиновой дубинкой.

Мама с обезумевшими глазами подбежала к окну.

– Куда они его увели?

Мне вдруг стало очень холодно. Дыхание перехватило.

В дом вошел еще один эсэсовец, он был ниже первого, и у него на груди висел холщовый мешок.

– Где ваш муж хранит документы со своей работы? – спросил высокий.

– Только не здесь, – ответила мама. – Вы не скажете – куда его забрали?

Она стояла, сцепив руки на груди, а тот эсэсовец, что помельче, начал обходить дом. Он выдвигал все полки и запихивал в свой мешок все бумаги, которые находил.

– Коротковолновое радио? – спросил высокий.

Мама затрясла головой:

– Нет.

Тощий эсэсовец распахнул дверцы буфета. У меня свело желудок – я стояла и смотрела, как он сбрасывает в свой мешок наши скромные запасы продуктов.

– Все продукты – собственность рейха, – заявил высокий. – Вам выдадут продуктовые карточки.

Консервированный горошек, две картофелины и небольшой вялый кабачок полетели в мешок. Потом он схватил скрученный бумажный пакет с остатками маминого кофе.

Мама протянула к нему руку:

– Прошу вас… можно оставить кофе? Это все, что у нас есть.

Высокий повернулся и долгую секунду смотрел на маму.

Потом приказал:

– Оставь. – И его подчиненный швырнул пакет на стол.

Они прошли через три маленькие спальни, в – каждой выдвигали ящики комодов и бросали на пол нижнее белье и носки.

– Оружие? – спросил высокий, пока второй обыскивал шкаф. – Еще продукты?

– Нет, – ответила мама.

Я никогда прежде не видела, чтобы она кого-то обманывала.

Высокий подошел ближе к маме:

– Вы наверняка уже слышали, что сокрытие того, что принадлежит рейху, карается смертью.

– Я понимаю, – пробормотала мама. – Если бы я только могла проведать моего мужа…

Мы вышли за эсэсовцами в садик на заднем дворе. Двор был огорожен забором, и, когда там появились немцы, он вдруг показался совсем малюсеньким. Все выглядело вполне нормально, только земля в том месте, где мы неделю назад закопали свой клад, была слишком ровная. Любой бы догадался, что там что-то закопано. Немец шел от двери, а я считала его шаги.

Пять… шесть… семь…

Они видят, что у меня дрожат коленки?

Наша курица, Псина, подошла ближе к месту нашего клада и начала скрести землю лапой в поисках червяков. Да еще лопата стояла у стены дома, и на ней остались комья присохшей земли.

Они заберут нас в люблинский замок или расстреляют прямо во дворе? И мы будем лежать здесь, пока нас папа не найдет?

– Думаете, я дурак? – спросил высокий, шагая к сакральному месту.

Восемь… девять…

У меня перехватило дыхание.

– Конечно нет, – ответила мама.

– Дай мне лопату, – приказал он своему подчиненному. – Вы действительно думали, что вам это сойдет с рук?

– Нет, прошу вас. – Мама схватилась за медальон со святой Марией, который всегда носила на шее. – Я на самом деле из Оснабрюка. Вам ведь известно об этом?

Высокий взял лопату.

– Разумеется, мне об этом известно. Кто не бывал на Рождественском рынке в Оснабрюке? Вы зарегистрировались как фольксдойче?

Так они называли этнических немцев, которые жили за пределами Германии. Нацисты принуждали граждан Польши немецкого происхождения, таких как моя мама, регистрироваться как фольксдойче. Тот, кто регистрировался, получал дополнительный паек, им давали хорошую работу и вещи, которые конфисковывали у евреев и обычных поляков. Мама бы никогда не приняла статус фольксдойче, ведь это означало лояльность Германии. Отказ от регистрации был большим риском, потому что так она фактически выступала против рейха.

– Нет, но я почти немка. Мой отец лишь частично был поляком.

Псина скребла землю на притоптанном пятачке и что-то там выклевывала.

– Если бы вы были немкой, вы бы не нарушали правила. И не стали бы укрывать то, что принадлежит рейху.

Мама прикоснулась к его руке.

– Во всем этом так трудно разобраться. Вы понимаете? Представьте, что ваша семья…

– Моя семья передала бы все свое имущество рейху.

Эсэсовец взял лопату и пошел к притоптанному пятачку.

Десять… одиннадцать…

Мама пошла за ним.

– Мне очень жаль…

Эсэсовец ее не слушал. Он сделал еще один шаг.

Двенадцать.

Долго он будет копать, прежде чем наткнется на коробку?

– Прошу вас, дайте нам еще один шанс, – молила мама. – Правила новые, мы еще не привыкли…

Немец развернулся, облокотился на лопату и внимательно посмотрел на маму. Потом улыбнулся. Зубы у него были похожи на маленькие подушечки жевательной резинки.

Он наклонился ближе к маме и, понизив голос, спросил:

– А правило о комендантском часе вам известно?

– Да, – ответила мама.

У нее между бровей появилась морщинка, она переступила с ноги на ногу.

– Это правило вы можете нарушить. – Эсэсовец взял двумя пальцами мамин медальон и потер его, а сам не спускал глаз с мамы.

– Тот, кто нарушает комендантский час, должен иметь специальный пропуск, – проговорила мама.

– Они у меня при себе, вот в этом кармане.

Эсэсовец отпустил медальон и похлопал себя по груди.

– Я не понимаю.

– А я думаю, что понимаете.

– Вы хотите сказать, что не станете этого делать, если я приду к вам?

– Если вы так это поняли…

– Все немцы, которых я знаю, – культурные люди. Я не могу поверить в то, что вы просите пойти на это мать двоих детей.

Эсэсовец наклонил голову набок, закусил губу и поднял лопату.

– Жаль, что вы так к этому относитесь.

– Подождите, – взмолилась мама.

Немец взмахнул лопатой.

– О господи, нет! – закричала мама.

Она потянулась, чтобы взять эсэсовца за руку, но слишком поздно. Как только лопата поднялась в воздух, ее было уже не остановить.

Глава 3

Герта

1939 год

В полночь мы с отцом пешком прошли шесть кварталов от нашей скромной квартирки в цокольном этаже здания до более красивого района Дюссельдорфа с белокаменными домами, где прислуга подметала улицу и прищипывала герань в наружных ящиках для цветов. Ночь, хоть и в конце сентября, была теплой и безветренной. Такую погоду называли «погода фюрера», потому что она способствовала кампаниям Гитлера. И уж точно помогла занять Польшу.

Я взбежала по ступенькам к двустворчатым дверям с белой кованой решеткой филигранной работы, защищавшей стекло «с морозом», и нажала кнопку серебряного звонка.

«Кац вообще дома?» – волновалась я.

За матовым стеклом горел слабый свет, но газовые фонари по сторонам двери были выключены. Отец ждал на улице – стоял в темноте, обхватив руками живот.

В тот год, когда здоровье отца ухудшилось так резко, что он был вынужден обратиться к старому лекарю-еврею, мне исполнилось двадцать пять. Нам запрещалось называть евреев докторами, для них подобрали термин «лекари». Также арийцам запрещалось часто обращаться к докторам-неарийцам, но мой отец редко следовал правилам.

Где-то в глубине дома зазвонил колокольчик. До этого я никогда не была в доме евреев и сейчас не горела желанием туда войти, но отец настоял на том, чтобы я отправилась с ним. В общем, мне очень не хотелось задерживаться в этом здании.

За матовым стеклом зажегся яркий свет и появился темный силуэт. Створка справа от меня приоткрылась, и я увидела своего бывшего сокурсника, одного из студентов-евреев, которых больше не желали видеть в университете. Он заправлял рубашку в брюки.

– Что вам нужно в такой час?

За спиной парня по лестнице спускался сам Кац. Толстый ковер поглощал звук его шагов, а за ним шлейфом волочился подол темно-синего халата. Он явно испугался – сгорбился, как старик, и выпучил глаза. Наверное, думал, что это гестапо.

Отец с трудом поднялся на крыльцо, встал около меня и оперся одной рукой на косяк.

– Извините, господин доктор, мне жаль, что пришлось вас побеспокоить, но боль просто невыносимая.

Узнав отца, Кац сразу заулыбался и пригласил нас в дом. Когда мы вошли, бывший студент-медик посмотрел на меня с прищуром.

Доктор проводил нас в свой кабинет, который был раза в три больше нашей квартиры, весь обшит деревянными панелями, а по стенам – полки с книгами в кожаных переплетах. Винтовая лестница вела на галерею, а там – еще книги. Доктор повернул круглый переключатель на стене, и у нас над головой засверкала люстра с тысячей хрустальных подвесок.

Кац усадил отца в похожее на трон кресло. Я пробежалась пальцами по подлокотнику. Красный, вышитый золотом дамаст был гладким и прохладным.

– Вы меня ничуть не побеспокоили, я просто читал, – сказал Кац и через плечо обратился к бывшему студенту: – Мой саквояж, пожалуйста, и стакан воды для господина Оберхойзера.

Парень плотно сжал губы и вышел из кабинета.

– Как давно усилилась боль? – спросил Кац.

Я встречала мало евреев, но о них много писали в учебниках и в «Штурмовике». Захват и контроль. Монополия на рынок юридических и медицинских услуг. Но Кац, казалось, был рад видеть отца, что странно, учитывая, в какой час мы пришли. Видимо, этот человек любил свою работу.

– С ужина, – ответил отец, обхватывая живот.

В то время я уже почти окончила медицинский институт и могла бы его проконсультировать, но он настоял на визите сюда.

Я осматривала кабинет Каца, а Кац осматривал моего отца. Камин из черно-белого мрамора, рояль. Книги на полках пыльные и засаленные. Каждая стоила больше, чем я за год зарабатывала в мясной лавке дяди Хайнца, где за полставки нарезала мясо для жаркого. И конечно, среди них был зачитанный том Фрейда. В кабинете горело несколько ламп, хотя свет от них никому не был нужен. Если бы мама видела такую расточительность…

Кац ощупал шею отца под ушами. А когда повернул руку отца, чтобы проверить пульс, на рукаве его халата заблестела вышитая серебряными нитками буква «К».

– Этому может быть причиной работа на фабрике Хоршафта, – пробормотал Кац. – На вашем месте я бы немедленно уволился.

Отец поморщился. Кожа у него была землистого цвета.

– Но мы не проживем без этой работы.

– Тогда постарайтесь хотя бы работать в помещении с вентиляцией.

Вернулся бывший студент-медик и поставил на столик рядом с креслом хрустальный стакан с водой.

«Неужели так сложно подать стакан отцу?» – разозлилась я.

Видимо, парень не знал, что отец на их стороне. Если бы отец не был столь сильно болен, он бы целый вагон таких вот спрятал в нашей задней спальне.

Кац вытряхнул на ладонь отца таблетку из пузырька и улыбнулся.

– Денег не нужно.

Значит, так они это делают? Ловят клиента на крючок, а потом запрашивают завышенную цену.

В наших учебниках описывались самые разные стратегии, которые использовали евреи, чтобы уничтожить репутацию трудолюбивых немцев. Они подмяли под себя мир медицины. Мои профессора говорили, что евреи держат результаты своих исследований при себе и делятся ими только в своем кругу.

Пока отец принимал таблетку, я разглядывала корешки книг. «Клиническая хирургия». «Стадии развития эмбриона человека и беспозвоночных». Целая полка томов в зеленом кожаном переплете с такими названиями, как «Атлас заболеваний покровов наружного глазного яблока», «Атлас сифилиса и венерических заболеваний».

– Любите читать? – полюбопытствовал Кац.

– Герта скоро заканчивает медицинский институт, – поделился с ним отец. – Она на ускоренном курсе. Интересуется хирургией.

Я отличилась на всех немногочисленных курсах хирургии, которые мне дозволялось посещать, но специализироваться на хирургии при национал-социализме женщинам не разрешалось.

– Ах вот как, – улыбнулся Кац. – Хирургия – королева медицины. Так, по крайней мере, считают хирурги. – Он взял с полки один из томов в зеленом переплете. – «Атлас общей хирургии». Не читали?

Я промолчала, а Кац протянул том мне. Похоже, кто-то из евреев все же делится.

– Вернете, когда все изучите, и я дам вам другую, – предложил Кац.

Я не притронулась к тому. «Что скажут люди, если я возьму книгу у еврея?»

– Вы слишком щедры, господин доктор, – пробормотал отец.

Кац так и не опустил книгу.

– Я настаиваю.

Книга в мягком кожаном переплете с выдавленными золотыми буквами явно была тяжелой.

«Могу ли я ее взять?» – Я хотела получить эту книгу даже сильнее, чем ее прочитать. У меня были учебники. Страшные, потрепанные, с нацарапанными другими людьми пометками на полях и с застрявшими между страницами хлебными крошками. Эта книга была прекрасна сама по себе. Здорово, если бы меня с ней увидели. Войти в класс и небрежно бросить «Атлас общей хирургии» на парту. Мама бы разозлилась на отца за то, что он позволил мне ее взять, но одно появление перед сокурсниками с такой книгой того стоило.

Я взяла книгу и отвернулась.

– Герта у нас неразговорчивая, – объяснил отец. – И быстро читает. Она очень скоро вернет вашу книгу.

Книга оказалась весьма полезной, и многие моменты в ней описывались более подробно, чем в наших учебниках. Меньше чем за неделю я проштудировала ее от раздела «Воспаление и восстановление тканей» до «Рака лимфатических систем». Текст и цветные таблицы позволили разобраться в состоянии отца.

Эпителиома. Саркома. Радиевая терапия.

Дочитав последнюю главу «Ампутация и протезирование» и решив две описанные там задачи, я отправилась к лекарю, чтобы вернуть книгу и в надежде получить еще одну.

На подходе к дому я обнаружила, что парадные двери распахнуты. Эсэсовцы выносили и складывали на тротуар картонные коробки с книгами, черную докторскую сумку и плетеную детскую коляску. Кто-то наигрывал на рояле народную немецкую песню.

Я прижала книгу к груди и вернулась домой – Кац уже не сможет потребовать ее назад. Аресты ни для кого не были секретом и чаще всего происходили по ночам. Конечно, неприятно смотреть, как чье-то имущество конфискуют подобным образом, но евреев предупреждали, они были в курсе требований фюрера. Пусть правила были жесткими, но о них все знали, и они разрабатывались на благо Германии.

Не прошло и недели, как я случайно стала свидетелем заселения в тот дом семейства с пятью сыновьями и одной дочерью.

Маме нравилось работать в мясной лавке ее брата Хайнца, поэтому она и меня к нему пристроила. Лавка располагалась в богатом районе города за мостом Оберкасселя. Она была маленькой, и каждый свободный квадратный дюйм занимал товар. Дядя, как носки на бельевой веревке, развесил снаружи окорока и длинные свиные реберные серединки, выложил распластанные вспоротые свиные туши с выскобленными и отдельно расфасованными потрохами.

Вначале мне становилось дурно от этой картины, но со временем, как студентка мединститута, я научилась видеть красоту в малоприятных вещах. Срез ребер цвета слоновой кости в расширенной грудной клетке. Голова теленка (он как будто спит) с бахромой черных ресниц на фоне мокрой шкуры.

– Я могу пустить в дело все – от носа до хвоста, – любил повторять дядя Хайнц. – Все, кроме визга.

Он разделывал и варил свинину целый день напролет. Окна запотевали, запах был тошнотворный и одновременно сладкий, именно такой, какой можно почувствовать только в мясной лавке.

После того как большинство евреев покинули город, наша лавка осталась одной из немногих, где торговали качественным товаром, и дела с каждым днем шли все лучше.

Как-то днем Хайнц сообщил столпившимся у прилавка покупательницам весьма полезную новость:

– Дамы, вам лучше отправиться на площадь. Там сейчас распродажа вещей со складов. Я слышал, фрау Брандт отыскала соболью шубу на шелковой подкладке, так что поторопитесь.

О том, что вещи конфискованы у евреев, не говорилось, но все об этом знали.

– Это просто ужасно, что у людей вот так забирают вещи, – пробурчала тетя Ильза, жена Хайнца.

Она старалась как можно реже появляться в лавке, а когда приходила, всегда приносила мне баночку клубничного варенья, которое я как-то раз похвалила. Тетя Ильза, несмотря на теплую погоду, плотно запахнула жакет и пробыла в лавке всего две минуты.

– Грех рыться в чужих вещах, как будто их хозяева уже умерли.

Тетя оплачивала большую часть моего обучения в медицинском институте. Высокая, худая, с очень маленькой, в сравнении с туловищем, головой, она походила на самку богомола. Мать оставила Ильзе значительную сумму денег, которые та тратила осторожно, хотя дядя, конечно, ворчал по этому поводу.

Хайнц улыбнулся, и его свинячьи глазки утонули в складках жира.

– О, Ильза, можешь не волноваться, они, скорее всего, уже мертвы.

Покупательницы отвернулись, но я понимала, что дядя прав. Если Ильза не будет соблюдать осторожность, ее вещи в итоге окажутся в одной куче с вещами евреев. И золотой крестик на шее не поможет. Знала ли она о том, что делает Хайнц в холодильной комнате? Возможно, да. На бессознательном уровне, как теленок, который начинает проявлять беспокойство в день забоя скота.

– Ильза, ты всплакнула, когда прикрыли лавку еврея Кристеля. Моя жена дружит с евреями и отоваривается у моих конкурентов! Это ты называешь верностью?

– У него я могу купить моих любимых цыплят.

– Могла, Ильза. Если пойдут разговоры, это навредит моей торговле. Скоро тебя занесут в «Позорный список».

Я прикусила язык. Дело в том, что я уже видела имя тети Ильзы в «Позорном списке». В «Позорный список» вносились имена немок, которые отоваривались в магазинах евреев. Листовки расклеивались по городу, каждая была по диагонали перечеркнута черной полосой.

– Жена Кристеля сюда не заходит, – напомнил Хайнц. – И слава богу. И фрау Зэйтс тоже. Хотела купить кочан капусты, а заплатить могла только за половину. Кто так делает? Я его разрежу, а кто купит вторую половину? Никто.

– Зачем ей покупать целый, если нужна только половина? – спросила тетя.

– Мой бог! Как ты не понимаешь? Она же это специально!

– Не придавливай пальцем весы, Хайнц, иначе совсем без покупателей останешься.

Дядя с тетей продолжали пререкаться, а мы с мамой пошли на распродажу на площади.

Мама редко могла позволить себе походы по магазинам. Каждый день она вставала в полшестого утра, штопала и чинила одежду, а потом шла убирать дома или работать в лавку. Благодаря «экономическому чуду» фюрера у нее появилось хоть немного свободного времени в дневные часы, но к вечеру она все равно выбивалась из сил.

Когда мы переходили через дорогу, мама взяла меня за руку, и я почувствовала, какая у нее загрубелая кожа. Я вообще редко смотрела на ее красные и воспаленные от постоянного мытья туалетов и посуды руки. Никакой ланолиновый крем не смог бы сделать их нежными.

Народ на площади наблюдал за тем, как солдаты вермахта сваливают конфискованные вещи в кучи, а более ценные раскладывают на столах. Когда мы подошли ближе, у меня участился пульс. Вещи были рассортированы на мужские и женские и по категориям использования. Обувь и сумки. Коробки с бижутерией. Пальто и платья. Ничего особенного, но, если покопаться, можно было найти вещь модного дома за бесценок. Мама, вдохновленная такой перспективой, приступила к поискам.