Между Полярной звездой и Полуденным Солнцем: Кафа в мировой торговле XIII–XV вв.

Днепровским путем пользовались торговые люди Новгородской и Псковской республик, Смоленска и Брянска. Одновременно к нему обращались купцы Московского княжества, несмотря на существование более короткого маршрута по Дону. Через Чернигов, округа которого отмечена находками аспров Кафы[244], он выходил на Киев; еврейская община этого центра выделялась прочными связями с иудеями Кафы[245]; свидетельством контактов между Киевом и Кафой выступают также находки кладов с генуэзскими и кафскими монетами [246]. Далее к югу этот путь шел на Черкассы, Таванский перевоз, потом либо – вниз по Днепру до Илличе (Олешье), где были генуэзский замок[247]и фондако, связанный морской коммуникацией с Кафой[248], либо – посуху на Перекоп и далее – через Карасу-Базар (Белогорск) и Солкат до Кафы. Этим маршрутом следовали товарищи Афанасия Никитина, доставившие записки о его путешествии в Москву[249], и «жидовин» Захарий Скарья, поставлявший московскому государю драгоценности, права которого охранялись «златопечатной грамотой» Ивана III (1462–1505)[250]. Этой, по словам Михалона Литвина, «древней, давно проложенной дорогой»[251] пользовались, отправляясь не только в Московию или Новгород, но и еще дальше – в Данию и Швецию.

Донской путь, при всем скепсисе некоторых ученых, преувеличивавших фактор татарского риска[252], был определяющим для торговой активности Москвы и самым коротким; для его преодоления требовалось 34–38 дней [253]. Он шел через Коломну, Рязань и Михайлов до Красивой Мечи, где купцы «клались в суда»; затем Доном спускались до Таны (Азов) и потом морем плыли до Кафы. Этим маршрутом в 1378 г. следовал небезызвестный Митяй, претендент на митрополичью кафедру; он «… поиде… с Москвы на Коломну, а с Коломны за Оку реку перевезеся к Рязани… и проидоша всю землю Рязанскую и приидоша в места Половечскаа, в пределы татарскиа и перешдше землю Татарскую, приидоша к морю Кафинскому и ту в корабль вседоша»[254]. Впрочем, разыгравшаяся морская стихия не позволила продолжить путешествие до тех пор, пока изнуренный Митяй не умер и, подобно принесенному в жертву Ионе, не был снесен с корабля и предан погребению. Дальнейшее плавание до Константинополя поставило во главе миссии Пимена, вместо Митяя рукоположенного в митрополиты, но не признанного Дмитрием Донским[255]. Известно, что он взял взаймы у генуэзцев Кафы 20000 соммо, потом долго выплачивавшихся московским князем в рублях[256]. В массариях Кафы сохранилась запись 1382 г. о выдаче денег на приобретение вина, фруктов, сладостей, сахара по случаю приема Пимена, возвращавшегося из византийской столицы в Москву уже в качестве митрополита[257]. Пережив княжескую опалу, в 1389 г. он вновь прошел донским путем, а затем морем из «Кафинского лимена» до Константинополя[258], добиваясь восстановления митрополичьего сана. Не выплаченный к тому времени долг вызвал инцидент с итальянцами: «… въкладшеся въ корабль на устьи Дону под Оваком (Азаком – А.Е., современный Азов). И отступихом в море и бысть о полнощи кораблю стоящу на якорц и нъкотори оклеветаша ны в градъ и догнаша ны фрагове (итальянцы – А.Е.) въ сандалцехъ (на судах – А.Е.), и наскакаша корабль…»[259].

Тот же путь был избран миссией иерусалимского патриарха в 1464 г. с тою же остановкой в Кафе, оказавшейся для патриарха последней: заболев дорогой, он умер в этом генуэзском городе [260].

Подлинным же нервом движения «из варяг в греки» стал в XIII–XV вв. волжский путь. Его наибольшая интенсивность в отличие от существующих оценок в историографии[261] надежно подтверждается данными нумизматического топографирования[262]. Возросшая значимость волжского пути должна находить объяснение, с одной стороны, в возникновении на Волге новых городов: прежде всего, вызывавшей изумление европейца столицы Золотой Орды – Сарая[263] (низовья Волги), кроме того, Казани и Хаджитар-хана (современная Астрахань), возвысившихся в XV в. в центры ханств, с другой стороны, в открывшихся возможностях выхода в новый торгово-экономический домен – Сибирь.

В самом верховье Волги Ярославль стягивал к себе интересы Заонежья, Белозерья и Устюжанского края. Нижний Новгород, колония своего, более северного двойника, привлекал московское и новгородское купечество. Южнее лежала Казань, отмеченная находками аспров Кафы[264].

Еще ниже размещалась столица Волжской Булгарии – Булгар, откуда тамошние купцы ездили на собачьих упряжках, по словам Ибн-Баттуты [265], в «страну мрака», то есть в почти неведомую Сибирь. Приехав на границу «мрака», купцы вели с местными жителями «немую торговлю», совершая обмен без контакта. «Югорский дорожник» конца XV в. называл множество путей через Уральские горы в Югру, как через центр Пермской епархии, так и через приполярные области[266].

Далее к югу располагались золотоордынские города Гюлистан (Царевское городище около с. Царевского Волгоградской области), Старый и Hoвый Сараи (Селитренное городище Астраханской области)[267], неподалеку от которого была налажена знаменитая Переволока на Дон [268].

Наконец, в самом низовье лежал Хаджитархан, откуда совершался переход по Кубанской долине через Маджар (ныне Прикумск)[269], отмеченный монетными находками[270], к Матреге (Тамань), либо Мапе (Анапа), либо Копе (станица Голубицкая в устье р. Кубани[271]), генуэзским факториям, подчиненным Кафе и теснейшим образом с ней связанным.

То был излюбленный путь дипломатов различных вер и наречий[272]. К ним охотно присоединялись купеческие компании, так называемые «котлы», доходившие до Крыма, о чем упоминалось в древнерусских документах: «… а как в Кафу придут, будет русаков пять – шесть в одном котле»[273]. Им пользовался имевший торговые дела в Крыму татарин Некомат, богатый и влиятельный настолько, что мог добиться лишения ярлыка на великое княжение самого Дмитрия Донского[274]. Им ходил скандально известный аферист фра Лодовико да Болонья; оставь он свои записки, историки располагали бы уникальными сведениями о передвижениях от Эфиопии до Москвы[275].

Подобно «варягам» и «греки» как общее обозначение Юга должны были получить в XIII–XV вв. иное осмысление. Это было не только пространство Византии, но и представлявшая ее в 1204–1261 гг. Никея, а также возникшая в начале XIII в. Трапезундская империя, и, кроме того, сиропалестинские и египетские земли, входившие в 1250–1517 гг. в состав мамлюкского султаната, и даже больше – вся зона, примыкавшая с Востока к Средиземному морю, то есть то, что обозначалось тогда “Ultramare”, или «Заморье».

I. 2. Структура северного экспорта

2.1. Торговля мехами

Чем располагал Север, что могло бы вызвать интерес традиционно богатого Юга? Прежде всего, редкой пушниной, почти не известной античной цивилизации. Только средневековое общество, во многом, благодаря тем самым «варягам», проложившим путь «в греки», открыло исключительную ценность мехов и придало им способность символически выражать особое благородство, отмечать военную доблесть и вообще принадлежность к той, или иной элитарной группе, разработав этикетные принципы использования мехов в одеяниях, в тогдашней моде вообще, в аристократической эмблематике и геральдике в соответствии с иерархическим положением и родовой, или квазиродовой принадлежностью.

Говоря о Кафе, изумленный испанский путешественник первой половины XV в. отмечал, что в этом городе «встречаются все известные в мире виды мехов и самого лучшего качества»[276].

Высшее место здесь занимал, конечно же, мех соболя, особенно черный, с блестящим отливом, сравнимый по гладкости и нежности с шелком. Столь же высоко превозносился мех песца, «полярной лисицы», отличавшийся белоснежным тоном и еще более редким, голубоватым оттенком. Это был самый дорогой мех, ценившийся порой больше золота. Некоторые шкурки-одинцы с хвостами и лапками, с позолоченными и унизанными жемчугом коготками[277] составляли целое сокровище. Такой мех подобал только коронованным особам и высшим иерархам. Он использовался для украшения ритуальных одежд и торжественных головных уборов, составлял орнамент фамильных щитов и играл особую роль в церемониях как знак благополучия и богатства. Признаваясь природным олицетворением Сатурна, соболий мех занял привилегированное положение в геральдике как обозначение черного цвета[278]. Не случайно, соболь упоминался, как правило, в качестве дара дипломатических миссий, как например, к египетским султанам и турецким эмирам[279], миланскому герцогу и венецианскому дожу[280], римскому папе[281] и другим правителям, и крайне редко встречается в частно-правовых актах горожан[282].

Самое раннее обозначение соболя, если не считать туманного “σατυρ ον” Аристотеля, связанного с «Черным царством» Сатурна, или Кроноса, на Крайнем Севере, встречается в стихах рыцарей-певцов XII в., пораженных роскошью константинопольского двора, пышными одеяниями знати и щитами, украшенными изысканными орнаментами из мехов[283]. Последний прием, определенно, позаимствован у варягов, использовавших отличающиеся по цвету шкуры и меха как различительный признак принадлежности к роду. Под термином “safireon” соболь описан Альбертом Великим († 1280), из-за чего соболий мех часто назывался «сапфировым»[284]. Сам этот термин, на мой взгляд, восходит к этнониму «сабир» и его инозвучаниям – «сапыр», «савир», «сибыр» и другим, которым обозначались родственные уграм древнейшие обитатели Западной Сибири[285]; именно там, в таежной зоне между Северным Уралом, Тавдой и Обью велся промысел на соболя[286]. К тому же региону заставляет обратиться и другой термин, служивший для обозначения соболя, а именно: "zibillino”; он встречается в документах Кафы[287] и является ни чем иным, как итальянской огласовкой топонима «Сибирь»[288].

Не много уступал соболю и песцу горностаевый мех. Несмотря на почти повсеместное распространение, горностай не стал общедоступным. Он оставался атрибутом принадлежности к высшей знати. Белый мех горностая с характерным черным пучком на хвосте служил традиционным украшением императорских порфир и царственных шляп, окаймлением рукавов и воротов одежд, широко использовался в аллегорике гербов. Ассоциируясь с обладанием сеньориальной властью и внутренним духовным восхождением, равно воспеваемый европейскими трубадурами и арабскими шаирами, мех горностая послужил основой для особой геральдической фигуры – “ermellino”[289]; она имела вид черного креста с шариками на его верхних концах и трехчастным основанием, который узнается на коронах и диадемах, распятиях и даже таро.

Особенно ценным почитался горностаевый мех северных областей – двинских земель, Печоры и Сибири[290]; он был пушистее, глаже и более чистых тонов. Такие шкурки подносились поштучно в качестве почетного дара, но были шкурки и в связках на десятки и сотни. Так, в 1289 г. некий итальянец, Тоби де Терпи, намеревался вести из Кафы в Геную более 400 шкурок “ermerini”[291]. Позднее, Бернардо де Манцодео, оставивший завещание в Кафе в 1344 г., участвовал в торговой сделке, связанной с реализацией на Кипре 625 горностаевых шкурок[292]. Вообще, частные акты XIII–XV вв. заставляют думать, что горностаевые меха использовались не только в аристократической среде, но и в городской, не чуждой стремлению аноблироваться и обладать привилегиями нобиля в качестве члена муниципального совета или городского суда. В эпоху Ренессанса горностаевые меха получили более широкое признание в тогдашней моде как знак утонченного вкуса: меха даже вытеснили украшения из драгоценных металлов и камней, ставших казаться «варварскими».

Достаточно высокое место занимал беличий мех, при всех значительных масштабах его промысла и вывоза. Беличьи шкурки, особо искусной выделки с сохраненными головками и кисточкообразными ушками, с драгоценными камнями в глазницах и пышными хвостами были привилегией нобилитета. Они использовались для украшения рыцарских плащей и шлемов, орнаментирования штандартов и щитов. Известен беличий мотив в искусстве герольдов[293]. Вместе с тем, белка с ее мистическими свойствами содействовать сохранению и умножению богатства особо почиталась среди представителей наиболее мобильных групп населения, возвышавшихся благодаря новым добродетелям, которым было суждено получить сакрализацию в реформаторских учениях. Поэтому беличья пушнина получила широкое распространение у горожан, как Запада, так и Востока. В самой Кафе, судя по документам XIV–XV вв.[294], горожане широко пользовались одеждами, подбитыми беличьим мехом, с беличьим орнаментом на вороте, рукавах и подоле. Спрос на белку в городской среде нужно непременно учитывать, говоря о колоссальных объемах торговли подобным видом товара.

Белка промышлялась почти повсюду в Северо-Восточной Европе[295]. Различались смоленская белка с ярко-рыжей окраской, что служило отличным индикатором в тогдашнем товароведении; белка североевропейских областей серого цвета; белка Поволжья и Печорского края с характерной черной спинкой; сибирская белка с длинным мехом, дававшая самые широкие шкурки[296].

В 1289 г. Пьетро де Савиньон занял 25000 аспров с намерением купить в Кафе беличьи шкурки по цене 2,4 аспра за каждую и потом продать в Генуе[297] со 100 % прибылью[298]. Другой представитель Савиньонов тогда же заключил сделку на 1 миллиарий, то есть на одну тысячу беличьих шкурок, намереваясь реализовать их в Генуе[299]. В обоих случаях речь шла о белке с черной спинкой, каковое качество передавалось итальянским словом “vaio”, по аналогии с цветом спелой оливы[300].

В 1340–1341 гг. венецианец Николетто Гатта, действовавший в Тане и Кафе, отправлял в Венецию черных белок и меховые изделия из серых беличьих шкурок, покупавшихся в Копе и на Руси[301]. В Кафу беличий мех поступал также из Россо (устье реки Миус), получившего в венецианских документах искаженное написание “Tosso”, и других пунктов Газарии[302]. Кроме того, он привозился на кафский рынок через Солкат[303]. “Vai volgari” и “vai bulgari”, то есть «булгарскую белку», определенно, везли волжским путем из Волжской Булгарии[304].

Рис. 1. Галея.

Со второй половины XIV в. вывоз белки нарастал, подобно лавине. В 1354 г. корабль Лоренцо Челси доставил в Венецию 2826 шкурок рыжей и черной белки, 1800 шкурок “vai organini”, то есть сибирской белки, доставленной через караван-сараи Ургенча, и, кроме этого, еще 201 беличью спинку и 71 брюшко[305]. Тогда же в Геную были доставлены 4000 белок [306]. В 1379 г. две навы[307] везли на Запад различные меха Татарии и Московии[308]. В 1388 г. в Лигурийскую республику привезено до 80000 шкурок, в 1392 г. – 500 карабий (1,2 миллиона штук) и 1 колло (91 килограмм). В 1394 г. в республику Сан Марко вывезено 200 карабий (480000 штук), 8 колло (728 килограммов) и 1 кентенарий (31,8 килограмма) подобной пушнины. В 1395 г. транспортировалось 1 колло (91 килограмм) «белки Таны» и 42 колло (3,8 тонн) «белки Кафы» [309]. В не меньших объемах белка вывозилась в Египет[310].

Рис. 2. Галера. Зарисовка рельефа с надгробия дожа Венеции Франческо Фоскарини.

В эти годы экспорт пушнины, где индикация «белка Кафы» свидетельствует не только об ее продаже на кафском пушном рынке, но и о доработке местными скорняками, достиг своего апогея. В дальнейшем наблюдается сокращение вывоза мехов. В 1396 г. в Венецию было отправлено только 2 колло (182 килограмма) «белки Кафы»; в 1397 г. – 1 колло (91 килограмм). Тогда же в Геную вывезено 24 карабии (57600 штук) белки и других мехов. В 1401 г. в Венецию доставлен 1 колло (91 килограмм)[311]. В 1424 г. в том же направлении везли 35000 шкурок[312]. В целом, в конце XIV–XV вв. чаще встречались лишь поручения генуэзским купцам погрузить в Кафе меха без указания на их исполнение[313]. Подобный спад связан с общим кризисом XIV–XV вв., сказавшимся на торговом обмене[314].

Близкое с беличьими мехами место в международной торговле занимал мех куницы, считавшийся связками и, подобно белке, выступавший в роли денежного эквивалента, откуда появились названия средневековых монетно-весовых единиц на Руси – «веверица» и «куна»[315]. Куница также имела значение в геральдике, в частности, французской[316].

Различались лесная куница, темно-бурая с горлышком, окрашенным в красивый желтый цвет, и каменная куница, более светлая с белой грудкой[317]. Первая промышлялась в средней, лесной полосе Руси, лучшей же почиталась скандинавская за ее особо пышный мех. Вторая добывалась в районе Урала, в Крыму и на Кавказе, а лучшей признавалась туркестанская[318].

Уже упоминавшийся Николетто Гатта, прекрасно разбиравшийся в пушнине, покупал для своего компаньона в Венеции 132 шкурки лесных и 26 шкурок каменных куниц[319]. «Куница Кафы» упоминалась, наряду с белкой, в документах конца XIV в.[320] Не исключено, что такая тарификация связана с происхождением какой-то части каменных куниц из Крыма. Позднее, венецианский купец Джакомо Бадоэр, автор составленной в Константинополе «бухгалтерской книги» 1436–1440 гг., выказал заинтересованность в покупке мехов каменных и лесных куниц, совершив в связи с этим четыре торговые операции[321].

Гораздо реже встречался мех бобра и выдры, довольно высоко ценившийся в тогдашней торговле. Образы и того, и другого животных принадлежали к аристократической геральдике: французы определенно предпочитали выдру, а бургунды – бобра[322]. Бобер, кроме этого, воспринимался олицетворением возвышенных стремлений, готовности к самопожертвованию. Согласно Исидору Севильскому († 636), бобер, чувствуя приближение преследователей, жаждавших завладеть его шулятными яйцами, чудодейственным врачевательным средством, сам себя оскопил[323]. Таким образом, он был тропологическим идеалом для человека, искавшего праведной жизни и готового отсечь от себя грех.

Ценность меха бобра и выдры определялись особой стойкостью, неподверженностью вытиранию, способностью вбирать влагу без ущерба для него самого; поэтому им даже прокладывали собольи шкуры, чтобы спасти от сырости; этот мех использовался для верхней одежды, на опушки шапок. Из волос хвоста приготавливались рисовальные кисти, а подшерсток шел на изготовление пуховых шляп. У бобра, помимо этого, ценилось содержимое семенных желез, применявшееся в целительной практике.

Ценность повышалась и от редкости распространения. Бобер обитал в воронежских реках, на Кубани, в болотах Полесья и по сибирским рекам[324]. Выдра имела гораздо более широкий ареал обитания: реки Русской равнины вплоть до Полярного круга и Сибирь, но всюду редка[325].

Бобер и выдра назывались в договоре 1290 г. между Генуей и Египтом как устойчивая статья экспорта, поступавшая, несомненно, из Северного Причерноморья. В нем оговаривалось, что доставлявшиеся в Александрию меха не подлежали налогообложению[326]. Этот режим благоприятствования подтверждался соглашениями 1385 и 1431 гг.[327]

Конечно же, пушная торговля не представима без меха лисы. Негативное аллегорическое осмысление образа этого хищника как дьявола с его хитростями и кознями, губящего виноградник, который встает со страниц средневековых бестиариев[328], как будто, мало влиял на распространение лисьих мехов среди рыцарства и бюргерства. Напротив, в коллективной психологии, отразившейся, например, в «Романе о Лисе», усматривается склонность к апологии лисицы и ее качеств. Ей приписывались благородство манер и элегантность, гордость и независимость; лиса – воплощение тонкого ума, который позволяет обходить правила и запреты и, в конечном счете, одерживать верх над волком Изегрином, аллегорией аристократии. В восточных культурах лиса, не утрачивая указанных качеств, воспринималась стоявшей еще ближе к человеку: это существо – трикстер, магически помогающий человеку, способный принимать человеческий образ и даже вступать с ним в брачные отношения. Поэтому лисий мех, ярко-рыжий, черно-бурый или серый, стал достоянием горожан и той части неродовитого рыцарства, которое добилось этого звания личными заслугами и жаждало самоутверждения. Именно поэтому мех лисы – столь частый предмет торговых сделок и столь распространенный атрибут одежды как европейца, так и левантийца.

Он упоминался в «Искусстве торговли» Франческо Пеголотти первой половины XIV в., в главе, посвященной состоянию рынка Кафы[329], в нотариальных актах 1371, 1381–1382 гг.[330], в деловых письмах. В частности, небезызвестный Николетто Гатта обнаруживал не только умение отличать разные сорта меха белки, куницы и лисы, но еще и знакомство с литературой: он назвал 100 лисьих шкур, поступивших, несомненно, из Руси, не иначе, как “bolpe de Rens”[331], то есть «Лис Ренар», не без аллюзии на эпический персонаж.

Лиса, с примечательным определением – «русская», что связано с указанием на рыжий, почти красный цвет меха, была названа в таможенных регламентациях Мехмеда 11(1451–1481) как товар, поступавший морем в Босфорскую столицу [332]. Упоминалась она и в генуэзских документах конца XV в.[333]

Известным спросом пользовался мех рыси за его пятнистую красивую окраску. Это животное со времен Плиния сравнивалось с волком и в средневековых документах называлось "lupus cervierus”[334]. Ему приписывались магические качества: считалось, что рысь обладала способностью видеть сквозь стены, а моча рыси затвердевала и превращалась в драгоценный камень «лигуриус»[335]. Промышлялась рысь в лесной зоне Руси и отчасти на Кавказе[336]. Ее мех встречался на торговых площадях Кафы, как утверждается в книге Пеголотти[337]. Он же упоминался в документах Константинопольской таможни[338]. Рысьи «черева» вывозились в Заморье и Турцию[339]. В самой Кафе продавались верхние одежды, подбитые мехом рыси[340].

Некоторое экспортное значение имел заячий мех. В частности, Бернардо де Манцодео отправлял в 40-е гг. XIV в. из Кафы на Кипр верхнюю одежду из заячьих спинок и брюшек[341].

Кроме того, встречались единичные упоминания сурка, ягненка и даже волка, но только в первом случае в связи с дальней торговлей в Средиземноморье[342], в других же случаях в связи с бытованием в городской повседневной жизни[343].

Есть совершенно экзотическое упоминание шкуры белого медведя, «царя полярных стран», доставленной в Египет[344]. Промысел на белого медведя велся на островах Северного Ледовитого океана, чаще всего, на островах Карского моря, расположенных рядом с Ямалом и Таймыром.

Наконец, частные акты приводили достаточно неопределенные термины, обозначавшие пушнину разного качества и разного уровня обработки: “pelles” – кожи с шерстью; “pennes” – куски кожи с поднятым мехом, грунтованные и аппретированные; “forratura” — шерсть; “pelliparia” — выделанные пушные шкурки; “pellicia” – готовый к использованию мех, нередко обозначение и самого мехового изделия[345].

Кафа как крупнейший рынок мехов, посредничавший между Севером и Югом, была одновременно средоточием сложной деятельности по оценке и сортировке пушнины, ее выделке и доработке и, в конечном счете, по производству скорняжных изделий. К этой деятельности имели отношение сообщества кафских скорняков (pelliparii), наиболее многочисленных и активных в городе, а также портных (guarnerii), шивших пальто и плащи на меховой подбивке (guarnacia, varnacia). Поэтому обозначение «мех Кафы» было не столько указанием места вывоза, сколько результатом определенного тарифицирования после известной скорняжной доработки, что должно было сопровождаться приложением клейма кафских меховщиков- сансеров.

Торговля мехами давала невиданные прибыли, не сопоставимые с доходами от левантийской торговли. При ничтожной цене пушнины на рынке Кафы, когда горностаевая шкурка стоила 5–6 аспров, а дюжина белок – 12 аспров, вывоз в стоимостном выражении достигал десятков миллионов, превращаясь в миллиарды на рынке Генуи. И Лигурийская республика с ее сверх-банком Сан Джорджо не случайно опережала прочие города Европы по темпам накопления капитала[346]. Профессор Субхи Лабиб[347] прав, говоря, что Генуя лишилась половины своего громадного флота, чтобы добиться доминирующего положения в вывозе русских мехов из Кафы во все части Средиземноморского мира.

2. 2. Экзотические товары Севера

Однако роскошные «сапфировые» меха были далеко не единственным северным товаром, имевшим значение в дальней торговле с Югом. Воображение южан, привыкших ко многим диковинам, поражали присылавшиеся порой живые звери и птицы.

Особенно ценились красные кречеты и белые соколы, составлявшие утеху аристократии. Сложилось особое искусство соколиной охоты, которому посвящались ученые трактаты, как например, трактат сицилийского короля и императора Фридриха II Гогенштауфена (1212–1250)[348]. Ему посвящались произведения восточных поэтов и художников. Возникли особые школы сокольничих. Но мало кто знает, что предмет глубокомысленной рефлексии интеллектуалов и развлечений знати имел северное происхождение. Сокол не случайно ассоциировался с символикой северного и южного ветров, первого – губительного, как вторжение дьявола, второго – живительного, как благоволения Бога. Он и был посланцем Севера, которому южный воздух дал новую жизнь[349].