Между Полярной звездой и Полуденным Солнцем: Кафа в мировой торговле XIII–XV вв.

Помимо договоров и соглашений изучались дипломатические реляции, которыми обменивались Генуя и Венеция[130], проливающие свет на скрытые механизмы торговой активности итальянцев в Татарии и левантийцев, таких, как греки, армяне, евреи.

К ним примыкают дипломатические послания, которыми обменивались итальянские республики и Византийская империя[131], говорящие о различных разногласиях по поводу ли налогов и пошлин, или же сомнительного предоставления итальянского гражданства местным купцам, позволяющего им пользоваться льготами Генуи и Венеции.

Наконец, рассматривались официальные петиции[132], составлявшиеся на межправительственном уровне, в которых, как правило, приводился перечень имущественного ущерба, причиненного купцам, подданным жаловавшейся стороны, и излагалось прошение о возмещении такового.

2. Вслед за этим, необходимо отметить публично-правовые документы. К ним относятся постановления сената и других высших ассамблей республики Венеции[133], касавшиеся снаряжения галер Романии, назначения чиновников в заморские колонии, организации и развития торговых факторий.

Естественно, учитывались постановления властей Генуи, ее различных ведомств, в частности, «Оффиции Газарии»[134] и «Оффиции попечения Романии»[135], контролировавших генуэзскую навигацию в Черном и Азовском морях.

Ценной оказалась документация налоговых ведомств в виде регистров[136], позволяющих получить данные об объеме экспорта или импорта той или иной товарной статьи.

Полезным было обращение к документам казначейских ведомств, в особенности, к приходно-расходным книгам, или к так называемым «массариям» Перы[137] и Кафы 1374–1472 гг.[138], свидетельствующим о направлениях торговли и доходах.

Рассматривались также материалы коллегий синдиков и ревизоров[139], контролировавших финансово-административную деятельность торговых факторий, их властных инстанций.

Анализировались распоряжения протекторов Банка Сан Джорджо[140], в ведение которого перешли все дела генуэзских поселений на Черном море после падения Византии в 1453 г.

Наконец, учитывались документы муниципальных учреждений некоторых городов[141], лежавших по западно-татарскому торговому пути, в первую очередь, курии Львова.

3. Отдельную группу составили законодательные акты. Из них наибольшее значение имели статуты Кафы, начиная с сохранившегося в виде перечня рубрик статута 1290 г.[142], запрещавшего кафинским властям чеканить собственную монету.

Логическим продолжением этой ранней кодификаторской деятельности стали статьи “Ordo de Caff а” от 18 марта 1316 г. с пояснениями 22 и 26 марта и “Certus Ordo de Caffa” от 30 августа 1316 г., доведенного до 51 статьи[143]; в них отразилась торговая активность в Крыму и Приазовье, среди прочего – обязанность капитанов всех судов, шедших в северном направлении, останавливаться в кафском порту.

Следующей ступенью совершенствования законодательства в Романии стали регламентации 10 апреля 1398 г. с добавлениями от 18 апреля того же года[144], признававшие Кафу главным административным центром всех генуэзских торговых поселений на Черном море и в Газарии.

Основное место в данной группе документов занимает, конечно же, устав Кафы от 28 февраля 1449 г.[145] Он был составлен в правление дожа Генуи Лодовико Кампофрегозо. Его 96 глав касались самых разнообразных сторон жизни Кафы и подчиненных ей пунктов Черноморья, включая положения торгового, рыночного права и нормы коммерческой навигации.

Дополнительные сведения о правилах плаваний в черноморском бассейне в зимнее время, фрахте судов различных типов, оплате транспортировки тех или иных грузов способны дать статьи статута Перы 1304 г.[146], а также законодательства самой Генуи, приобретшего завершенное оформление в 1403 г. после общей ревизии генуэзского статутного права в губернаторство маршала Бусико[147].

4. Наиболее значительную группу источников образовали частноправовые акты. Это – тысячи нотариально оформленных контрактов на латинском языке о морском товариществе и коменде, предшестовавших современным компаниям; о фрахте и камбио, наиболее ранней форме векселя; о займах и ссудах, приобретавших ввиду запрета церковью всякого процента форму условной продажи товара с отсрочкой платежа; о прокурациях, то есть доверенностях и поручениях на ведение торговых дел; о найме, погашении обязательств, завещаниях и прочих сделках, или их прекращении. Они позволяют составить представление о номенклатуре товаров, их объемах, стоимости, направлении транспортировки, но самое главное, о людях того времени с их предпочтениями, симпатиями и антипатиями.

Анализу были подвергнуты серии актов, составленных в XIII–XV вв. в Генуе[148] и Венеции[149], на Кипре[150] и Хиосе[151], в Рагузе[152] (современный Дубровник) и Пере[153] (часть Стамбула по другую сторону бухты Золотой Рог), имевшие целью своих торговых предприятий порты Северного Причерноморья, в первую очередь, Кафу.

Разумеется, сплошному изучению подлежали нотариальные акты, составленные в самой Кафе в 1289–1475 гг.[154] Они отразили необычайно широкую этническую структуру кафинского купечества, его устремленность к гаваням в Западном Причерноморье и к Приазовским портам вплоть до столицы Золотой Орды, Сарая на Волге.

Не были обойдены вниманием акты других черноморских [155] и азовских[156]городов, в особенности, Таны в устье Дона (современный Азов).

К частно-правовым актам отнесены также русские духовные грамоты XIV–XV вв.[157], важные для установления возможного круга потребителей южного импорта.

5. Следующую источниковую группу дали торговые книги, справочники по ведению торговли, так называемые “pratica della mercatura'. Подобные книги стали составляться в различных городах Италии с XIII в. Кафа и порты черноморского региона впервые нашли отражение в «Руководстве по коммерции» Тосканского Анонима начала XIV в. [158]

Наиболее же полным компендием, подлинной энциклопедией средневекового искусства коммерции стала “Pratica della mercatura” флорентийца Франческо Бальдуччи Пеголотти (1275–1345) первой половины XIV в.[159] Он был представителем торгового дома Барди на Кипре и смог собрать воедино обширную информацию о состоянии рынков в различных землях и городах тогдашнего света, условиях обмена, единицах измерения, денежных системах, курсах обмена одного типа монеты на другой от Лондона до Канбалыка (ныне Пекин).

Проследить изменения рыночной ситуации позволили книги Джорджо Кьярини (1400-1450-е гг.)[160], Джованни Уццано[161], относящиеся к XV в., а также некоторых иных авторов[162]. Характерно, что в данных текстах получил описание «Великий шелковый путь»; это описание следует во многом античной топике пространственного видения и игнорирует протяженность известного к тому времени мира на Север.

Помимо этого, рассматривались различные счетные книги, составлявшиеся самими купцами. Здесь наибольшее значение имела «Книга счетов» Джакомо Бадоэра (1403 – ок. 1445)[163], венецианского купца, действовавшего в 1436–1440 гг. в Константинополе и имевшего постоянных торговых представителей в Кафе. Она дает наиболее яркий образец итальянской системы «двойной бухгалтерии» и приводит сведения о товарах, их объемах, стоимости, фрахтовых и иных издержках, компаньонах.

6. В предпринятом исследовании невозможно было обойтись без эпистолярных источников. Здесь речь идет, в первую очередь, о значительном фонде коммерческих писем тосканского финансиста Франческо Датини (1335–1410)[164], торговые агенты которого действовали по всему миру, в том числе, в Кафе, Тане и других центрах Черноморья.

Новые данные способно дать эпистолярное наследие рода Медичи[165], имевшего своих факторов в Москве и еще дальше на Севере – вплоть до Скандинавии.

В распоряжении исследователя оказываются и письма, происходившие из самой Кафы и ближайших мест Газарии[166]. Здесь может быть отмечена корреспонденция венецианца Пиньоло Цуккелло, полученная им в 1336–1350 гг. из Северного Причерноморья[167].

Все эти письма, несмотря на известную фрагментарность, фиксацию какого-то одного момента диалога, начало и конец которого неизвестны, позволяют уловить существенные моменты жизненных обстоятельств купца того времени, например, об эпидемиях, стихийных бедствиях, кораблекрушениях, действиях пиратов и иных силах рока.

7. Обширный и разнообразный по характеру, стилю и языку фонд образуют нарративные источники. Чаще всего, историк соприкасается здесь с сочинениями дипломатов, в которых в дневниковой форме описывались впечатления о посещаемых странах и народах. Таковы писания кастильца Рюи Гонсалеса Клавихо (t 1412)[168], исполнявшего в 1403–1406 гг. миссию короля Кастилии и Леона Энрико III (1379–1406) к Тимуру, где приводятся сведения о богатствах Центральной Азии, значимости Кафы в сообщениях с ней.

Еще важнее сочинение испанца Перо Тафура (1410–1487)[169], посетившего в 1435–1439 гг. Кафу и Крым. Полезны записи бургундца Жильбера де Ланнуа (1386–1462) [170], сохранившие описание «татарского пути» от Каменца Подольского до Кафы.

Богаты разнообразными сведениями тексты венецианских послов в Персию Иосафата Барбаро (1413–1494)[171] и Амброджо Контарини (1429–1499)[172], побывавших в Кафе накануне турецкого завоевания; в них нашли отражение пути на Север, в частности, по Днепру до Киева и по Волге до Москвы.

Существенным дополнением к ним служат записки итальянского секретаря-переводчика Паоло Джовио (1483–1552)[173] о московском посольстве в Италию, составленные в 1525 г. со слов русского дипломата Дмитрия Герасимова и содержащие сведения более раннего времени о торговых сообщениях по Волге и ее притокам с Москвой, Великим Устюгом, а через них с Пенегой, Печорой, Уралом и Сибирью.

В этом же ряду стоит сочинение Альберто Кампензе (1490–1542)[174], римского легата в Москву, чьи отец и брат давно жили на Руси, знали язык и обычаи русских, что нашло отражение в его сообщении о Московии.

Сюда же примыкает обширное сочинение австрийского посла Сигизмунда Герберштейна (1486–1556)[175], включавшее древнерусский дорожник конца XV в. с обозначением пути от Волги в Зауралье, и другие[176].

Помимо повествований дипломатов, потребовалось обращение к реляциям миссионеров, порой выраставшим в обширные трактаты с описанием иных народов и земель. Из них, прежде всего, надлежит указать сочинения францисканских монахов Джованни дель Плано Карпини (1185–1252)[177] и Гильома Рубрука (1220–1270) [178].

Важны также свидетельства католического архиепископа Султании Иоанна Галонифонтского[179], останавливавшегося в Кафе в конце XIV – начале XV вв.

Дополнительную информацию сообщают писания католических архиепископов Канбалыка, францисканцев Джованни Монтекорвино (1247–1328)[180]и Джованни Мариньоли (1290–1360)[181], прошедших по Великому шелковому пути и состоявших в переписке с церковной администрацией Кафы.

К текстам миссионеров примыкают описания паломничеств. Здесь может быть назван трактат Эммануэле Пилоти о Святых Землях 1420 г.[182]; этот венецианец критского происхождения был вдохновлен крестоносной идеей борьбы с мусульманским миром и нашел случай высказаться о Кафе как об оплоте христианства на Востоке.

Может быть отмечено и сочинение древнерусского паломника в Иерусалим 1389–1405 гг., Игнатия Смолнянина († 1405)[183], давшего точную хронометрию движения из Москвы до Константинополя по Дону, Азовскому и Черному морям.

Другой пласт нарративных текстов представляют сочинения купцов. Самым крупным из них является знаменитая «Книга» Марко Поло (1254–1324)[184]. Правда надлежит помнить, что она была составлена не самим Марко, а его невольным товарищем по тюремному заключению, неким Рустичано, или Рустичелло, в течение долгих дней выслушивавшим занимательные рассказы о похождениях Поло, а потом записавшим их на провансальском диалекте. Они оказываются исключительно ценными для установления географического происхождения основных товарных статей. Впрочем, сегодня высказываются суждения о «Книге» Марко Поло не как о записках купца, а как об имперской космографии[185], составленной влиятельным политиком и администратором империи Юань.

Привлекались и мало известные тексты, вроде сочинения Антонио Узоди-маре (1416–1462)[186]. В его «Итинерарий», составленный во время пребывания в Кафе в 1454–1455 гг., оказался включен рассказ об экспедиции Лукино Тариго 1374 г. на Каспийское море с описанием Переволоки с Дона на Волгу.

Любопытен фрагмент из так называемой “Cronaca Bemba” о плаваниях по Дону времен существования там итальянских поселений и сухопутных, сорокадневных передвижениях до Москвы. В XIX в. текст считали принадлежавшим Джованни Бембо (1479–1545)[187], однако впоследствие было установлено, что он представляет собой копию сочинения Даниэле Барбаро (1513–1570).

Ничуть не уступает «Книге» Марко Поло по кругозору и широте «Хожение» русского «пишущего» купца Афанасия Никитина 1468–1474 / 1475 гг.[188], сохранившееся в составе «Летописного свода» 1488 г., «Софийской второй» и «Львовской» летописей, для которого Кафа стала последним пристанищем; по жанру оно, словно бы, походит на паломничество, но, по сути, оказывается путешествием не в святые, а в «поганые земли».

Особняком стоит объемный дневник пленника, Иоганна Шильтберге-ра (1378 – ок. 1440)[189], в 1394–1427 гг. побывавшего в Крыму и Кафе, на Кавказе, в Средней Азии и даже в Сибири.

Учитывались данные историко-географических сочинений арабских и персидских авторов XIII–XV вв.[190], среди которых наибольшую роль сыграли труды Рашид-ад-Дина (1247–1318)[191] и марокканского бербера Ибн-Бат-туты (1304–1377)[192], побывавшего в 1332 г. в Кафе, Солдайе (ныне Судак), Солкате (современный Старый Крым) и сообщавшего о регулярной коммуникации между Волжским Булгаром (сейчас с. Болгары около г. Самары) и «страной мрака», как метафорически обозначалась Сибирь; в отношении последнего сочинения следует учитывать, что оно было записано по поручению султана не самим Баттутой, а султанским секретарем Ибн Джузайю ал-Кулби, который усложнил текст риторическими фигурами, литературными реминисценциями, опустив отдельные пассажи и спутав детали.

Делались обращения к текстам итальянских[193], немецких[194], польско-литовских[195], армянских[196] хронистов и анналистов, византийских хронографов[197] и древнерусских летописцев[198], нередко упоминавших Кафу по различным поводам.

Наконец, завершают круг повествовательных источников некоторые эпические и поэтические сочинения XIII–XV вв.[199], дающие яркие образы торговых людей того времени и незабываемые примеры бытования импортных вещей.

8. К особой группе отнесены лингвистические источники. Здесь имеется в виду историческая лексика, то есть термины, понятия XIII–XV вв., обозначавшие товары, меры измерения, денежные единицы и т. д. Подобная терминология извлекалась из средневековых глоссариев, в частности, из трехъязычного, латинско-команско (тюркско) – персидского словаря начала XIV в., составленного, вероятнее всего, в Кафе и известного под названием «Кодекс Куманикус»[200], а также из латинско-немецкого вокабулария, присоединенного к тому же кодексу. Полезными были различные лингвистические тезаурусы, содержащие средневековую лексику[201].

9. В специфическую группу были объединены картографические источники. Среди них выделяются описательные приложения к картам – латинские портоланы[202], греческие периплы[203], арабские лоции[204], включавшие описания береговой линии Черного моря, Крымского полуострова, обозначения гаваней, расстояний до них, визуально воспринимаемых особенностей рельефа и других ориентиров.

Особое место занимают сами карты, вычерченные по компасу. Самые ранние чертежи Черного моря с указанием Кафы созданы в картографической мастерской Пьетро Висконти и датируются 1311 г.[205] Наиболее широкой географической номенклатурой Севера отличался «Каталонский атлас» 1375 г.[206], упоминавший Сибирь, некоторые северные города, например, Тверь, Ростов. Важны также мало известные карты Баттиста Аньезе 1546 г.[207] и Джакомо Руссо 1569, 1577 гг.[208], отличающиеся ретардацией географической номенклатуры почти на столетие. Давая достаточно точный контур морского побережья, составители карт XIV–XV вв. ограничивались весьма условным и схематичным отображением континентальных областей, редко выходившим за пределы античного кругозора.

10. Незаменимым подспорьем в исследовании стали эпиграфические источники. Среди них относительно лучше известны латинские надписи XIV–XV вв. из итальянских поселений в Северном Причерноморье[209]. Органичным дополнением могут служить армянские[210], тюркские, персидские, арабские [211] и еврейские[212] надписи из Крыма. Они различались по характеру – строительные, закладные плиты, посвятительные, почетные надписи, эпитафии. Эти своеобразные памятники отражают живое сообщение Крыма с Малой Азией и Палестиной, сообщают о выходцах из различных земель и стран, что еще не находило должного освещения в специальной литературе.

11. Весьма ответственная роль отводилась нумизматическим источникам, почти не учитываемым в исследованиях подобного типа. Прежде всего, специальному анализу были подвергнуты находки иностранных монет XIII–XV вв. на территории Феодосии, позволяющие определить структуру внешних экономических связей города; это были монеты итальянских государств, Византийской и Трапезундской империй, Золотой Орды, тюркских эмиратов и др.

Затем, были проанализированы находки монет кафского чекана XV в.[213] за пределами города, что дало возможность преодолеть молчание абсолютного большинства источников о торговом обмене между Крымом и северными землями.

12. Наряду с этим, учитывались археологические источники. Это, с одной стороны, вещественный инвентарь XIII–XV вв.[214] археологических раскопок в Феодосии, проводившихся Императорской археологической комиссией (1859–1916), Одесским обществом истории и древностей (1838–1922), Таврической губернской ученой архивной комиссией (1887–1920), Таврическим обществом истории, археологии и этнографии (1920–1931), Государственной академией истории материальной культуры (1924–1935), Феодосийским историко-краеведческим музеем (1917–1937) и Крымским филиалом Института археологии Академии наук Украинской ССР (1972, 1975–1976, 1979–1983, с 1992 г. НАН Украины). С другой стороны, это предметы кафинского происхождения (керамика, торевтика)[215], встречающиеся в археологических памятниках Крыма, Причерноморья и, может быть, еще дальше по северным торговым путям.

13. Наконец, дабы те или иные предметы торговли воспринимать в историко-культурном смысловом контексте эпохи, было сочтено необходимым обращаться к различным, естественно-научным трактатам средневековья, например, по минералогии[216], дающим информацию о физических и метафизических свойствах драгоценных камней; по алхимии[217], содержащим сведения о металлах и красителях; по медицине и врачеванию[218], описывавшим свойства специй и продуктов питания, и некоторым другим.

Весь этот источниковый материал вкупе с выше охарактеризованной историографией и позволяет рассчитывать на разрешение поставленных в исследовании целей и задач, об успешности чего судить ученой аудитории.

Глава I

Кафа на путях «из Варяг в Греки» и обратно

Выражение Нестора – «путь из варяг в греки» – стало литературной метафорой, приметой эпохи древнерусской героической саги. Думается, однако, что оно обладает достаточным историческим и культурным смыслом для описания явлений XIII–XV вв., когда утвердилась новая социополитическая реальность – Золотая Орда, как-будто бы занявшая то место, которое прежде занимала Византия, ибо при всех деформациях этого нового сосуществования жизненный уклад Руси, причем не только в его внутренней направленности, сохранил свою связь с никео-константинопольским культурным кругом[219]. Вслед за «кыянами», паломниками, в Константинополь и еще дальше – в Святые Земли, колыбель христианства, этот путь проделывали русские клирики, как, например, игумен Даниил или Игнатий Смолнянин, имевшие случай оставить известия о своих путешествиях[220], а еще чаще оставшиеся безмолвными торговые люди северных русских княжеств и земель, придавшие ему более широкое социальное звучание.

I. 1. Место Кафы в сообщениях между Севером и Югом

Вообще, путь «из варяг в греки» не сводим к какому-то одному маршруту, пусть и весьма интенсивному, будь то днепровский или донской. Он представляется широкой, зонной коммуникацией между Севером и Югом, в которой бассейн Черного моря с его исключительными навигационными возможностями занимал место своеобразного ускорителя, а Кафа являлась эпицентром.

Обозначенный путь с особой ролью незамерзающего черноморского порта Кафы[221] недооценивается рядом историков[222], отдающих предпочтение континентальному обмену, тогда как морские сообщения обладали колоссальными преимуществами в сравнении с сухопутными, позволяя перевозить в 100 раз больше груза, в 4–7 раз быстрее и с гораздо меньшими издержками[223].

Предшествующие поколения исследователей[224] не располагали возможностями оценить потенциал купечества как самой Кафы, так и северных стран, ориентированных на обмен с этим городом, осознать размах и географию торговых операций.

Следует подчеркнуть, что сторона «варягов», как условное обозначение Севера, получила в XIII–XV вв. значительное расширение с явным смещением от Балтики в сторону Приполярного Урала и Сибири. Не случайно, Альберто Кампензе в 1522–1523 гг. приводил расстояния от Новгорода до Устюга, Печоры и вогульского Зауралья как давно освоенные[225]. При этом, Новгород, традиционный участник сообщений между «варягами» и «греками» предшествовавшего периода, отнюдь не устранился из этой сферы в XIII–XV вв., переориентировавшись на ближайшую Германию, как иногда полагают [226], но сохранил свою причастность к обмену между Севером и Югом, что находит свое подтверждение в поездках новгородских купцов в Кафу и через нее в Заморье[227]. В еще большей степени контакты Новгорода с Кафой подтверждаются одновременным появлением новгородской гривны, платежного средства в виде слитка серебра весом около 200 г[228], и кафского соммо[229], абсолютно паритетного гривне.

Помимо Новгорода в торговле на рассматриваемых путях участвовали купцы из Коломны и Ярославля, Можайска и Дмитрова, Переяславля и Великого Устюга[230], доходившие до Кафы и отплывавшие из ее порта в Царьград и Заморье. Но наибольшее значение приобрели Тверь, самый знаменитый представитель которой – Афанасий Никитин – оставил свидетельства о пребывании в Кафе [231], и Москва с ее «фрязскими» (иначе – итальянскими) и «сурожскими» (то есть из крымского города Сурожа, современного Судака) торговыми рядами, наполненными «кафимским» товаром[232], с ее крымской тарной керамикой и денежной единицей, эквивалентной кафской[233].

Движение товара с Севера, как позволяют заключить специальные исследования западнорусского, московского и кыпчацкого материала[234], могло осуществляться по нескольким направлениям: “via tartarica sive moldavica” («татарскому или молдавскому пути»), днепровскому, донскому и волжскому.

Однако, применяемый мною метод нумизматического топографирования позволяет внести определенные коррективы в сложившиеся представления. Прежде всего, «виа тартарика» служила не только горизонтальному обмену Запад – Восток[235], но и вертикальному, то есть обмену между северными и южными землями. Лежавшие к Северу земли Беларуси, Смоленщины и Прибалтики, входившие тогда в состав Великого княжества Литовского, несомненно, имели выход на «татарский путь» через Владимир Волынский и Каменец Подольский. Эта коммуникация находит отражение в особенностях денежного обращения этих областей, отличавшегося включениями акче и аспров Кафы, флоринов и венецианских дукатов, серебряных денариев Венеции и Южной Италии XIII–XV вв. [236] Еще более примечательно вторичное обращение в обозначенных землях кафских аспров, контрамаркированных штемпелем литовского князя, возможно, Витовта (1392–1430)[237].

«Виа тартарика» проходила через Львов, имевший стабильные связи с Кафой[238], Черновцы, Сучаву, Яссы; далее «татарская дорога» шла либо через Килию[239] в устье Дуная, либо через Монкастро [240], называвшийся еще Аккерманом (ныне Белгород на Днестре). И в Килии, и в Монкастро существовали генуэзские колонии во главе с консулами, которые поддерживали регулярное морское сообщение с Кафой. Эти связи подтверждаются как нотариальными актами[241], так и находками крымских и кафских монет в Дунайской дельте и в Белгороде Днестровском[242]; определенно, следствием подобных контактов выступает эмблема генуэзского официала и перстень-печать с гербом Лигурийской республики, найденные в археологических раскопках Белгородской экспедиции[243].