По реке времен (сборник)

Я в это время тоже страдал по девушкам, но предмет моих страданий был вне нашего училища. Была в округе красавица, всех сводила с ума, как местных, так и ребят в училище. Звали ее Людмилой, у нее была еще подруга – зеленоглазая татарка Дина. Эта Люда стала героиней моего рассказа «Кони-лошади». Летом мы купались в местном карьере – веселейшее было время, праздничное. Однажды мне удалось удачно поднырнуть и положить руку на ее лоно. С тех пор у нас с ней негласно установились особые отношения. Но это не мешало мне мечтать о Шуре Елизаровой из Кочетовки, которой я был сильно увлечен. Однажды на занятии по спецтехнологии я размечтался о ней и написал стихотворение, к ней обращенное. Это было второе стихотворение, написанное мною. Преподаватель спецтехнологии, заметив, что я, вместо того чтобы слушать его, что-то сочиняю, подошел ко мне, взял мой листок. Сопротивляться я не посмел после того, как однажды он вынес ослушника из класса на вытянутой руке, схватив его за шиворот. Вся группа выслушала мое стихотворение, но какой-либо реакции я не запомнил.

Мы в то время были в таком возрасте, когда половые проблемы всех нас волновали. Каждого по-своему. Был такой случай, кажется, на уроке политических знаний. Занятия вела молодая преподавательница лет двадцати пяти, видимо, еще невинная девушка. Курский паренек, гармонист Степка С, прямо на уроке достал свой весьма внушительный инструмент и стал мастурбировать у нее на глазах. Увидев это, она заплакала и выбежала из класса. Мы все заступились за нее, осудив его поведение, зашикали на него, но он, кажется, не очень смутился и не понимал, что же плохого он сделал…

Бывали и другие курьезы. Был в нашей группе парень – Т. К., детдомовец, которого уже развратили. Иногда он на кровати вставал на четвереньки и призывно кукарекал, крутя ягодицами и похлопывая по ним. Мне как деревенскому парню это было дико, тут я впервые узнал, что бывает в жизни и такое.

В училище обучались люди разных национальностей: русские, немцы, татары, башкиры, лишь евреев не было. Были еще мордва. Мы не разделялись по национальностям, но среди нас было много детдомовцев из Белоруссии, чьи родители погибли во время войны – они едва ли любили немцев. Я тоже с детства не различал немцев и фашистов – все они были фрицы, все фашисты. В этом я вырос. В училище мы были все терпимы друг к другу и почти никогда не говорили о национальном, но все-таки знали, кто какой национальности. С нами учился на плотника рослый немец Геер Гарри Эрнст Оттович. Мы были с ним в приятельских отношениях, которые однажды ненадолго подпортились. Как-то зимой мы вернулись с практики голодные и замерзшие, ринулись в столовую. Почти одновременно мы вчетвером сели за свой стол, и этот Геер вдруг выхватил у меня тарелку, а мне подсунул свою, в которой каши было чуть меньше. Сообразив это, я воскликнул: «У-у, фашист!», на что через весь стол протянулась его длинная рука к моему носу. Но я как-то сразу понял, что неправ, обозвав его фашистом. Он, конечно, поступил неправильно, но он лишь немец, а не фашист. Так же поступить мог и любой из нас. Я не ответил ему, но не потому, что он был сильнее. Мне случалось бросаться в драку и в более отчаянном положении. Его удар я просто принял как урок интернационализма. Позже мы были с ним во вполне терпимых и даже приятельских отношениях. Челябинск вообще город разных национальностей.

У меня установились дружеские отношения с парнем по фамилии Цепок, имени его теперь уже не помню, с виду он был не вполне русский, но об этом мы с ним не говорили. А приятельство мы с ним свели в библиотеке, где я читал какую-то книгу об охоте. Увидев это, он спросил, охотник ли я, на что я ответил, что хотел бы стать охотником. Он сказал, что тоже любит охоту, что дома у него есть ружье. И вот однажды он взял меня к себе в гости на субботу и воскресенье. Мы пошли с ним на охоту. Он стрелял несколько раз уток-нырков, но не попал. Мне он выстрелить не дал ни разу. Я обижался, но поделать с этим ничего не мог. Возвращались мы с ним мимо колхозного двора, где, между прочим, переваливались упитанные домашние утки. Он хлопнул одного селезня, положил его в рюкзак, а дома отдал матери, сказав, что вот одного удалось подстрелить. Мать, ни слова не говоря, будто не понимая, что селезень колхозный, взялась щипать «дичину». Такие нравы мне не понравились, но я понял, что от «охотников» можно ожидать всякого. Дальше наша дружба не стала углубляться.

В библиотеке училища я впервые увидел телевизор. Памятно, что тогда же мы ночью наблюдали спутник земли.

Большую роль в нашей жизни играли наши мастера. Совсем недолго мастером был Иван Жилин, которого мы все любили, но он вскоре уволился. Потом пришел молодой мастер, старше нас лет на пять-шесть. Он был с нами запанибрата, все нам разрешал, участвовал в наших играх. Он пробыл недолго. Наше училищное руководство увидело, что дисциплины в группе никакой и чем все это кончится – неизвестно. На смену ему пришел помор, бывший пограничник, Мазанков Виктор Николаевич. Большинство из нас были от него в восторге. Он хорошо знал свое ремесло и учил нас приемам борьбы, какие сам усвоил на службе. Между прочим, он служил в Челябинске-403. С нашей помощью он построил себе шлакобетонный дом в районе Фатеевки. В течение недели он делал опалубку, заготавливал материал, а в воскресенье несколько человек, его любимцев или у кого он был любимым, добровольно шли к нему работать. И делали это с энтузиазмом. А после работы он выставлял водку с закуской.

Я очень его любил, и он любил меня и моих тамбовских земляков. Ему я обязан тем, что после окончания училища меня распределили на лесозавод в Челябинск, а не в какую-то глушь, куда я собирался поехать. Он мне сказал, что ничего там хорошего нас не ждет – и, в общем, нашел правильные слова. Летом 1958 года, когда мы ехали из Челябинска в Касли по Свердловскому шоссе, километрах в сорока от Челябинска нас остановил военный патруль. Проверили документы. Далее мы въехали в полосу где лес стоял с почерневшими свернувшимися листьями, а у дороги соблазнительно краснела земляника. Полоса была не очень широкой, всего несколько километров. Это был результат взрыва и реактивного выброса в атмосферу, произошедшего, кажется, в предыдущем году.

В Каслях каменщики из нашего училища строили для ремесленного училища новый корпус, а мы ставили для них из бревен и досок леса. Здесь произошла весьма курьезная история. Кирпичное здание было доведено до уровня второго этажа, и необходимо было поставить леса вокруг корпуса, чтобы могли работать каменщики. Мы уже сделали половину работы, когда кто-то не удержал тяжелую стойку и она стала падать, увлекая за собой остальные леса. Зрелище было впечатляющим, но, слава Богу, никого не убило, а вполне могло бы. Пришлось все делать заново.

Старинный уральский городок Касли возник вокруг Демидовского металлургического завода, который, наверное, все еще работал. В городе действовала церковь, что по тем временам было редкостью. Даже в Челябинске оставалась действующей лишь одна, кажется, церковь. Запомнилась мощеная диабазом площадь перед церковью. Город славился своим художественным литьем из чугуна. Каслинское литье известно не только в России, но и в других странах. Магазины в Челябинске полны были черных фигурок – Дон-Кихотов, собак, чертиков, пепельниц и много чего еще. Но в то время я не ценил этого, а теперь каслинский чертик есть у меня дома.

В Каслях мы брали на прокат лодку и плавали по озеру, и, помнится, мой шкодливый земляк Вовка Головачев так раскачал лодку, что чуть не перевернул ее. Здесь я научился грести, и это очень радовало меня.

Из Кае лей видны горы. Одна гора казалась совсем близкой. Однажды в какое-то воскресенье мы вдвоем со Славкой Солодухиным из Копейска решили сходить на эту гору. Шли долго – в полдня еще не дошли, поняли, что обманулись, но возвращаться не хотелось. Забрели у подножия в какие-то дебри вокруг небольшого озерца, отчаялись выбраться. Мой спутник достал перочинный нож и говорит: «Это ты нас завел, я тебя зарежу!». Не помню, как я его убедил не резать меня, может, потому, что в конце концов мы вышли к подножию горы и стали подниматься. Это оказалось не так просто. Нам удалось подняться только до середины горы. Там я испытал полный восторг – неожиданно на поляну выбежала косуля и застыла. Мы полюбовались ею, я хлопнул в ладоши, зачем – сам не знаю, и она мгновенно исчезла. Природа поразила меня изобилием и пышностью – разнотравье цветущее, дикая вишня… С горы мы увидели Касли и сориентировались, куда нам идти, вышли на дорогу и к вечеру вернулись обратно.

В Каслях я получил телеграмму, что приехала мама. Я отпросился у мастера и поехал в Челябинск. Сначала поездом по одноколейке до Уфалея (не помню, Нижнего или Верхнего) – это железнодорожная станция на дороге Свердловск – Челябинск. Никаких денег, конечно, не было, добирался товарняком. Я забрался в вагон с углем, зная, что мы будем проезжать через Кыштым, где неподалеку находится Челябинск-40 и поезда будут осматривать «зеленые фуражки» с собаками. Я зарылся в уголь с головой и слышал, конечно, всю эту тревожную суету, но, видно, зарылся глубоко, и собаки ничего не учуяли. Когда проехали Кыштым, я выбрался из угля и, как мог, отряхнулся. Правда, на мне была черная форма под цвет угля, а уж какое было лицо – не знаю.

Повидался с матерью, брат дал денег на обратную дорогу, и я вернулся вовремя, как и обещал мастеру. На обратном пути со мной случилось странное приключение. Доехал я поездом до Каслей, а поезд останавливается довольно далеко от самого города, и пошел в сторону города. Едва-едва начинался рассвет. Почему я так поздно приехал или уснул – не знаю. Я шел и шел, а впереди был лес и лес. Я вернулся, пошел обратно, снова дошел до поезда, нет, думаю, ошибся, и опять иду и вижу перед собой лес. Не знаю, сколько раз я туда-сюда сходил, пока не рассвело. А как рассвело, я понял, что это тучи-облака в небе были похожи на лес и вводили меня в заблуждение.

Между прочим, Челябинск-40 находился километрах в двадцати от Каслей, но ветер при взрыве был в другом направлении и облако прошло стороной.

К началу занятий мы вернулись из Каслей в Челябинск.

Надо заметить, что важной частью нашего бытия в училище были драки с местным населением, а также училище на училище. Как правило, ремесленное училище враждовало со строительным («железки» с «деревяшками»), наше строительное враждовало еще и с какой-то школой ФЗО[3]. Однажды я участвовал в коллективном нападении нашего училища на школу ФЗО в районе Фатеевки. Это довольно далеко от нас, и что мы с ними не поделили – непонятно. Что мы там забыли? Но был такой поход. Кажется, нам оттуда пришлось бежать. Этот поход имел для меня неприятное продолжение. Стало известно, что мы потерпели поражение.

К нам в спальню зашел местный парень, он учился в училище на слесаря-сантехника. Он обычно ходил со своим дружком – дылдой под два метра, а сейчас он пришел один. Обычно они терроризировали нас, поскольку за ними стояли местные и еще у них были дружки в ремесленном училище. А в этот раз он зашел один и начал хорохориться: «Меня не было, мы бы разобрались, вы драпанули!..» и т. д. А я стал ему возражать что-то вроде того – ну уж, конечно, все бы тебе перепугались, сразу бы убежали и т. д. Ему это не понравилось, он стал на меня задираться, схватил стул и хотел опустить его мне на голову, но я пригнулся и в прыжке ударил его головой в живот. Он опрокинулся, но понял, что дальше продолжать не стоит. Ребята, которые при этом были, естественно держали мою сторону, но не вмешивались. «Ну, погоди!» – пригрозил он мне и ушел. Мы все решили, что он приведет себе помощь. Действительно, в тот же день нас послали то ли мусор убирать, то ли уголь разгружать. В это время подвалила местная кодла с ним во главе. «Ну что!» – начал он задираться. Я взял лопату и, полный решимости, говорю: «Подходи, если не страшно!». Постояли, ушли. Но однажды его прихвостень Сашка Медведев позвал меня: «Витя, зайди, разговор есть». Я вошел в туалет, а там тот стоит. У меня руки в карманах. «Ты что, – говорит, – в кармане держишь?» Я говорю, что, в отличие от него, ничего не держу, а надо бы сказать: да есть кое-что, сейчас узнаешь. И они вдвоем меня избили. Причем оба больше меня ростом и комплекцией. Я пришел в свою комнату и рассказал друзьям. Они пошли их искать, того не нашли, а нашли Сашку Медведева, и он получил сполна.

Было еще какое продолжение – не помню, однако, думаю, ребята стали ко мне относиться с еще большим расположением.

А однажды на зимних каникулах, когда в училище оставались одни детдомовцы да несколько тамбовских и курских, на училище напали местные. Они разогнали всех нас, кого-то порезали, а дежурному мастеру, который обучал девушек штукатурному искусству, воткнули нож в ягодицу. Никаких судов по этому поводу я не помню.

По ночам мы куда-то бегали, не помню, куда и зачем. Запомнилось только, что училище закрывалось, а мы после отбоя через окно в туалете на втором этаже прыгали вниз, причем на асфальт. Обратно забирались по водосточной трубе. Так было не раз.

В качестве курьеза вспоминаю случай, когда мы толпились на первом этаже перед комнатой мастеров, там же была и касса, где мы получали какие-то символические деньги за практику. Вдруг из комнаты мастеров вырывается старший мастер, хватает меня и тащит в их комнату. «Кречетов, это ты сейчас выругался?» – и он произнес весьма увесистое выражение. Я был уверен, что этого не говорил, но он мне не поверил, и меня наказали – лишили месячного заработка, уж очень выразительная была загогулина. Года два спустя я начал над собой работать и отучился от матерных выражений и не употреблял их до той поры, пока мои друзья по университету, Витя Новиков и Коля Типсин, снова не переучили меня. Случай с лишением меня заработка мне очень запомнился, хотя деньги там были смехотворные.

В остальном же я был учеником спокойным до самого выпуска, когда директор училища Пименов сказал: «Вот так надо вести себя – человек проучился два года, а я даже не слышал его имени…». Конечно, он немного меня приукрасил. Самого директора я помню мало – только то, что он был огромного роста, участник Гражданской войны, имел именное оружие, подаренное то ли Буденным, то ли Ворошиловым. Больше помню его жену, она была значительно моложе мужа, работала в столовой, а жили они в квартире при училище. Славная была, добрая женщина, и мы к ней хорошо относились.

Училище я закончил успешно, мне был присвоен четвертый разряд, хотя по всем показателям должен был быть пятый. Но администрация понимала, что в бригаде не захотят иметь пацана с пятым разрядом, когда он и у старых плотников был не у всех. Я был огорчен, но теперь понимаю, что они были правы, и благодарен за это – иначе у меня возникли бы проблемы.

После окончания училища нас несколько человек осталось работать в Челябинске на лесозаводе, где мы проходили практику.

На лесозаводе мы делали щиты для строительных лесов и штакетник для ограждений газонов. Работа была несложная, сдельная, вполне посильная, но платили мало, мы даже пытались устроить забастовку, но старые плотники на это не пошли. «Вам легко говорить, а у нас семьи, их кормить надо…» Мы считали их трусами и штрейкбрехерами, но, конечно, они просто были помудрее нас и жизнь знали лучше. За организацию и участие в забастовке в то время можно было и срок схлопотать. Мастером на лесозаводе был человек весьма преклонных лет, думаю, не менее семидесяти, одет был всегда как буржуй, словом, человек был еще старорежимный. С ним шутки были плохи.

Бригада была разношерстной. Были старики, были люди средних лет, все уже семейные. Был среди нас один мужик лет под сорок, он отсидел двенадцать лет, познакомил нас с лагерным фольклором вроде песни:

Проснись, Ильич, за это ль ты боролся.Взгляни на сцену – там поют артисты.Литературу тоже не забудь.Только за железные кулисыПрошу тебя, Ильич, – не вздумай заглянуть.

У него был рак кожи, и лицо было в каких-то темных пятнах. Однажды мы разгружали вагоны, а потом в пустом вагоне затеяли игру в чехарду, и он тоже принял в ней участие. Кто-то нечаянно задел его руками по носу, и нос переломился пополам, обнажив жуткую кровавую рану. Мы ужаснулись, а он взял снизу кончик носа и прижал его, будто не впервой. Правда, играть больше не стал.

Нашим бригадиром был мордвин Сашка Коблин. Ему было около тридцати. Образование у него было пять классов, и он просил меня научить его читать чертежи. В училище нас этому научили неплохо, и я даже ходил к нему домой, давал ему уроки.

Но пока я еще работал на лесозаводе по распределению. По условиям того времени я обязан был отработать четыре года. На лесозаводе со мной работали Володька Головачев и тот самый Геннадий, о чей лоб он когда-то разбил графин.

У Пиняжина образование было шесть классов, но обнаружился голос, он стал ходить в местный дом культуры. Ему рекомендовали учиться в музыкальной школе, туда принимали с семью классами. Он стал ходить в ту же школу, где начинал и я, но не учился там, а сдавал экзамены. Учителя помогли ему получить свидетельство об окончании семилетки, и он поступил в музыкальную школу. Проблему отработки четырех лет как-то уладили.

Забегая вперед, скажу, что в 1972 году у нас с ним состоялась неожиданная встреча в Ленинграде, на улице Зодчего Росси. Я в то время работал на Ленинградском телевидении, в редакции молодежной программы «Горизонт», и одновременно пытался сотрудничать в газетах «Смена» и «Вечерний Ленинград». Однажды, идя в редакцию «Вечерки» на Фонтанку, я остановился у стенда с газетой и прочитал корреспонденцию, в которой рассказывалось о стажерах Кировского театра.

Там я прочитал имя стажера Г. Пиняжина. К тому времени я уже и фамилию подзабыл, но звучание было знакомое. Я решил узнать, он это или нет. В общежитии театра на улице Росси мне сказали, что действительно Геннадий Пиняжин из Челябинска, но сейчас он у себя на родине, а вернется в сентябре. А через некоторое время я встретил его во дворе на улице Росси, где он временно жил. Узнать его было легко – высокий, ярко-рыжий. Я преградил ему дорогу, он сделал шаг в сторону, чтобы обойти меня, я снова встал на пути. Он посмотрел на меня, я спросил: «Ну что, узнаешь?» – «Нет». – «Челябинск. Строительное училище…» Он пригляделся: «Кречет? Откуда, как?». И я рассказал, как узнал, что он в Ленинграде.

Мы пошли в гастроном, он купил мяса, водки, поднялись к нему в комнату. На кровати лежал редкий по тем временам магнитофон «Грюндиг». Заметив мой взгляд, Пиняжин сказал: «Был в Мюнхене на конкурсе, дали вторую премию, первую никому не присудили. Премию дали – мог бы машину купить, а взял его. Машина бензин жрет, а тут на водку не хватает», – не без кокетства, конечно, сказал. Он рассказал, что женат, живет в Москве и собирается перевезти туда родителей, предлагают петь в Вене, и, может быть, он туда уедет. Он рассказал, как закончил консерваторию, как ему всюду помогали, потому что у него голос. Сам же он гораздо больше удивлялся моим успехам, несравнимо более скромным, чем его. Но у него был голос – и это объясняло его успехи, а мой путь ничто не предвещало. О его дальнейшей судьбе мне ничего не известно, хотя, наверное, есть какое-то продолжение[4]. Но вернусь на лесозавод.

Однажды нас, молодых рабочих, послали в колхоз копать картошку, куда-то неподалеку от Уральских гор. К слову сказать, и Пиняжин был с нами. Эта поездка запомнилась мне тем, что в то время у меня было короткое, но сильное любовное увлечение одной девчонкой лет восемнадцати, работавшей на бетонном заводе. Она была тамбовской, и это сразу определило наши взаимные симпатии. Как-то была легкая общая попойка, после которой мы с ней пошли в березовый лес гулять, лес там исключительно березовый. В какой-то момент я неловко попытался овладеть ею. Мы лежали на земле, я приподнимался, осматривая лес, нет ли кого поблизости, но березы начали двоиться и плыть, а земля наклонялась то в одну, то в другую сторону. В конце концов мы успокоились и вернулись друзьями.

Ночью мы спали вповалку на полу в избе, нас там было не менее двадцати человек. Мы с ней легли рядом – я настроился ночью продолжить сближение, но все долго не спали, рассказывали, кто что мог, какая-то женщина пересказала роман Рабиндраната Тагора, томик которого у нее был с собой. Тогда я впервые узнал об этом писателе. Мы лежали с ней, обнявшись, долго-долго смотрели в глаза друг другу, я был в возбуждении, надо было дождаться, когда все уснут, но в этом томительном ожидании я неожиданно сам заснул. Когда проснулся, было уже светло, хотя все еще спали. Меня охватил буквально ужас, что ночь прошла, я не выполнил своих намерений. Когда все встали утром, та, что читала Тагора, с укором сказала мне: «Эх, ты, Витя!». И я понял, что и она ожидала от нас чего-то, а я оказался не на высоте.

Отношения между нами сохранялись некоторое время, я заходил к ней на бетонный завод, но все как-то постепенно угасло. Может быть, поэтому я вскоре по комсомольской путевке переехал в район ЧМЗ на строительство сталепрокатного стана-2200. Там я работал на устройстве опалубки для бетона. Самая трудная часть этой работы – разбор опалубки после того, как бетон схватится. Труднее всего было отдирать деревянные стойки, схваченные толстой проволокой.

Однажды мы с напарником отдирали эти стойки, он работал ломом вверху, я внизу – в полное нарушение техники безопасности. Стена была высокая, метров пять-шесть. В какой-то момент у напарника вырвался утробный звук с придыханием, не крик, а что-то более ужасное, на что я интуитивно отскочил в сторону. В то же мгновение на место, где я стоял, грохнулся лом, вырвавшийся из его рук. Как я смог успеть отскочить – не знаю, какое-то непостижимое везенье, тут не без вмешательства высших сил.

Я сел и долго-долго сидел молча, осмысливая случившееся. «Знаешь, – сказал я напарнику, – пойду-ка я домой. Это знак сверху. Больше я сюда не приду». И я ушел.

По дороге купил бутылку вина, пришел домой. Мать была дома. «Отметим, мать, второе рождение…» И я рассказал ей о случившемся.

На этом моя работа по комсомольской путевке закончилась. Я уволился, и обязательство отработать четыре года по распределению уже утратило свою силу.

Потом я сменил несколько мест работы, нигде больше полугода не задерживаясь. В то время проводилась кампания по борьбе с «летунами». На предприятиях висели плакаты, призывавшие бороться с тунеядцами и летунами. Вот я и был типичный летун, но если бы я им не был, то, как сказал бригадир Александр Коблин, так и сдох бы под верстаком на том самом лесозаводе, куда распределился после окончания училища.

Всех мест работы теперь уже и не помню (надо свериться с трудовой книжкой) – работал плотником на каком-то заводишке, ремонтировал кузова для машин, был рабочим сцены, а потом и верховым в Челябинском театре оперы и балета имени М. И. Глинки, но это отдельная страница в моей жизни и чуть дальше я расскажу об этом подробнее. После театра работал резчиком по металлу на машиностроительном заводе автотракторных прицепов, откуда с хорошей комсомольской характеристикой поступил уже в Ленинградский государственный университет. Два слова о комсомольской характеристике.

Уйдя со строительства прокатного стана-2200, я автоматически выбыл из комсомола. Так вот, на машиностроительном заводе я вновь вступил в комсомол, будто я в нем еще не был. Работая хорошо, а работали мы в три смены, я был еще и активистом. Однажды на общем рабочем собрании был товарищеский суд, судили девицу легкого поведения за это самое поведение, и я выступил с защитительной речью. Дело в том, что некоторое время я увлекался судебными речами адвокатов, я прочитал огромный фолиант, в котором эти речи собраны. Особенно меня увлекал Плевако. Я подумывал о поступлении на юридический факультет, поэтому тут для меня была просто практика ораторского мастерства. Я говорил страстно и долго, приводил разные аргументы, подкреплял свои суждения мыслями разных философов, помню, даже сослался на Абая Кунанбаева, его я вычитал в сборнике «В мире мудрых мыслей». Если бы была другая аудитория, то едва ли меня дослушали бы, но рабочие к своим «мудрецам» весьма внимательны.

Словом, девушку оставили в покое, позволили ей и дальше оставаться с легким поведением на их заводе. А я сорвал аплодисменты и был героем дня.

Два слова о том, чем закончилось мое увлечение юриспруденцией. Я нацелился на поступление в Свердловский юридический институт. В условиях приема было указано, что нужны характеристика из районного отделения милиции и комсомольская характеристика. Я с этими вопросами пошел в районный комитет комсомола и получил направление в отделение милиции для работы в «бригадах содействия милиции». Так я попал в «бригадмильцы» и получил первое задание. Нас, несколько человек во главе со старшим, направили в дом культуры дежурить на танцах. Инструкцию давал бригадир, у него были коротенькие усики, как у царского шпика в кино о революции. Работа простая: если видишь, что собрались тричетыре человека и о чем-то говорят, то нужно было незаметно подойти, отвернуться или встать боком, стараясь не выдать себя, и послушать, о чем говорят, и, если что подозрительное, немедленно докладывать старшему. В слежке и наушничестве я провел тот вечер и понял, что это не мое занятие. Больше я в бригады милиции не пошел. Между прочим, в отделении милиции в этот день говорили о местном событии – мужик топором зарубил всю свою семью, девять, кажется, человек. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я полвека помню об этом.