По реке времен (сборник)

Она была, конечно, не единственной. Некоторое время я увлекался Шурой Елизаровой из Кочетовки, а в двадцать лет влюбился в ее сестру Лиду Елизарову – даже писал ей стихи, что-то вроде такого: «Лида, Лида, ты ли это, Лида…» и так далее.

Теперь-то я понимаю, что она ни в чем не виновата, это любила моя душа. А если есть желание любить, то всегда найдешь кого. Я и до сих пор не освободился от этой сладкой привычки – влюбляться в кого-нибудь, кем-нибудь бредить. Иногда она приходит во сне – сладкая, очаровательная, и ходишь под впечатлением этого сна день, другой, неделю. А в жизни она совсем не такая. И наконец отделяешь сон от реальности, но это удается не сразу.

Было еще недолгое, но сильное увлечение Лидой Кречетовой, девочкой, приезжавшей в гости из Челябинска. В то время показали фильм по роману Каверина «Два капитана», я отождествлял ее и себя с героями этого фильма. Но Лида была в деревне недолго. Она уехала, еще некоторое время помечтал я о ней, а потом сердце обратилось к тем, кто был рядом. А и рядом были не хуже. Шура Елизарова из Кочетовки доводила меня до бреда, но к ней я как-то боялся подходить.

В детстве меня очень будоражила песня на слова Н. А. Некрасова «Что ты жадно глядишь на дорогу, В стороне от веселых подруг». Это очень точное наблюдение за жизнью юной крестьянки. В этой песне столько точного и жуткого о судьбе русской девушки, что сердце щемит. Почему я вспомнил об этой песне? Мне кажется, все наши девушки находились в этом состоянии ожидания какого-нибудь заезжего корнета. И многих наших деревенских красавиц увозили на сторону какие-нибудь заезжие сердцееды. Нужно родиться в деревне, чтобы понять всю точность, глубину и трагедию «Станционного смотрителя». Гений Пушкина позволил ему увидеть со стороны то, что можно увидеть только изнутри.

Было у меня еще увлечение – Верка Басманова, вот ее то и увез какой-то залетный корнет, то ли узбек, то ли туркмен, но о ней я скажу чуть позже…

В начальных классах мы ходили в школу во вторую смену. Я очень любил сентябрьские и октябрьские дни. Погода обычно стояла солнечная, ясная. Особенно мне понравились дни, когда на ясном голубом небе тянулись белые паутинки, на которых паучки расселялись по всей земле. Это удивительная картина. Школа стояла в окружении вековых вязов, кленов и тополей. В сентябре листва начинала желтеть и опадать, под ногами листья шуршали так упоительно, раздумчиво и умиротворяюще. С кленов срывались и кружились семенные летучки. Приятно было приходить заранее, чтобы еще до уроков потолкаться и побегать. Запомнилось яркое желтое пятно – Тоня Чуфистова в ярком плюшевом пальтишке. Тоня была очень красивой девочкой, но что-то мешало ухаживать за ней. Кажется, у нее было ночное недержание, а в деревне все ведь обо всех знают.

Надо сказать, что в целом, конечно, народ у нас невежественный и со всякого рода предрассудками. Например, если парня не взяли в армию, то он дефектный и его шансы как жениха значительно падали. И эту метку он носил всю жизнь. Конечно, деревня была отражением той жизни и политики, какая была в государстве в целом.

Так, у нас с подозрением относились к людям, которые были в плену. Помню, как какой-то мужик вернулся из лагеря и шел домой и бабы указывали на него, как на прокаженного: «В плену был!» Но в их голосе я чувствовал не только осуждение, но и сочувствие и даже, может быть, зависть. Любая бы предпочла вместо похоронки дождаться живого мужа из плена.

В то время вообще даже мы, дети, чувствовали всеобщую подозрительность и шпиономанию. Многое рассказывали шепотом и только самым доверенным подругам или друзьям. Меня самого потом, когда мне было уже двадцать лет и я попытался ходить по деревням для расширения жизненных впечатлений, в райцентре Сосново приняли за шпиона и сдали в районное отделение милиции. Шептались потому, что помнили случай, когда мужик спел частушку то ли про председателя, то ли про бригадира и на следующий день его увезли. Больше он в деревне не появился, и сведений о нем никто не имел. Помню какие-то слухи про врачей-отравителей. Помню, как все замирали, слушая по радио на столбе сводки о здоровье Сталина, испытывая опасения войны в случае его смерти. А потом страна погрузилась в какой-то мрак в связи со смертью вождя. Я во время этого события, когда новость разнеслась по селу, катался с горки на лыжах и продолжал кататься, независимо от этой новости. В то время я учился в четвертом классе.

Каким-то образом просочился слух, что Сталин вовсе не икона, что на его совести много всякого. Не знаю, почему именно я, но однажды на перемене я в нашем классе срезал портрет Сталина, висевший на стене. Пришла учительница, задала вопрос: «Кто это сделал?». Не помню, признался я или нет, но портрет обратно не повесили и никаких последствий не было. Во всяком случае, в памяти ничего такого не осталось.

К предрассудкам и невежеству я бы отнес и обычай драться деревня на деревню или даже село на село. Причем драки эти случались непонятно по каким причинам. Вражды как таковой вроде бы и не было, но все же какая-то неприязнь таилась. Однажды, когда я учился в пятом классе, хомутовские ребята решили дать бой колоколовским. Выбрали для этого место, на горе перед бывшим барским садом, назвали его Куликово поле и договорились в какой-то день после уроков встретиться там стенка на стенку. Использовали и подручные средства: плетки, цепи. Я нашел где-то отломанный рог от вил.

На занятиях в школе я сидел со своим дружком Шуркой Карька из Колоколовки, мы с ним обсуждали предстоящее сражение. После уроков каждый побежал со своими на место сражения. Когда все началось, мне как раз Шурка и подвернулся и я его огрел этой железкой по ладони. Откуда-то из засады, устроенной в кустах сирени, выскочили взрослые парни на подмогу и тем и другим. Хомутовские одержали верх, и колоколовские бежали. А мы потом долго и возбужденно обсуждали, кто как и кого одолел. А вообще все это идет от каких-то старых традиций. Когда я потом учился в Челябинске в строительном училище, то там мы дрались училище на училище.

С пятого класса учеба приняла совсем другой характер. Мы, четвероклассники, оказались за одной партой с третьегодниками, то есть с теми, кто сидел в одном классе три года. У этих переростков не было расположения к учебе, они просто проводили в школе время, занимаясь всякого рода шалостями и пакостями. Сосредоточиться на занятиях было совершенно невозможно. Я стал получать отметки 5, 2, 5, 2… Получив двойку, я на следующем занятии ее исправлял на 5, а на следующий раз опять получал двойку. Так прошел пятый класс, потом шестой. В пятом классе я сидел за одной партой с тем самым Киричом, о котором я уже упоминал. Когда мы сдавали экзамен по русскому языку, Кирич попросил меня помочь ему поскольку с русским у меня было все же отлично. Мы сидели на первой парте, но я ухитрялся все ему исправлять и до того увлекся, что Кирич получил пятерку, а я четверку, и это было мне очень обидно.

Но постепенно я по всем предметам съехал на тройки и семилетку закончил исключительно на тройки. Поведения я стал совершенно отчаянного, директор школы Леонид Ермолаевич Тарабрин неоднократно хотел меня выгнать за поведение, но мать его просила не делать этого. Не знаю, но почему-то ученики не любили его. Наверное, за то, что он был длинный и худой, ему дали прозвище Дубина и просто Ленид. Однажды, еще в четвертом классе, я вышел в коридор и, приоткрыв дверь на улицу, увидел, что идет директор и, может быть, зайдет в класс. Я отпрянул от двери и, крикнув: «Ленид!», влетел в класс. Следом за мной ворвался Леонид Ермолаевич и, схватив меня за шиворот, отволок к себе на квартиру, а жил он в этом же здании, в другой половине, и поставил меня в угол.

Многие из учеников были изрядными оболтусами, не желали учиться и вообще были уже переростками, иногда вступавшими с учителями в рукопашную. Однажды, помню, была такая стычка у директора с парнем по прозвищу Камай. Директор хотел его огреть, но тот удачно увернулся, и Леонид Ермолаевич сделал смешной оборот вокруг оси.

К слову сказать, этот Камай был сыном колодезника и усвоил его ремесло. Однажды, когда мне было двадцать лет, я приехал в деревню в отпуск из Челябинска и разговаривал с Камаем, который чинил наш колодец в Хомутовке. В это время к нам подошел Леонид Ермолаевич, и мы с ним разговорились по-человечески. А вообще он был, конечно, интересной личностью. Позже я узнал, что он учился в какой-то церковноприходской школе вместе с Есениным, но в разных классах. Может быть, в Спас-Клепиках, не знаю. Об этом говорили уже потом.

А вот его жену, Екатерину Григорьевну Тарабрину Катерюшу как ее все называли, я просто обожал. Она читала нам былины и делала это с такой душой, что я мысленно переносился в ту легендарную и полумифическую эпоху становления Киевской Руси и жил всей этой жизнью. Любовь к литературе Екатерина Григорьевна привила не только мне. Ее уроки вспоминает другой ее ученик, профессор Мичуринского педагогического института Василий Иванович Попков, учившийся тремя классами старше. О судьбе Василия Ивановича Попкова я узнал из «Словаря» Сергея Чупринина, где он указан как член Союза российских писателей. Об уроках Екатерины Григорьевны Попков написал в своей книге «В «Лесном Воронеже» очищаемся словом».

С Василием Попковым у меня связаны две истории. Однажды мамина золовка, тетя Таня Комгалева, куда-то уезжала и боялась, что у нее в саду оборвут сливу. Она попросила меня покараулить сад. Я добросовестно его караулил, но сам я слив никогда не пробовал и не удержался от соблазна. Набил сливами карманы, сел на завалинку около ее дома и стал поедать их. Сливы были еще незрелыми, но мне так нравилось это вкусное и экзотичное название «слива», что я ел их, не понимая, что они еще зеленые. За этим занятием тетя Таня и застала меня. «Черт, что же ты делаешь, они ведь зеленые! Я ведь тебя сторожить поставила, а не есть их!» Я слушал ее, но продолжал есть. В это время подошел Васька Попков, посмотрел на это и изрек крыловскую сентенцию: «А Васька слушает да ест!».

В другой раз Вася попросил меня подстрелить грачей, чтобы их тушки выставить у просяного поля. Дело в том, что у его дома испокон века росли высоченные тополя и ежегодно они наполнялись грачиными гнездами. Соответственно, они делали налеты на их огород, который был поблизости. Василий попросил у нашего школьного преподавателя физкультуры и военрука мелкокалиберную винтовку для этой цели. Как ни странно, преподаватель доверил ему и дал три патрона, а я как раз был неплохим стрелком. Тремя патронами двух грачей я снял. Не знаю, помогло ли это ему сохранить урожай или нет, но почему-то запомнилось мне это на всю жизнь.

Года три назад я списался с Василием Ивановичем, мы обменялись с ним воспоминаниями и книгами. В детстве он был для всех примером – шел на золотую медаль, хотя окончил школу с серебром. В этом смысле он был, конечно, белой вороной среди школьных дуралеев. Впрочем, те, кто учился уже в старших классах, учились хорошо, старались, тем более те, кто был из других сел. Ну, а оболтусы по большей части ограничивались семилеткой. Я почему-то потерял тогда всякое желание учиться, решил работать в колхозе. Мать уговорила директора взять меня в восьмой класс. Директор в конце концов согласился, но при условии, что я в сентябре буду вместе со школьниками работать в колхозе. Я отработал. Но когда я пошел в школу, то испытывал некоторое стеснение и оттого, что уже пропустил какие-то занятия, и оттого, что смотрел на формулы и ничего не понимал в них. Физику и математику преподавал Кречетов Григорий Иванович, по прозвищу Штрын. Потом он стал героем рассказа «Штрын и Тарзан». Из учителей школы помню еще жену Григория Ивановича Елену Сидоровну Кречетову – она преподавала историю. Очень строгая была. Мы ее недолюбливали и боялись. Недавно Василий Иванович Попков написал мне, что она еще жива, дай Бог ей здоровья.

Все остальное в памяти смутно. Восьмой класс я не закончил. Мать огорчилась и послала на работу в колхоз. По возрасту и по небольшому моему росту я был мало к каким работам годен. Помню только, что недели две ходил с бабами на снегозадержание…

Челябинск

Первые годы

Как сейчас в глазах стоит картина: станция Хлудово, я стою в дверях тамбура, поезд набирает скорость, а мама бежит вслед ему и машет мне, машет… И я машу рукой до тех пор, пока вижу ее. Мне жаль маму – она остается одна в деревне, в родной моей Хомутовке, где я прожил пятнадцать лет. Сейчас не могу вспоминать эту картину без слез. Молодость бесчувственна – не помню, были ли у меня на глазах слезы, едва ли, а если и были, то быстро высохли. Все-таки я ехал в большой город, в будущее, которое рисовалось мне светлым, да и вся жизнь была впереди.

Мама отрывала дитя от сердца, понимая, что в большом городе со мной все может случиться, но и сидеть в деревне было бесперспективно, как у нас говорили в таких случаях – цобам хвосты крутить. Цобами у нас называли волов, на которых пахали или возили телеги, бестарки. Почему так называли их – не знаю. Может быть, оттого, что, когда их погоняли, восклицали: «Цоб-цобе!».

У меня было семь классов образования. Семилетку я закончил в прошлом году, год не учился, работал в колхозе на снегозадержании, еще на каких-то работах. Ничего хорошего ожидать от жизни не приходилось.

Жизнь в нашем селе была нелегкой, время было послевоенное. Особенно угнетала нас проблема добывания топлива. Торф был единственным топливом, которым мы пользовались. За многие годы жители села изрезали все луга, и находить места, где можно было бы нарезать торфа, становилось все труднее и труднее. Ни об угле, ни о дровах у нас и речи никогда не шло, да если бы их и привезли, матери купить их было бы не на что.

Помню июнь 1957 года. Мы режем торф в каком-то овраге, название которого я теперь забыл. Съём земли до торфа очень большой. Там, где есть мужики, они режут торф специальным ножом и вынимают его специальной холявкой. Кизяки получаются ровные, кирпичиками.

У нас за мужика – мама, она режет торф обычной лопатой и кидает его мне наверх. Я ловлю и отношу его в штабель на сушку.

И вот проходит знакомая мамина, кажется, дальняя родственница, и фамилия у нее – Кречетова. Она приехала из Челябинска на побывку.

«Маришка, – говорит, – давай я заберу парня с собой. Иван работает мастером в ремесленном училище, пристроит его. Сначала у нас поживет, а там и в училище поступит».

Этот день остался у меня в памяти на всю жизнь. Жаркий июньский день. Я поднимаюсь из оврага в поле, где цветет рожь, иду подальше от глаз людских, потому что нужда приспичила, присаживаюсь и скрываюсь во ржи с головой. А над головой жаворонок в небе заливается безудержно. Так поет, что к горлу подступает, дыхание перехватывает от восторга.

Не помню даже – дорезали мы с матерью этот торф или нет. Через день-два или через неделю собрала меня матушка, как могла, и выпустила воробушка в мир.

Первое время я жил в районе ЧТЗ[1], у этих родственников. Глава семьи Николай, по прозвищу «Мартын», был без ноги, он много работал, я его и видел-то мало. В семье были дети – старшая дочь Лида и сын Виктор, а по фамилии они тоже Кречетовы. Так что в Челябинске живет мой полный тезка Кречетов Виктор Николаевич, он был немного моложе меня, а Лида была моей ровесницей или на год-два моложе. Лида однажды приезжала в Хомутовку, и я тогда влюбился в нее по уши. Соответственно, и жил я у них в приподнятом эмоциональном состоянии.

Наверное через неделю за мной приехал брат Иван, а может быть, меня отвезли к нему, не помню точно, но что он не испытал восторга от моего появления в городе – это осталось в памяти.

Сам он жил в общежитии при ремесленном училище, где работал мастером профессионального обучения. У него был друг, тоже мастер, и жили они в одной комнате. К этому другу приехал племянник, которого тоже нужно было устраивать в ремесленное училище. В этой же комнате поселились и мы – спали на полу. Кончилось тем, что мы оба поступили в строительное училище № 42, где-то в районе КБС или дальше, неподалеку от ТЭЦ. Может быть, у района было и свое название, но оно выпало уже из памяти, потому что с того времени прошло полвека. Племянника звали Володя Кононов – он поступил учиться на слесаря-сантехника, а я – на плотника. С этим Володькой у меня связаны разные воспоминания, но не очень хорошие.

Мой брат и его дядя бросили нас в «автономное плавание». Иногда удавалось по талонам пообедать в столовой училища, в котором они работали, но большей частью еду приходилось готовить самим. Денег для этого оставляли нам маловато. Володя был 1941 года рождения, то есть на год старше меня, вырос в городской атмосфере, кажется, Джезказгана, и парень он был боевой. Он организовал добычу продуктов. Картошку и капусту мы добывали на городских огородах. Володька хорошо готовил борщ, а я вырос в деревне, где люди не знали даже слова «борщ». Помню, на каком-то уроке истории речь шла о восстании на «Потемкине» и мы не понимали фразу: «Ребята, в борще черви!». Мы спрашивали учительницу, что такое «борщ», и она нам отвечала, что это вареное мясо. Так что без своего друга я бы никогда борща не сварил. Старшие о нас почти не думали, денег почти не давали, сами гуляли, а так как работали мастерами, то неплохо зарабатывали. Володька говорит: давай возьмем у них денег, они все равно ничего не помнят. Достали каждый у своего. Купюры крупные, кажется, по пятьдесят рублей. Брат с дядей мирно спали. Я застыдился и вернул своему. Володька же вырос в городе – привык к разному и воровства не чуждался, хотя не был вором постоянным. Но если что-то подвернется, он сопрет без зазрения совести.

Однажды мы ездили с ним на толкучку. Где-то в стороне от дороги и от самой толкучки стояла грузовая машина с открытой кабиной. Он заглянул туда и, увидев там костюм, быстро прибрал его к рукам. Я переживал это, будто сам украл. Потом, когда мы учились в строительном училище, он щеголял в этом костюме, а мы были всегда в форменной одежде.

Вспоминаю разные эпизоды из нашей с ним жизни. Однажды жарким летним днем лежали мы с ним на пляже в ЦПКиО. Потом соревновались в беге. Мужчина лет сорока или пятидесяти – тогда я не очень-то различал возраст – дает нам секундомер, редкий и красивый предмет. И эта его доброта показалась нам подозрительной. Может быть, шпион – такие были мысли. А иначе как мы могли объяснить его расположение к нам. «Мы ему зачем-то нужны?!» – думали мы, а потом потихоньку сбежали, вернув секундомер.

Неподалеку от ЦПКиО был склад немецких танков для переплавки, десятка два – конечно, мы их все облазили, изучили. Тут были наглядные уроки ближайшей истории, с окончания войны прошло двенадцать лет. Тогда мне это казалось много. На самом же деле – это как вчера.

Однажды мы с Володькой лежали в березовом лесочке, в районе ЧМЗ. У него на тыльной стороне ладони была наколка – полукруг с отходящими от него лучами, что означает восход солнца, а под солнцем надпись «Сибирь». Я тогда, с детства еще, мечтал уехать в Сибирь или на Дальний Восток, в тайгу, и стать охотником. И вот я гляжу на его руку и мечтательно говорю нараспев: «Сиби-и-рь!..». И вдруг получаю удар в лицо – это ему показалось, что я издеваюсь над ним. А была чистая лирика.

Некоторое время я жил в семье товарища моего брата и нашего дальнего родственника, земляка, Владимира Кречетова (подворная фамилия – Лётов). Володя работал начальником участка на каком-то заводе, был женат, жена у него была красавица – Ниной звали. Володя приходил домой поздно, разумеется, не с работы, а с какой-то гулянки. Квартира была однокомнатная. Я спал на полу, а Нина рядом на кровати. Я испытывал какое-то томительное чувство от этого соседства. Однажды мужа не было до глубокой ночи, можно сказать, до утра. Нина звала меня к себе погреться, но я отказался. Такой был робкий и стеснительный. А потом об этом жалел. Нина была родом из Кургана, к ней приезжала то ли сестра, то ли племянница моего возраста, то есть пятнадцати лет, и мы с ней спали на полу под одним одеялом. Так я боялся даже прикасаться к ней. Тристан клал между собой и Изольдой меч, а мне и меч не был нужен. И это при том, что мысленно я, конечно, хотел женской близости. Но подступиться к ней никак не решался.

Наверное, Нина дала повод мужу для каких-то его претензий. Они разошлись, но фамилия наша за ней осталась. Позже она заходила к нам на улицу Пржевальского (дом 30) в гости. Личная жизнь ее в дальнейшем не устроилась, и, что называется, она пошла по рукам. Кончилось все это тем, что однажды по пьянке очередной сожитель убил ее ударом бутылки по голове. Но это было много позднее, когда я уже жил в Ленинграде.

Иногда я думаю, что, если бы ее звали Светланой, ее жизнь могла бы сложиться иначе. Нина – имя какое-то печальное, я не знал ни одной Нины со счастливой судьбой. Жаль, что я так и не узнал, что она из себя представляла. Но красивая была, во всяком случае, так мне тогда казалось.

А потом была учеба в строительном училище.

Строительное училище № 42

Два года в строительном училище не много мне дали в интеллектуальном развитии, зато я получил некоторую физическую подготовку, участвовал в районных соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки – тогда это было модно.

Немного о жизни в училище. Учились и жили мы в одном здании, трехэтажном, с бомбоубежищем в подвале, где у нас были производственные мастерские.

Я мечтал стать хорошим плотником, обожал топор, в том числе и метать – это я делал лучше всех. Забегая вперед, скажу – после окончания училища я распределился на местный лесозавод и однажды на спор бросил топор в дощатую стену цеха, где работали люди, топор рассек доску, влетел внутрь, и слава Богу, что застряло топорище. Могла бы быть беда.

Помню, на выставке лучших изделий учащихся было выставлено изготовленное мною топорище. Я смотрел на витрину и любовался не только своим изделием, но и фамилией, и тихо гордился.

Контингент учащихся был пестрым: большинство ребят были жители Челябинской области и небольших городов – Златоуста, Миасса, Копейска и других. Трое были, как и я, тамбовские, причем двое из соседнего села – Александровки. Познакомившись, мы сразу стали друзьями. Тогда я впервые почувствовал силу землячества. Ни при каких других обстоятельствах мы бы не стали друзьями, а здесь мы сразу как бы объединились. Один из них, Боря Крюков, был слишком вспыльчивым, хотя человеком хорошим. Другой, Володя Головачев, с которым мы были особенно дружны, был человеком веселым и изрядным пакостником. Он любил сотворить какую-нибудь шкоду. Две из них заслуживают упоминания.

В сентябре, сразу при поступлении, пока наше трехэтажное здание не было сдано в эксплуатацию, мы жили в одноэтажном бараке. С нами учился рыжий высокий парень из Челябинска Геннадий Пиняжин, 1943 года рождения, со временем ставший оперным певцом, добрый малый.

Вот с ним Володя Головачев разыгрался, и они стали бегать по спальне, прыгая через кровати, и когда Пиняжин догнал этого Головачева, тот схватил со стола большой граненый графин и опустил его на лоб Пиняжину. Как ни странно, но графин разбился, а пострадавший отделался шишкой. О Геннадии Пиняжине я скажу чуть позже – он заслуживает этого. А сейчас вернусь к моему земляку.

Однажды во время зимних каникул, когда все местные разъехались по домам, мы, тамбовские и детдомовские ребята, которых в нашей группе было человека три, бездельничали в спальне, скучая в ожидании обеда. Ожидание обеда было постоянным состоянием, которое никогда не проходило, даже если мы были чем-то заняты. Так вот, Головачев от скуки взял гаечный ключ и стал непонятно зачем простукивать батареи горячего отопления. Не найдя в них ничего для себя интересного, он встал на тумбочку и постучал по вентилю где-то под потолком. Вентиль почему-то сорвался, и струя кипятка напором в четыре атмосферы стала заливать комнату. Пока мы нашли замполита, пока он отыскал где-то на чердаке перекрыватель и отключил все отопление, вода, конечно, была уже на нижних этажах. Разумеется, дело было в характере. Никому, кроме Головачева, не пришло бы в голову обстукивать трубы.

Позже, уже после окончания училища, Володя Головачев переучился на шофера. Однажды я попросил его отвезти мне дров с лесозавода, где я работал, в район ЧМЗ[2], где в то время уже жили брат с матерью. Дело было осенью, я сидел рядом с ним в кабине, в каком-то месте он прижался к тротуару и окатил из лужи какую-то женщину. Я спросил, зачем это? «Люблю, –  говорит, – особенно когда краля какая-нибудь расфуфырится, а я раз!.. – и нету меня». Мне это не понравилось, но я давно знал его пакостливый характер.

Между прочим, у него, в соответствии с фамилией, была огромная голова, привлекательная, на женский вкус, улыбка с ямочками, губки бантиком и неотразимые серовато-голубые глаза. В училище учились девушки-штукатуры. Они были, конечно, такие же необразованные, как и мы, но весьма привлекательные – им было по шестнадцать, семнадцать лет. Так Головачев пользовался среди них большой популярностью, с кем-то у него был роман. Не помню, из-за него или из-за кого-то другого, одна девушка выпила бутылку уксуса, и ее на «скорой» увезли откачивать. Спасли.