Советско-Вьетнамский роман

Однако настал момент, когда командование вспомнило о Рузаеве. Это был год полета первого спутника и год рождения его второй дочери. Рузаева вызвали в штаб округа и рассказали о новейшем оружии, для использования которого нужны связисты. Рузаев знал радиолокацию и работал с ней, и предложение освоить новую технику не вызвало удивления. Именно поэтому в шестидесятом году подполковник Рузаев принял под свое командование первый в Союзе зенитно-ракетный дивизион.

Любимая его жена Анастасия и две любимые дочери вернулись на родину, в Свердловск. Рузаев был счастлив таким поворотом судьбы. Он любил их, и не было у него на свете ничего дороже семьи и социалистического Отечества. Их он защищал, и готов был защищать до последней капли крови.

***

Вагон качало. В воздухе пахло порохом. Американские империалисты вновь тянули свои лапы через океан. Рузаев последний раз посмотрел на фотографию и убрал ее понадежнее. Они расстаются ненадолго. Он только обучит вьетнамских товарищей, и сразу же вернется. И любимая жена в честь его приезда испечет пирог. Они сядут за стол, и он будет рассказывать им, как он их любит. А потом, когда дети лягут спать, они с Настей выключат свет, подойдут к окну и будут долго-долго целоваться, пока не занемеют губы.

Глава 6. Как лейтенант Кашечкин встретился с отцом Светы и что из этого получилось

Не могу на родине томиться

Прочь отсель, туда, в кровавый бой.

Там, быть может, перестанет биться

Это сердце, полное тобой.

Михаил Лермонтов

По окончании учений, когда часть возвратилась в постоянное расположение, Кашечкин уговорил комбата командировать его в Москву на три дня, отвезти рапорт о проведении учений в штаб. Желающих было много, но Кашечкин назвал одну из самых веских причин, а именно показал стопку писем, полученных от Светы. Эти письма Света писала в университете и передавала подруге Людмиле. На Людкин адрес писал и Кашечкин. Комбат внял, оценил ситуацию и одобрил:

– Добро. Командирую. Только там – без глупостей. Девушке голову не морочь, отца ее уважай и сразу доложись ему. Приедешь с женой – выделю комнату в общежитии. Но смотри у меня! – Комбат выразительно покачал пальцем перед носом лейтенанта.

В Москву поезд пришел рано утром. Кашечкин сразу отправился в канцелярию штаба, посидел в приемной, сдал пакет и получил распоряжение явиться на следующий день ровно в двенадцать ноль-ноль за документами.

Получив разрешение отбыть, Кашечкин радостно побежал к матери, которая по случаю приезда сына отпросилась с работы и теперь стряпала, варила, жарила и пекла, не зная, чем порадовать сыночка. К ее радости приобщилась соседка, которая сделала пробу со всего, что готовилось. Вскоре ожидали прибытия отчима с запасом водки, и праздник по всем признакам ожидался удачным.

Отчим явился даже раньше, с двумя бутылками водки. Втроем сели за стол в комнате, и Василий начал рассказывать о службе. Говоря о командировке, он не стал скрывать способа, которым уговорил комбата.

– Вот видишь, какая девушка хорошая! – обрадовалась мать. – И домой съездить помогла, и то, и се… Жениться тебе надо!

– Да я не против, – развел руками Кашечкин, – вот только отец у нее сердитый.

– Отец – это святое! – подал голос уже изрядно набравшийся отчим. – Отца слушаться надо!

– Я с ним еще и не разговаривал.

– А сама-то она как, сказалась отцу? – встревожилась мать.

– Я ее еще и не спрашивал. Я даже не спрашивал, пойдет ли она за меня замуж. Но она меня любит!

– Нельзя под венец без отцовского благословения! – опять подсказал отчим.

– Нельзя. А то давай, честь честью, мы с отцом, – мать кивнула на отчима, – съездим к ним, просватаем…

– Да бросьте вы, мама, эти старорежимные штучки! – не выдержал Кашечкин. – Все о свадьбе говорите, а мы с ней всего неделю и виделись, да меньше чем полгода переписывались! Нам получше друг друга узнать надо.

– До революции, – отчим наставительно поднял заскорузлый указательный палец, – все решали родители. А молодые друг друга до свадьбы и не видели.

– Папа, – спокойно отвечал Кашечкин, – ведь не при царе живем. При социализме живем!

–Да, – кивнул отчим, – при социализме.

Неожиданно в дверь постучали, и в проем просунулась голова дяди Сережи, который, видимо, уже принял с устатку.

– Там это, телефон! – произнес он после некоторой паузы.

– Кого, меня к телефону? – мать привстала.

– Нет, его! – сосед сделал неопределенное движение головой и с грохотом захлопнул дверь.

– Иди, отец, поговори. Кто это тебя в такое время?

– А, небось с завода. Случилось у них там что, выйти в смену попросят. Не пойду! – Он мотнул головой и вышел.

Не было его довольно долго. Мать успела дать сыночку пару пирожков к супчику и пояснить, что вкусно готовить и содержать хозяйство может только хорошая жена. Они с отчимом, мол, добра ему желают, и жаль, что он еще не познакомил их со своей девушкой. Кашечкин молча жевал.

Дверь распахнулась, и на пороге появился отчим, неожиданно протрезвевший.

– Это не меня. Это его хотели. – Он показал на Кашечкина и добавил: – Это ее отец!

– Что? – Кашечкин вскочил.

– Сиди, – вяло махнул отчим и снова сел за стол, – я уже поговорил. Как отец с отцом!

– О чем? – хором спросили мать с сыном.

– О детях! Я сказал, что безобразия не допущу! И готов поговорить с ним с глазу на глаз!

– А он?

– А он сказал, что через десять минут приедет.

– Куда? – охнула мать.

– Сюда! – отчим грохнул кулаком по столу, – на солидный мужской разговор.

– Ахти! – мать всплеснула руками. – У меня и стол не прибран! Живо убирайте грязные тарелки, несите чистую посуду. Хлеб, хлеб нарежьте!

– И выпить! Водки мало, пойду схожу! – отчим начал поползновение к двери.

– Сиди! – одернула его мать. – Сам заварил кашу, сам ее и расхлебывай.

– А водка? – отчим смирно уселся на стул.

– У меня есть. Специально заначку спрятала!

– От меня? – удивился отчим.

– А от кого же? Пол-литра беленькой.

Мать схватила тарелки и кинулась на кухню. Отчим, кряхтя, полез в буфет за посудой. Кашечкин взял нож и пошел на кухню, вслед за матерью, резать хлеб.

– Мама, я хочу тебя предупредить, – Кашечкин достал батон. – Ее отец очень строгий человек!

– Породнимся, узнаем!

– Мама, он уже выгнал двух женихов.

– Ты не рассуждай, а неси тарелки!

Мать сунула ему в руки кастрюлю с горячей картошкой, обмотанную полотенцем. Кашечкин, вздохнув, понес ее на стол. И тут раздался звонок в дверь.

– Иди! Это он пришел. – Отчим так и сидел за столом перед горкой чистых тарелок.

Кашечкин дрожащими руками отпер. На пороге стоял высокий сухощавый человек в добротном гражданском черном пальто и полувоенной каракулевой папахе.

– Кашечкин Василий здесь проживает? – ледяным голосом произнес человек и пристально оценил Кашечкина холодными серыми глазами. Не дожидаясь ответа, он шагнул через порог, так, что Кашечкину пришлось посторониться, сдвинул головные уборы, лежавшие на полке, и на освободившееся место водрузил свою папаху.

– А вы – полковник Акиньшин? – спросил Кашечкин, слегка растерявшись.

– Да. Но в данный момент исполняю не воинский, а отцовский долг. А ты и есть Василий Кашечкин?

– Да, – ответил Василий.

– Очень хорошо. – Полковник повел плечами и скинул пальто прямо ему на руки. – Повесь, будь добр. И где же твои родители?

– Здесь. – Вася показал на дверь комнаты.

Полковник тщательно вытер ботинки о половик, лежавший в коридоре, и без стука вошел в комнату.

– Здравствуйте. Вы отец Василия?

– Почти! – отчим встал и расплылся в улыбке. – Только я не отец, я отчим. Романов Иван, с вашего позволения! Прошу к столу!

– Полковник Геннадий Акиньшин. – Полковник протянул отчиму руку.

– Очень рад, очень рад знакомству. Пехотный старшина Романов! А вы какого рода войск, товарищ полковник?

– Военная разведка. Ну, и как мы будем жить?

– Во! – отчим развел руками, показывая на стол. – Водка есть. Вот огурчики соленые, вот картошечка, вот селедочка. А вот и водочка, если хотите.

В комнату вошли Василий с матерью.

– Ну, наливай, старшина! – кивнул полковник. – И знакомь с хозяйкой и с сыном.

Отчим торопливо назвал мать и Василия по именам, разлил водку по четырем рюмкам и тут же выпил. Полковник тоже выпил, с хрустом закусил огурцом.

– Во, вишь, как все здорово! – первым нарушил молчание отчим, обращаясь к Кашечкину. – А ты боялся. Да у нее мировой отец.

Полковник все молчал и глядел на отчима своими серо-стальными глазами. Под этим взглядом отчим как-то притих.

– Я уже говорил со Светланой. Она сказала, что вы познакомились в июне, встречались несколько раз. А потом вы переписывались, – наконец заговорил полковник. – Но почему-то переписывались не напрямую, а через подругу. Почему?

– Ишь ты, непорядок! – отчим по-тихому налил еще водочки, выпил и икнул.

– Мы думали, что вам будет неприятна наша переписка, – ответил Кашечкин.

– Правильно думали. Но напрасно вы сочли, что я ничего не узнаю. А вот то, что вы делали это тайно, лишь усугубляет содеянное.

– Но переписка – это нормально, – возразил Кашечкин.

– Только не говорите мне, что вы собирались и в этот раз тайно встречаться!

Кашечкин открыл было рот, но тут вмешалась мать.

– Зачем же тайно? Он давно хотел нас со Светланой познакомить. Привел бы ее в гости, мы бы ее честь-честью встретили.

– Ага, и угостили бы, – обрадовался отчим.

– Светлану сюда? Знакомить с вами? – Полковник обвел брезгливым взглядом стол, стены, мебель, полы с облупившейся краской. – Зачем?

– Как зачем? Родители должны знать невесту сына!

– Кого? С каких пор она невеста?

– Как с каких? – отчима снова понесло. – Гуляли вместе? Гуляли. Целовались? Ну, сознайся, целовались? Женить, и точка!

– Вот я и хотел задать вопрос, – полковник потер подбородок, – как нам быть дальше.

– А как быть? Пусть поженятся, и все, – скромно заметила мать.

Но полковника трудно было сбить с мысли.

– А жить где, как?

– Так он же на службу уезжает! – заметил отчим.

– Да, уезжаю. И комбат обещал, что если я с женой вернусь, он нам комнату в общежитии выделит. Во как! – похвастал Кашечкин. – Жить в общежитии, до города всего час автобусом, и он почти каждый день ходит. Я хорошо устроен!

– А детишки пойдут, так я им помогу! – всплеснула руками мать. – К себе ребеночка возьму, чтобы им с дитем по тайге не мотаться.

Полковник молча слушал, ни единым жестом не выдавая своего отношения.

– Не, мать, здесь тесновато будет. Выпьете? – отчим обратился к полковнику, налил и подвинул рюмку. – Вот у них квартира большая. Ведь большая? Ты с ребеночком туда переедешь, и я в гости ходить буду, с кумом родным водочки выпить!

Отчим попытался похлопать полковника по плечу, но тот отстранился.

– А не хочешь водочки, так коньячок поставь. Не обижусь! – весело продолжал отчим.

– Вы это серьезно? – прервал полковник. – А со Светланой вы говорили?

– Мы любим друг друга! – подался вперед Кашечкин. – Да, любим!

– Любовь – дело святое. А на что жить вы собираетесь?

– Так у меня зарплата офицера! – удивился Кашечкин.

– Без мебели, без дома, в тайге? – сказал полковник.

– Это суровые офицерские будни, – возразил отчим, – и Красная армия этим сильна.

Полковник кивнул.

– Да и вы им поможете, – добавила мать.

– Нет! – полковник стукнул кулаком по столу. – Так не пойдет. Пожениться я вам разрешу, но не сейчас, а позже. Будем из вашего сына человека делать.

– Да мы уж как могли, – отчим всхлипнул и налил себе еще.

– Ему нужно хорошее место службы получить, – задумчиво протянул полковник, – такое, чтобы много заработать. Машину чтобы купить! И чтобы все уважали!

– Да, – кивнула мать, – но у нас связей нет.

–Значит, так! – твердо сказал полковник. – Со Светланой можешь встречаться только в моем присутствии.

Мать тихонько кивнула.

– О! Молодец отец, блюдет дочку! – радостно поддержал отчим.

– Переписываться разрешаю. Тут уж никуда не денешься. А насчет службы… Я узнаю у себя, похлопочу. Отправить бы его за границу, чтобы на машину накопил!

– Батюшки, – мать всплеснула руками, – спасибо! Посодействуй, родной, если знакомые у тебя есть! Помоги сыночку.

– Да, – отчим важно кивнул, – хорошо это, богато за границей. Помню, были мы в войну в Германии, так там сыто живут.

– Попробую устроить, – кивнул полковник.

– Я же только служить начинаю, – проговорил Кашечкин.

– Ничего, – глаза полковника потеплели, – и я лейтенантом начинал. Попробую устроить перевод. Поедешь, обвыкнешь, устроишься. Вот тогда и Светлана за тебя выйдет и с тобой поедет. Род войск какой?

– Артиллерия. Зенитно-ракетные войска.

– Да, – кивнул полковник, – хороший род войск. Такие требуются. Смогу устроить. Ну, согласен?

– Конечно. – Кашечкин кивнул в ответ.

– Добро. Звонить – через меня, встречаться – только у нас. Я из тебя человека сделаю! Ну, прощайте, люди добрые!

Не дожидаясь ответа, полковник встал и вышел в коридор. Кашечкин бросился следом, провожать.

– Ишь ты, повезло парню! – слезливо протянул отчим, которого основательно развезло. – Как у Христа за пазухой жить будет.

– И не говори, – подтвердила мать.

Хлопнула входная дверь. Кашечкин, бледный, вошел в комнату.

– Ах ты, милый мой! – отчим потянулся к нему, хотел поцеловать, но промахнулся.

– Держись за эту девушку! И отца ее слушайся! – наставительно заметила мать.

– Мама, но мы же с ней еще ни о чем не говорили!

– Отец сказал – дочка послушает. Отец-то какой хороший. Такой хороший! Вы за ним жить будете, как за каменной стеной.

– Ну что ты, мама, – Кашечкин смутился, – мы же…

– Выпить надо за такое дело! Непременно выпить! – отчим с сожалением потряс остатки водки на дне бутылки и налил троим – себе побольше, Кашечкину и матери поменьше.

– Ну, за счастье детей, – мать подняла рюмку. – Наконец-то и нам в жизни повезло.

– Спасибо, мама, – глаза у Кашечкина блестели.

– Ура! – рявкнул отчим и влил остатки водки себе в рот.

***

Когда Кашечкин вернулся из Москвы с документами штаба и рассказом комбату о своих приключениях в Москве, тот долго смеялся. Отсмеявшись и похлопав Кашечкина по плечу, комбат распорядился выделить ему комнату в общежитии для семейных и еженедельно ездить в гарнизон с целью посещения клуба.

– Тут невесты знаешь какие? Вмиг окрутят, и глазом моргнуть не успеешь. А отцы у них только рады будут девку за офицера отдать. Про штучку свою московскую и думать забудь.

Кашечкин заикнулся было о том, что он все же женится на Светлане. Конечно, после того, как съездит за границу. Умудренный жизнью комбат снова рассмеялся.

– До бога высоко, до небес далеко! Он вам и видеться-то не дал как следует, а уж чтобы в такую сладкую сметану чужого человека устроить – и речи быть не может. У нас за границей, в Германии да Венгрии, сыновья генералов солдатами служат! Во как! А ты губу раскатал. Это он так, для отвода глаз сказанул.

– Неужели так тяжело за границу попасть?

– Тяжело, – кивнул комбат. – Раньше в Корею только лучших, героев войны посылали! И то партком перед этим проходить надо было. А теперь такие знакомства нужны, каких у тебя и быть не может.

– Думаете, товарищ комбат, писать ей не стоит?

– Так, для развлечения, – комбат махнул рукой, – не более.

Кашечкин приуныл, но писал регулярно, потому что в длинные зимние вечера не было лучше занятия, чем письма. Писал он матери, которая все радовалась такому покровителю и удивлялась, что полковник им не звонит. Писал друзьям по училищу. Писал Кашечкин и Светлане, которая с первым же письмом прислала ему хорошую студийную фотокарточку. Переписывались они по ее домашнему адресу, не скрываясь. Светлана писала, что любит его. Она надеялась, что он выйдет в люди и сделает карьеру. И что у нее все хорошо. Кашечкин с удовольствием отвечал, глядя на фотографию, но каждую субботу по наставлению комбата ездил в гарнизон. Посещения клуба приносили свои плоды, и Кашечкин всерьез думал о том, не начать ли ему целоваться с одной хорошенькой продавщицей. Или с ее подругой.

Однако в феврале, перед самым Днем Советской Армии, комбат вызвал Кашечкина к себе. Не на позицию, не в блиндаж, а в святая святых, маленький рабочий кабинет во флигеле. Вызвал официально, через старшину. Кашечкин поправил форму и пошел.

– Ну, младший лейтенант, тебе повезло! – сухо сказал он. – Тесть у тебя, видимо, сильный мужик. Из округа сразу два приказа пришло!

Комбат расправил на столе лист бумаги и зачитал:

– За безупречную службу присвоить младшему лейтенанту Кашечкину досрочно… Ишь ты, за безупречную! Досрочно! Звание лейтенанта. Поздравляю!

Комбат привстал из-за стола и сухо пожал Кашечкину руку.

Изумленный и обрадованный Кашечкин слегка покраснел.

– А мне, между прочим, очередное звание только через три года дали! – Комбат фыркнул и сел на место. – Вот повезло!

Увидев смущение Кашечкина, комбат улыбнулся.

– Да ты не робей! Поймал удачу, так держи ее за хвост! Академию закончишь, генералом станешь!

– Спасибо, товарищ подполковник.

– Но этого мало! – комбат достал второй листок. – Тут тебя еще направляют на дополнительный курс подготовки. Для последующей отправки в Социалистическую Республику Вьетнам. Вот так!

– За границу? – Кашечкин был ошеломлен.

– Ну да, – комбат кивнул. – Хоть и не Европа, а все заграница.

– Николай Степанович, я не специально! – вырвалось у Кашечкина.

– Знаю, – Мальцев кивнул. – Ты на политинформации сводки слушаешь? С международным положением знаком? Там тебе не медом намазано. Там война идет, и вьетнамцы, судя по всему, проигрывают. А ты туда едешь. Понял?

– Понял, товарищ комбат.

– Ничего ты не понял. Не на легкие хлеба тебя посылают. На войну. Помочь дружественному вьетнамскому народу – наш патриотический долг. Надо стараться.

– Буду стараться, – четко ответил Кашечкин.

– Молодец. Надеюсь, не уронишь чести. Иди. Поздравляю с очередным званием и новым назначением!

– Служу Советскому Союзу!

Кашечкин картинно отдал честь, сделал «налево кругом» и четким строевым шагом вышел из кабинета.

Глава 7. Читатель знакомится с полковником Шульцем и первый раз попадает под бомбы американцев

Сабантуй бывает разный

А не знаешь – не толкуй

Вот под первою бомбежкой

Полежишь с охоты в лежку

Жив остался – не горюй:

Это малый сабантуй!

А.Твардовский

«Василий Теркин»

«Газик» встряхнуло так, что полковник Шульц едва не прикусил кончик языка. Маленький водитель-вьетнамец, который мужественно сражался со слишком большим для него рулем, делал героические попытки объехать кучи рисовой соломы, раскиданной на дороге, и шустрых крестьян с тележками. Рядом с Шульцем в сиденье вцепился полковник Вьетконга Дао Тхи Лан.

Машина дернулась еще раз и резко затормозила. Прямо из-под колес выскочил пожилой крестьянин и разразился потоком мяукающей речи, в ответ на которую водитель разразился таким же музыкальным криком.

К удивлению Шульца, крестьянин не сошел на обочину, чтобы пропустить машину, а кинулся к своей тележке и начал быстро-быстро метать с нее необмолоченный рис прямо под колеса. Еще больше Шульц удивился, когда водитель, увидев это, меланхолично завел заглохший было двигатель, и, переехав кучу риса, двинулся дальше.

– Что это значит? – Шульц кивнул на оставшегося позади крестьянина.

– Это? – Тхи Лан пожал плечами, – это они рис молотят.

Шульц удивленно поднял брови. Он был чистокровным поволжским немцем, чьи родители еще до революции осели в Самарской губернии. Несмотря на некоторое обрусение, в его жилах текла кровь деда, настоящего немецкого крестьянина. Дед учил хозяйствовать на земле и его отца, и его самого. Дед был крут, и нередко вбивал науку об урожае при помощи тяжелого суковатого дрючка. Их село сияло чистотой и аккуратностью, лошади сыты, амбары просушены и тоже вычищены. Если русские крестьяне позволяли себе неаккуратность, то зажиточные немецкие колонисты очень и очень внимательно следили за зерном.

И уж, конечно, в их семье обмолот занимал почетное место. У деда была своя молотилка с локомобилем. Осенью, когда снопы убраны, просушены и дозрели, молотилку вывозили на ток, разжигали огонь в паровом котле локомобиля, механик Ганс Штраубе брался за рычаг, и паровик, гудя, начинала поглощать снопы. Золотое зерно текло рекой в одну сторону, клочья соломы летели в другую. Все шло по распорядку, своим чередом. Так шел обмолот, и если хоть колосок падал на дорогу, дед хмурил брови и брался за дрючок. А здесь рис валялся на дороге.

– Извините, товарищ Тхи Лан? – Шульц вопросительно изогнул бровь.

– Крестьяне зерна выбивают из растений, – коверкая слова, пояснил Тхи Лан. – Зерна из этих, из … стеблей.

Газик несся по хорошей асфальтированной дороге, проложенной ещё при французах. На асфальте лежала рисовая солома, а, напротив каждой кучи сидел меланхоличный крестьянин в высокой конусообразной шапке, с тележкой, и ждал, когда проезжающие машины колесами выбьют рис из колосьев. После этого крестьянин собирал солому в тележку, сметал зерно мягким веником с непривычно длинной ручкой, и, довольный, уезжал.

– Ну и порядки у вас, – Шульц покачал головой. Газик снова подпрыгнул, зубы у Шульца лязгнули, и он в очередной раз оказался на коленях у полковника Тхи Лана.

***

Военный советник Генрих Шульц, помощник военного атташе Советского Союза в Демократической Республике Вьетнам, прибыл из Москвы всего месяц назад в связи с резким обострением международной обстановки, и направлялся на инспекцию пехотной бригады, охраняющей базу торпедных катеров в Вине.

В послевоенные годы каждый советский человек мечтал побывать в чудесном мире заграницы. Во время войны солдаты прошли пол-Европы и принесли оттуда много рассказов о зажиточных странах. С наступлением «оттепели» оттуда стало просачиваться много слухов о райской жизни, о пяти сортах колбасы и о двадцати сортах пива в магазинах. То, что в парижских магазинах сейчас продают и больше сортов колбасы, Генрих знал точно. А вот о двадцати сортах пива узнал только здесь, увидев продовольственные остатки французской армии. Впрочем здесь, в ДРВ, пиво тоже было редкостью, предназначенной для дорогих гостей. Сами вьетнамцы пиво не пили и колбасу не ели. И вообще ели очень мало, потому что страна голодала. Страна голодала долго и так сильно, что даже взрослые вьетнамцы не вырастали выше плеча европейца и весили раза в два меньше советских представителей.

Шульц знал, что вечное недоедание было основной проблемой вьетнамских ВВС – летчики не выдерживали перегрузок на реактивных истребителях. Первых вьетнамских летчиков, прибывавших на учебу в СССР, приходилось полгода откармливать, и лишь потом сажать за штурвал. Пока что истребительная авиация Вьетнама была частично укомплектована советскими летчиками, узбеками и таджиками, а также русскими ветеранами Кореи.

Да, голод в Юго-Восточной Азии, разоренной колонизаторами совместно с местными князьками, был чудовищный. Что такое голод и война, сам Шульц знал не понаслышке.

Из своего родного села в голодные годы после революции его отец не уехал. Кстати, с созданием колхозов и введением паспортов, Генрих Шульц вообще не мог никуда уехать. Он женился на русской девушке, совершенно обрусел и стал обычным советским колхозником, таким же, как и все другие. И точно так же, как и все другие, родил трех сыновей, один из которых умер от голода, а двое других благополучно выросли и в положенный срок пошли служить в рабоче-крестьянскую Красную Армию.

Оба сына стараниями деда получили неплохое образование, поэтому старшему Герману удалось попасть служить в элиту армии того времени – в артиллерию. Шел 1938 год, в армии начались сталинские чистки. «Вычищали» высший командный состав, «вычищали» офицеров, прошедших старую школу. Кадров не хватало, и на место расстрелянной и посаженной в лагеря старой гвардии выдвигались новые, неопытные командиры с безупречным рабоче-крестьянским происхождением. Хотя биография Шульца была слегка подпорчена происхождением деда, но образование и знание немецкого языка сделала свое дело. Шульц попал сперва на курсы красных командиров, а затем, пройдя через сито службы безопасности, в армейскую разведку. Июнь 1941 года Шульц встретил красным командиром с одной шпалой в петлице и готовился к переходу из артиллерии в специальную разведгруппу.

В июле-августе немецко-фашистские войска громили Киев и Харьков. Помощник командира батареи поволжский немец Шульц отправился воевать с западногерманскими немцами. Но попал он на фронт не сразу. Сотрудники народного комиссариата внутренних дел мгновенно сориентировались в его происхождении, и в октябре месяце немец Шульц отправился бить немцев в качестве командира роты штрафного батальона.