О чем думает море…

Компания, надо сказать, подобралась неплохая. То есть, с точки зрения профессиональных качеств, охранники с них были некудышние. Неопытный молодой режиссер, каким он тогда был, получивший гонорар астрономической суммой, но еще не привыкший не экономить на всем, нанял тогда самую дешевую, но импозантную тройку, продававшую себя на рынке охранных услуг ни много ни мало как «тройка лучших». Жизнь сложилась так, что применить свои профессиональные умения, если бы таковые даже предполагались у тройки, им так и не пришлось, но никто, как вы понимаете, по этому поводу особо и не переживал.

Со временем охранники переселились в просторное жилище своего хозяина, а так как никто из них не был обременен ни семьей, ни какими-либо другими обязательствами, то большую часть времени вся эта компания проводила вместе. Было бы неверным утверждать, что они сдружились, скорее это были люди, привыкшие терпеть друг друга изо дня в день. И они терпели. Искания, метания и заламывания рук режиссера, время от времени демонстрируемые им в периоды острого осознания бесполезности своего существования, вносили некоторую живость в однообразие их повседневности, но, в основном, жили они скучно и лениво.

В обязанности охранников по-прежнему входило сопровождение режиссера, проспективная проверка маршрута его следования и помещений, в которые он будет заходить; а теперь еще и помощь по хозяйству, как то стирка, уборка, готовка – горничных режиссер не держал во избежание так модных в то время скандалов о сексуальных домогательствах… ну и выслушивание горестных излияний неудачника, в которые пускался режиссер в минуты меланхолии. А так как состояние меланхолии в последнее время было естественным и привычным для режиссера, то самой важной обязанностью охраны теперь было именно невозмутимое и вдумчивое выслушивание шефа.

Вдумчивость и невозмутимость лучше всего удавалась самому крупному из охранников – Джеку, он-то и подбил, по большому счету, двоих своих соседей по комнате в общежитии, Фрица и Бабу, на то, чтобы поместить объявление об услугах охранников на сайте охранных услуг. В счастливый час согласились это сделать они, и с тех пор с глубоким удовлетворением позволили себе забыть и колледж, и отставших от жизни родителей, считавших, что главное в жизни – учеба и ратный труд.

Джек обладал необыкновенным умением – он мог спать при любом положении тела и при этом никогда не храпел, а так как охраннику положены черные очки, за которыми никогда не видно глаз, то спать Джек мог практически целыми сутками, что, в общем-то, и делал.

Когда режиссеру в очередной раз приходило на ум пофилософствовать о жизни, Джек надевал очки, пиджак, принимал устойчивую позу с широко расставленными ногами и замком сложенными за спиной руками, и позволял шефу выговориться. Шеф мог говорить часами, сам спрашивая и сам же отвечая, никогда не требуя ответа. Начинались такие приступы, как правило, с того, что режиссер со скорбной физиономией непринятого гения начинал собирать вещи, все валилось у него из рук, но он мужественно повторял попытки и на участливые расспросы своих охранников отвечал, что уйдет в отшельники…

Охрана от скуки однажды решила не останавливать его, как они обычно это делали, переводя сборы в монотонное, полное вздохов и чуть ли не зубовного скрежета разглагольствование в адрес мужественно переносившего невзгоды тяжелого сна на посту Джека. И надо отдать должное режиссеру, он чуть действительно не ушел, в чем был, бросив глупое занятие перебирания вещей, в коем был так беспомощен и неумел, что не только не знал, какие вещи могут ему пригодиться в пути, но даже имел очень слабое представление о том, где они, собственно говоря, лежат. Он даже хотел оставить распоряжение о том, что охране, как и прежде, будет выплачиваться жалование, но в последний момент охрана все-таки удержала его. Нет, не потому, что они пожалели его, ‑ такая опция поведения в их существование не входила, они просто решили, что без этого малохольного совсем помрут от скуки. А так как режиссер был личностью неуспокоенной и самотерзающейся, то заскучать совсем им никогда не удавалось.

Вот и теперь, шефу было откровение, что путешествие в Святую землю вернет ему утраченный (варианты: украденный завистниками, невостребованный современной пошлостью) дар. На подготовку этого путешествия режиссер потратил немало сил, времени и денег – на какое время пред взорами своих охранников предстал прежний, деятельный, неуспокоенный, суетящийся и улыбающийся шеф, тот самый, который легко, заливаясь от хохота, одной фразой «нанять для охраны Фрица и Бабу – это бесподобно» изменил судьбу этих трех непримечательных людей.

Гениальный режиссер решил напомнить о себе напрочь забывшему о нем обществу, и устроил себе настоящую пиар компанию: он покупал статьи о себе и о своих никому не известных лентах, платил журналистам за то, чтобы они брали у него интервью, напросился (тоже за немалые деньги) на пару развлекательных программ, и везде заявлял о том, что его поездка, неизбежная и неотвратимая как рука судьбы, призвана помочь ему явить миру новый шедевр.

В конце концов, Джон Блю (при рождении Слава Щербаков) добился того, что его не только вспомнили, но и распиарили так, что снова стало возможным зарабатывать на использовании его имени как бренда. Огромный ком возвратившейся популярности рос и рос, рискуя подмять под себя самого Джона, потому что ненасытная утроба популярности требовала все новых и новых заявлений и сенсаций, а Джон уже отработал все известные в пиаре возможности. Он даже взял с собой в поездку маленькую дочку своей забытой кузины Джинни, которая в дни их общей молодости подавала надежды как неплохой составитель музыки и аранжировщик, но после первого успеха ее музыки, написанной к шедевру Джона, пустилась во все тяжкие, и теперь не занималась ничем и никем – ни собой, ни дочкой, ни музыкой.

Тема внебрачного ребенка, бедной сиротки, невинной жертвы развращенного славой и деньгами прожигателя жизни, новой звезды заявленной ленты и, наконец, музы гениального мастера (Джону ничего не пришлось ни выдумывать, ни объяснять – журналисты все сделали сами) достаточно долго бередила умы обывателей и удерживала интерес к путешествующему.

Малышка была премиленьким, шустрым, несмотря на физический недостаток – ее левая нога была короче другой и несколько вывернута внутрь стопой, ‑ и очень любознательным ребенком. Она создавала немало проблем путешествующей группе, но зато уж что-что, а скучать с ней не приходилось. Ее курносый любопытствующий носик находил возможность просунуться в любую щель, а неостановимый поток «почему?» настолько утомил и ее гениального дядю, и всю охрану, что Джон мечтательно задумывался о том, чтобы отправить ее к ее матери, но пока не мог придумать какого-нибудь красивого объяснения такому своему поступку.

Ребенок, вначале всячески опекаемый и нежно выслушиваемый (особенно под прицелом объективов и даже просто под блуждающими взглядами праздношатающейся публики), теперь был полностью предоставлен самому себе. Джон даже как-то раз примечтал целую историю о похищении горячо любимой крохи, но, как и всем остальным мечтам, возникающим в беспокойной, но крайне несосредоточенной голове Джона, этому сюжету тоже не суждено было воплотиться в жизнь.

А девочка эта все-таки сыграла свою роль в резком изменении жизни не только самого Джона, но и всего мира. Первым эпизодом ее роли стало счастливое исцеление от того недуга, который мог стать ее проклятием на всю жизнь – пока она не придавала значения своему уродству, которое нисколько не мешало ей осваивать окружающий мир, но кто знает, что могло бы случиться дальше, ведь девочка росла, взрослела и умнела…

Краем глаза размечтавшийся Джон увидел, что черное пятно охранника направляется в его сторону. Чем ближе подходил Фриц, тем понятнее становилось Джону, что не он сам является целью пути своего охранника, и на его уже жеманного скорчившемся от раздражения и досады лице (ах, оставьте меня, но неужели нельзя гению уединиться для общения с прекрасным и тайным!) появилось выражение удивления и любопытства. Его охранники так редко проявляли себя как объекты, обладающие самостоятельным интеллектом, а не просто как управляемые движущиеся предметы, что их шефу стало даже интересно, что могло прийти в одну из трех голов странного шестирукого и шестиногого существа его охраны, отпустившего одно из тел для самостоятельных действий.

Оказалось, неугомонная юная спутница солидной сверх всякой меры компании, оббежав все дорожки, облазив все развалины и повисев на всем, на чем только можно было повисеть, будь то ветки дерева или несгибаемый торс Джека, вдруг угомонилась. И все бы ничего, только порадоваться всем тому, что грядут несколько счастливых минут тишины и покоя! Но охрана забеспокоилась оттого, что девочка, до этого зигзагами перемещавшаяся по Гефсиманскому саду и его окрестностям и способом своего передвижения наводящая ужас на квочкообразных мамаш и папаш, выгуливавших там свои многочисленные семейства, вдруг очень резко остановилась, потом села на землю и продолжала сидеть так уже не менее получаса, что было абсолютно нехарактерно для ее неутомимой натуры.

Она несколько раз поворачивала голову и смотрела на охранников, и они звали ее вернуться, махая руками и даже грозили пальцем, но она только улыбалась и продолжала преспокойно сидеть на одном месте. Все это поведал нашему гениальному режиссеру Фриц, в конечном итоге все-таки изменивший траекторию своего самостоятельного путешествия, когда заметил, что его шеф вышел из мира грез и вполне способен на реакции, свойственные миру реальному.

После такой тривиальной развязки заинтересовавшего поначалу Джона возможного сюжета (покушение, верный телохранитель спасает своего шефа, жертвуя жизнью…нннет, жизнью не надо…пусть бы ему просто оторвало ногу…или нет, руку, да… руку…без руки тоже…можно…а как бы оторвало?…ампутация…ну…да…да….) он готов был почти разреветься от досады. Ну что за жизнь!… И тоска, снедающая его все более и более по мере того, как шли недели и популярность его падала, а даже намека на что-то сенсационное, хотя бы мыслишку, идеечку, малюю-у-у-сенькую такую, пускай глупую, но чтоб просто было, чем заинтриговать журналистов (а уж они ты постараются дальше сами, мало они на мне заработали?!) не было и, скорее всего, так и не предвиделось, – тоска эта отравляла Джону даже самые приятные его мечтания, и он все реже мог вот так, весь, целиком, уйти из этого мира в другой мир его фантазий и желаний, где он был кумиром миллиардов.

Джон, проклиная тот день и час, когда решил связаться с этим маленьким чудовищем, устало побрел по направлению, где по объяснению Фрица сидела девочка – с того места, где стоял в театральной задумчивости Джон, ее видно не было. Фриц на почтительном расстоянии семенил позади – он был некрупным, но исключительно длинноногим представителем человеческого вида, и, если он неспешно шел, с ним рядом можно было разве что только бежать, такой величины шагами перемещался он по поверхности земли. Остальные охранники тоже было стали подтягиваться, но уже подходя к поднявшейся ему навстречу Мири, и еще не вполне осознавая, что так необычно ему в привычном облике девочки, Джон интуитивно жестом приказал охране не приближаться. Те, как по команде, застыли черными неподвижными истуканами посреди обожженной солнцем пустыни и древних развалин, где сейчас не было ни души – туристы предпочитали пережидать самую жару в комфортных условиях и температурах отелей и ресторанов – все давно ушли, а воспаривший мечтами Джон просто не заметил исчезновения потенциального зрителя.

Чудо

Необычность, осознание которой молнией озарило пребывающее в тумане фантазий сознание Джона, состояла в том, что девочка стояла абсолютно ровно, не выворачивая ногу таким неестественным образом, что на это больно было смотреть. Теперь она даже казалась выше. Джон присмотрелся внимательней, да, так и есть – никаких следов увечья. Он посмотрел вокруг, сам не зная для чего, на всякий случай позвал:

– Мири? – тон был несколько сомневающийся, но в общем и целом, Джон не растерялся, его мечтательность и жажда чуда (правда, для себя, но… что ж поделать…), сейчас очень выручили его. Девочка, поднявшаяся с земли навстречу Джону, остановилась, как бы вслушиваясь в новые ощущения своего тела, и стояла так все время, пока Джон шел к ней, и потом, когда он расспрашивал охранника о том, точно ли тот видел, что никто не приближался к Мири, и что, может, какие-нибудь птицы или звери, или, может, что-то непонятное самому Джеку, а может, он видел, что поднималась буря или может был дождь… После таких расспросов охрана всерьез обеспокоилась душевным состоянием своего шефа, тем более, что никто из них или не заметил перемен в Мири, или посчитал, что это так и положено. Джон был весьма озадачен и несколько раздосадован бестолковыми ответами охранника и своей беспечностью, из-за которой он не мог теперь точно знать, что именно произошло с ногой Мири.

Девочка энергично махнула головой и тут же бросилась, по своему обыкновению бежать, но побежала не к Джону, к нему она никогда не питала каких-либо чувств, а к отставшему от него Джеку, на котором и повисла, визжа и хохоча. Джон понял это по радостным крикам Мири и нечленораздельным звукам, издаваемым Джеком, пытающимся сохранить подобающее охраннику знаменитости пристойное лицо и положение тела.

Джон даже не обернулся, все внимание его было сосредоточено на том небольшом пятачке пыльной земли, откуда поднялась ему навстречу Мири. Как человек, по природе своей все-таки любознательный и неглупый, Джон совершил некоторые осмысленные, но еще больше напугавшие охранника, который, впрочем, счел это очередной придурью своего шефа, действия. А именно, Джон потребовал у Фрица салфетку, набрал в нее пыли и камушков, какие мог наскрести на том месте, где сидела девочка, и заставил Бабу определить GPS координаты этой точки пространства. При этом он очень внимательно следил за тем, чтобы не наступать туда, где Мири оставила следы мятой одежды и причудливых узоров, которые она, видимо, выводила в задумчивости пальцами по пыли. После этого случилась еще небольшая фотосессия этого места с разных ракурсов и разными участниками – с Джоном и без него, С Мири, без Мири, с охранниками, без них, с каждым по одному, против солнца, по солнцу, издалека, вблизи… Под конец этой истории все так умаялись, что готовы были расхныкаться, как и поступила их маленькая спутница, которая захотела спать и теперь терла глаза с таким ожесточением, что Джон поймал себя на мысли о том, что она легко может снова стать увечной, только теперь увечьем будет вытекший от оказываемого на него давления глаз.

Когда все вернулись в отель, то как по команде свалились спать, осоловев от жары и усталости. Только Джон, прежде чем улечься спать, потому что усталость не оставила и его своим вниманием, тщательно перекопировал фотографии и координаты места на несколько разных дисков. Сделав несколько непонятных звонков, потом еще долго искал в сети фотографии Мири и громко чертыхался, поминая журналистов такими словами, что даже слыхавший от своего деда и не такое, невозмутимый и самый тихий из охранников Бабу приподнимал сонную голову и цокал языком то ли от недоумения, то ли от восхищения.

Джон искал такую фотографию девочки, на которой бы было хорошо видно ее увечье, он почти отчаялся – журналисты были так политкорректны, что снимали всегда только ровно столько от Мири, сколько призвано было умилять публику, а не расстраивать ее по пустякам. Он решился было даже попросить фотографию у ее мамаши, и даже набрал ее номер, но вовремя сообразил, что эта идиотка может подумать бог знает что, что девочку украли, например, ведь он сам пытался подкинуть ей эту идею… или еще чего похуже… да… с ней еще придется повозиться…В конце концов, Джон все-таки выудил из сети фото девочки во весь рост с подписью «Извращенец и педофил издевался над пятилетней девочкой на протяжении семи лет». Нелепость заголовка почти не задела его сознания, все его мысли были сейчас сосредоточены на двух вопросах – что случилось, и как это можно использовать. Только какой-то смутный образ всплыл в его сознании, он вспомнил, что именно семь лет назад уже бывал на Священной земле, но тогда, всеми позабытый, никем не узнаваемый и отчаявшийся, он был у Стены плача, хм… интересно, что он тогда засунул в эту стену…Чего он хотел?

Чего он мог хотеть? Только славы! Даже не признания, временами он переставал обманывать себя и в эти моменты осознавал себя посредственностью и бесталанным выскочкой, которому однажды удалось поймать за хвост удачу. Ему, конечно, очень льстило, что его охрана считала его непризнанным гением, но он знал, что если и удастся еще раз прогреметь на весь мир, то это может быть только слава, мимолетная и яркая, желанная и упоительная… Джон снова отдался мечтам и так и уснул, в лавровом венке проходящим через Золотые ворота… на большом полупрозрачном слоне, уши которого колыхались от ветра и издавали приятный мелодичный звук китайских колокольчиков…

Звонил телефон. Звонил, наверное, уже достаточно давно, потому что, когда Джон открыл глаза, его неразлучная троица охраны стояла перед ним, заканчивая натягивать форму и очень недоброжелательно вглядываясь в телефон.

Джон, спросонья еще плохо соображая, схватил трубку, которая удивительно неприятным визгливым и одновременно хриплым женским голосом на чудовищном английском осведомилась все ли в порядке у господина, и не дождавшись никаких членораздельных звуков с другой стороны, объяснила причину своего утреннего звонка:

– Дело в том, господин Блю, вы всегда заказываете ужин в номер, а сейчас уже время завтрака, а никто из вас не вышел до сих пор из номера, а ужин, привезенный еще вчера из ресторана, так и стоит у вас под дверью. Это нехорошо, господин, ничего страшного, конечно, но это неправильно, они волновались, то есть не то, чтоб… а еще господин Блю, с раннего утра в отель рвутся какие-то подозрительные личности, уверяющие, что пришли именно к вам, и что, если эти …. действительно к Вам, то лучше было бы… а то… полиция…. Джон отставил трубку от уха, и гостиничный номер огласился капризным повизгиванием – слов было почти не разобрать, а только складывалось ощущение, что здоровая взрослая собака силится гавкнуть стянутым ремнями намордника ртом.

Было утро, они проспали чуть не до обеда следующего дня, нельзя было терять ни минуты, и Джон, полупривстав на кровати и, так и держа трубку в вытянутой руке, стал отдавать распоряжения непривычным резким, твердым, уверенным голосом. Охранники, давным-давно отвыкшие от такого обращения, поначалу недоумевали и, путаясь у шефа и друг у друга под ногами, создавали такую суматоху, что Джону пришлось раз или два даже прикрикнуть на них. Это их привело, наконец-таки в чувство, память об энергичном деятельном парне, который нанял их для охраны собственной персоны, потихоньку возвращала их отяжелевшим телам былую стремительность и точность движений. Потом они все четверо в компании трех, отобранных Джоном из группы семи-восьми действительно ожидавших его неподалеку от отеля инвалидов, ездили снова в Гефсиманский сад.

Джон отобрал из группы инвалидов, о прибытии которой за круглую сумму он договорился вчера по телефону с неприятным, но весьма полезным в подобного рода делах работника отеля, молодого, все время бормотавшего извинения, мужчину с вытекшим глазом, маленькую сухонькую пожилую уже женщину в инвалидной коляске и совсем юную девчушку с проявлениями церебрального паралича. Когда эта компания добралась до Гефсиманского сада, Джон волновался так, как в своей жизни волновался только один единственный раз – на первом свидании, которое, впрочем, так и не состоялось – нет, девушка пришла, но у Джона случилась медвежья болезнь от волнения. Джон с помощь своих охранников нашел искомую точку пространства, на которой вчера случилось чудо и предложил каждому из отобранных им калек вступить на нее. Сначала добрые взрослые втолкнули на обозначенный участок перегретой земли девчушку с церебральным параличом. Она бы упала, так энергично дама в коляске подталкивала ее в спину в направлении указанной точки, но как только девчушка оказалась на месте, она вдруг с непривычной ей легкостью и ловкостью выпрямилась и смогла удержаться от падения. В первую секунду ни она сама, ни окружающие не отметили ничего необычного, но, когда девушка грациозно и изящно развернулась в сторону зрителей, все оцепенели. Это было … невероятно… Дама в коляске пронзительно завизжала, суча руками и пытаясь убраться подальше отсюда, мужчина без глаза же, напротив, замешкавшись на пару секунд, храбро ступил на чудесный пятачок… Зажмурился и застыл, ну, может, секунд на десять от силы, но окружающим они показались вечностью. Когда он открыл глаза, дама в коляске все еще верезжала, хотя уже без чувства, так, для проформы, хоть уже и не пыталась сбежать. Обнаружив, что молодой человек смотрит на нее не только одним, но и вторым, неизвестно откуда появившимся глазом, дама вдруг резко замолчала с остановившимся взглядом, вытаращенными глазами и раскрытым ртом глядя куда-то в небытие, ‑ так что охранникам пришлось подкатить ее к месту исцеления и потом осторожно подтолкнуть – это было сделано довольно неловко и дама просто проехала сквозь обозначенную точку…

Эта великолепная восьмерка представляла сейчас со стороны довольно нелепое зрелище. Джон принял стойку бойца дзюдо, готового в любой момент дать отпор кому бы то ни было, Фриц и Баба, толкавшие коляску, застыли, опасливо отстраняясь от чудесного места всем телом и закрывшись руками, девушка пребывала в состоянии глубокого шока и стояла ровно, чуть разведя руки, с вытянутым то ли от ужаса, то ли от удивления лицом, молодой мужчина, так счастливо обретший снова свой навсегда потерянный глаз, видимо, тестируя приобретение, беззвучно рыдал, аккуратно, бережно вытирая слезы. А дама, медленно катясь по сухой земле, продолжала взвизгивать.

Из оцепенения эту замечательную группу вывела тишина ‑ дама вдруг перестала визжать, медленно поднялась с коляски и, ощупывая себя с таким неистовством, будто пытаясь покалечить снова, начала заливисто хохотать и направилась к Джону с распростёртыми объятиями. Двое других исцеленных тоже словно очнулись и последовали ее примеру. У охранников сработали профессиональные привычки и они оттеснили благодарных поклонников, как это было в давно забытые времена. Слезы вперемешку с истерическими взрывами хохота, словами благодарности и клятв неизвестно в чем достались стойким Джеку, Фрицу и Бабе. Их невозмутимость, впрочем не была такой абсолютно безразличной как обычно, они тоже были в замешательстве от происшедшего и в глубине души наделись, что этот фокус, устроенный их шефом, имеет иное объяснение, чем то, что приходило им на ум, а именно – что произошло чудо.

Джона все это начало раздражать не на шутку. Самое удивительное, что он теперь уже почти не волновался. Сейчас волнение Джона выражалось только в том, как колотилось его сердце, и все-таки крутил, крутил предательски живот! Из-за этой такой тривиальной неприятности он постоянно корчил такие рожи, что нежданно негаданно получившие в подарок ценнейший дар – здоровое тело и ясный ум – бывшие калеки с большим облегчением распрощались с Джоном, и с такой готовностью обещали никому не рассказывать о том, что, где и как с ними сегодня случилось, что даже охранники начали беспокоиться об их психическом состоянии.

Следующая неделя прошла в круговороте телефонных звонков, поездок, яростного чертыхания Джона, который то и дело искал что-то в сети и, судя по комментариям, слышным даже в коридоре, где почти все время теперь приходилось проводить охране, встречая и провожая бесконечных посетителей, находил очень мало или совсем ничего: «ну, не то, не то, разве я это спросил??!!»

Джон теперь разделил охрану и один из неразлучной троицы теперь обязательно состоял при маленькой Мири со строгим наказом всячески ей потакать и выполнять любые ее капризы. Мири, жизнь которой при дяде Джоне и до этого была полна подарков и прочих детских радостей, теперь, смекнув, что почему-то теперь дяде, больше чем раньше, нужно, чтобы Мири оставалась с ним и ни за что не хотела возвращаться к маме, которая, впрочем, тоже не слишком горела желанием увидеть свою дочь и пока еще ничего не знала о чудесах, случившихся с ее кровиночкой (слезы умиления и дрожащие от слез губы тоже предусматривались в этом сценарии, но несколько позже). Так вот, Мири буквально изводила своих сменяющихся нянек поневоле капризами такого масштаба, что в один прекрасный момент ее и выглядевшего как побитая собака нескладного Фрица доставили в номер под охраной пары полицейских за то, что юная дама развлекалась тем, что не нашла ничего веселее, чем, вырядившись в костюм какого-то морского гада, купленного по ее требованию в сувенирной лавке, пугала мирно прогуливающихся прохожих.

Пользуясь тем, что костюм был достаточно объемным и бесформенным, а сама Мири достаточно щупленькой и гибкой, она заставила Фрица нести ее, перекинув через руку так, как будто бы это была просто гора тряпья и непонятно чего еще. Сама же из-под объемного капюшона следила за прохожими, и как только замечала, что кто-то более внимательно, чем это следовало бы по отношению к чужим вещам, начинал разглядывать, что же это такое необычное несет серьезный мужчина в темных очках и черном, не по сезону наглухо застегнутом костюме, как она соскакивала с руки Фрица и бросалась на засмотревшегося прохожего с диким визгом, а потом истерически хохоча и улюлюкая вслед растерявшимся и неловко улепетывающим от нее жертвам собственной любознательности, била в ладоши, подпрыгивала от радости и, дергая Фрица за рукав, требовала от него соучастия.