Сказание о Джэнкире

То-то, что переворотило! Новая вера родилась в его груди! Нахлынувшие впечатления, и верил и не верил собственным глазам, потрясли его. Решил верить.

И самое невероятное чудо, снявшее и освободившее, между прочим, его мозг и душу от подозрений и разных сомнений, заключалось в том, что он видел: среди невообразимого хаоса и мешанины гор, которые, сойдясь когда-то в смертельной схватке, вытесняли друг друга с земли под самое поднебесье, оказывается, притаилось неисчислимое множество ручьев и марей, полян и аласов, лощин и лугов! Судя по ветхим останкам изгородей и провалившихся срубов, тут когда-то с разудалой песней вольготно гуляла коса. Когда-то… Что стряслось потом, в давние или совсем близкие времена, – бывшие царские угодья сплошь заросли сорной травой, покрылись гнилыми кочками, затянулись болотинами?

Но план-то перспективный! Оттого и взыграло ретивое: уже представлял воочию, как здесь (разумеется, сначала придется навести прежний порядок; а ради того не поскупиться на весьма солидные капиталовложения) замычат коровы, загогочут племенные жеребцы, закурятся и завьются веселыми спиралями дымки над домами, в каких поселятся счастливые пастухи и табунщики. Не беда, что вопрос об организации в Тэнкелинском районе крупной лугомелиоративной станции обсуждается в Совете Министров республики вот уже третий год – теперь он тоже имеет право ударить себя в грудь!..

Внезапно впереди что-то взорвалось. Заслоняя восходящее солнце и само небо, взвилось вверх что-то черное и огромное. Одновременно с оглушительным громом слепая молния ударила в лицо Лося. Не успев сообразить, что могучий предательский удар – воздушная волна, ошеломленный Лось с невольно вырвавшимся воплем полетел на землю. Вернее, прямо на камни.

– А-ай!

Конь, в течение двух дней прошагавший с тяжелой ношей то по чавкавшей жиже болот, то по запутанному валежнику, то по зыбучим пескам, то по острым обломкам скал и почти выбившийся из сил, испугался не меньше своего седока. Громко храпя, раздувая ноздри, рвя повод, намотанный на руку хозяина, бился и, вздымаясь на дыбы, молотил копытами воздух.

Лось уже встал и почти успокоил дрожащего коня, когда вернулся назад Черканов.

– Чего кричали? – спросил и поглядел в лицо спутника. – Э-э, да у вас на щеке кровь! Упали?

Не отвечая, Лось приложил носовой платок к саднящей щеке.

Черканов пошарил вокруг в траве и протянул раненому несколько каких-то листьев:

– Нате, приложите к ссадине. Быстро затянет. А что случилось-то?

– Да так… – Не зная, как объяснить, Платон Остапович с беспомощным видом развел руками. – Конь вдруг взыграл…

– С чего это он?

– Вдруг впереди нас что-то вроде взорвалось… такое черное, огромное…

– Да ну?!

Платон Остапович только теперь почувствовал, что весь облит потом. Рубашка плотно прилипла к спине. С напускным безразличным видом деланно засмеялся:

– Черт его знает, что это такое!

– Черт, конечно, не знает, да мы сами с усами! Сейчас узнаем. Если мы верим, что ни бога, ни черта нет, – значит, тот некто должен быть или зверь, или птица, – принялся внимательно оглядываться кругом, перебегая взглядом с предмета на предмет. – А-а, вот и оно, неведомое чудище! Вон сидит ваше «что-то черное, огромное»… Действительно, громаднейший глухарь! Когда я проезжал, он, видимо, спал. Ишь, и он нами заинтересовался – вон как старательно высматривает, даже шею выворачивает! «Что за чертоломы свалились на мою голову?» – ругается он, похоже.

Присмотревшись, Лось тоже увидел гигантскую черно-фиолетовую с переливом птицу, вцепившуюся толстыми, в роговых наростах пальцами в сук большой лиственницы неподалеку от места, где они сейчас стояли.

– Всего-то от глухаря мы с конем так перетрухнули, что у обоих чуть душа напрочь не отлетела, – усмехнулся Лось.

– Это не от трусости, просто от неожиданности. Взлетает он и правда как взрывается. Особенно здорово это получается у него в сумерках. Черт сейчас сгинул, и даже в самой дикой, самой безлюдной тайге бояться некого. Обычно любят сочинять разные небылицы и ужасы про медведей да про волков, но это враки! Звери лесные никогда первыми не трогают человека. Оголодавший «хозяин» или волк попадаются очень и очень редко, от силы раз в десять – двадцать лет. Человек сам преследует и уничтожает их. Если зверя подранишь или сдуру примешься убивать его детенышей, тогда уж – чего ж удивительного? – кто не превратится… – не успев закончить популярную лекцию, которую, однако, Лось слушал с юным вниманием, ибо известное в устах этого все больше нравившегося ему человека звучало с той настоящей искренностью и правдивостью, о чем, не догадываясь, он сильно истосковался. Черканов вдруг схватился за шею и вскинул голову вверх – Эй, кто там балуется? Кто нашвырял за воротник корья?

– Белка-проказница! – подсказал, рассмеявшись, Лось.

– Хватит! Тебе сказано? – как на несмышленого шалуна, нарочито строго прикрикнул Черканов.

Непослушная белка метнула в ответ целую пригоршню.

– А-а, показываешь норов? Вот я тебя, неслуха такого! – Черканов поднял сучок и замахнулся.

Рыжий хвост прыгнул и спарусил на ближнюю лиственницу.

– Давай заодно напоим-ка коней, – Черканов уже спускался к ручью, протекавшему по другой стороне лощины под крутой сопкой.

Когда Платон Осипович наклонился над маленькой заводью, толпившиеся у самого берега темно-синие юркие рыбешки прыснули веером в разные стороны. С протянутой рукою он свалился бы в воду, – не подхвати и не удержи его вовремя спутник.

– Что это с вами, а? В полной одежде и захотелось искупаться?

– Хотел достать вон тот голубой камешек!

– До камешка нырять надо. Тут глубоко: наберется близко к сажени.

– А видится, словно совсем близко.

– Это оттого, что вода тут чистая. Никто ее не мутит, вот она и такая – светлая. Давай напьемся и мы.

Лось припал губами к ручью. Он пил и пил. Остановиться было невозможно.

– Не уподобьтесь Чурумчуку[19], который выпил целое море! Хоть немного оставьте для зверья и птиц. Им тоже надо испить водицы! – пыхая сигаретой, рассмеялся Черканов.

– У Лося заломило зубы.

– Уж так и быть: немного оставлю.

Ломоту в костях и сонливость словно рукой сняло.

Вот она – чудотворная живая вода старинных сказаний и легенд! Струится, журчит, позвякивает и позванивает по мелкой гремучей гальке! Вглядись в глубь, жди терпеливо и несуетно, – и прозришь в светловодье события седой древности, что в «олонхо» только и остались, как будто затаились, притворись сказкой-небылью. Ан нет! Жди! Жди – может быть, и тебе откроются. Ну, не в этот раз – так в другой.

Знал бы Лось, что в эту минуту он наверняка испытывал то же, что испытывал великий безымянный, имя, некогда знаменитое, нынче поглотила бесконечная и бездонная река времени, когда, проведя день-деньской в жаркой погоне за быстроногим оленем, иссохший от жажды, доплетясь полумертвый, почти без сознания до этой воды, припадал к ее плескучей влаге и долго, бесконечно долго пил и вставал, заново рожденный… Может, и знал.

Отдохнувшие на коротком привале кони бежали спорой рысцой. Прохладный ветер, дувший навстречу, прибавил самую малость и уже дул ровно.

З-пад а-адн-эй га-ары-ы вецер ве-е,

З-пад дру-у-гой га-ары-ы падвя-ва-ае… –

неожиданно и для самого себя завел старинную белорусскую песню Платон Остапович. И удивился. И прислушался к эху, вернувшему его, но как бы и чужой, голос.

Черканов ехал молча, опустив голову. Но по напряженной спине и по всей посадке было ясно: слушает и, несомненно, одобряет.

Как-то незаметно подкравшиеся было плотные тяжелые облака, почти касаясь остроконечных скал, древними пиками устремленных в небо, начали вдруг распадаться, разбегаться и истаивать; высокий купол стал наливаться сияющей лазурью.

З-пад дру-угой га-ары-ы падвя-ва-ае…

Да цемна хма-ар-ка высту-па-ае…

Умный конь, чуя, что сейчас всадник не станет понукать его, перешел на неспешный нетряский шаг.

Да цемна хма-ар-ка высту-па-ае…

Да дробны дожд-жык у-ули-ва-ае…

Платону Остаповичу представилось: плавно покачиваясь на тихой волне, плывет он на плоту. Широкое лоно Припяти подернуто тускло мерцающей позолотой. Вдоль невысокого берега, как на параде, выстроились могучие развесистые дубы. За ними расстилалась насколько хватит глаз, – расцвеченная бушующим разнотравьем пойма. А там… то появляется, то исчезает среди зеленых волн головенка цвета спелого жита. Это он! Еще малыш, лет пяти или много-много шести. Носится ошалело по лугу с ревом в безуспешной попытке поймать увертливую бабочку с радужными крылышками… Как так: и тут, и там – он? Не понять. Лучше и не пытаться…

– Ой! – грезивший наяву всадник испуганно вскрикнул и схватился за поводья. Конь, давно предоставленный самому себе, вдруг остановился, натолкнувшись грудью на круп своего сотоварища, стоящего теперь поперек дороги. – Что случилось?

– Тише… – наклоняясь с седла, шепнул ему Черканов. – Посмотри-ка сюда…

Резко очерченный на фоне ясного неба лучами солнца, уже начавшего склоняться к западу, на самой вершине одного из отрогов горного кряжа, на самом краю гребнистой скалы, нависшей над пропастью, стоял непередаваемо прекрасный зверь.

– Видишь, да? Горный олень…

Невесомо касаясь точеными ногами каменной осыпи, олень гордо поднял вверх голову, отягощенную затейливого рисунка рогами, и чутко внимал шуму вечного неба.

«До чего же прекрасно божествен!.. Точь-в-точь Солнечный олень из сказки! – подумал Лось в восхищении. – А поза чего стоит: весь он – сама чуткость. Все в нем – сама грация. Как же гениальна мать-природа, что может создавать такое совершенство, такую не выразимую словом красу!»

– Учуял… Сейчас исчезнет… Подставьте ладонь!

Олень вздрогнул, в неуследимо быстром и высоком прыжке перелетел на соседнюю скалу и, сверкая гладкой блестящей шкурой на хребтине, понесся стремительными прыжками по краю ущелья.

Черканов взглянул на подставленную ладонь и в полушутку, в полусерьез с огорченным видом тихо воскликнул:

– Так и знал: пуста…

– А чего вы ждали?

– Счастья…

– Разве счастье капает с неба? – засмеялся Лось. – И нужно только подставить ладонь?

– К некоторым оно приходит само…

– И что это за убогое счастье, вымоленное как подачка нищему в подставленную ладонь!

– Я даже от такого не отказался бы…

– Не надо ждать от кого-то подачки. Счастье надо завоевать самому! Будет человек счастливым или нет, зависит только от него самого. Я правильно говорю?

– Даже сверхправильно. О том, что свое счастье каждый человек кует сам, и я могу ораторствовать нисколько не хуже вас.

– А зачем тогда подставлять ладонь?

Черканов промолчал, да и Лось, почему-то смутившись, не стал настаивать на ответе.

Проехав некоторое время молча, Черканов попридержал своего коня и поехал уже вровень со спутником.

– В этих краях живет такая легенда. Когда бежит Солнечный или там Золотой олень, ну, в общем, волшебный, у него из-под копыт вроде бы высекаются, разбрызгиваются и падают дождем золотые искры. И если из этого золотого дождя кому-либо удастся поймать в раскрытую ладонь хоть одну-единственную маленькую искорку, тот будет весь свой век счастливым сполна. Очень похоже, что не моей дырявой ладони дождаться такого дорогого гостя. Да пусть я и не буду удостоен подобного подарка, обойдусь и без этого. Не так ли, Платон Остапович? – повернулся к спутнику и, словно давая понять, что шутит, грустно улыбнулся; опять выехал вперед, и опять впереди замаячила его спина. Только теперь Лось обратил внимание на ее худобу и выпирающие лопатки.

Хотелось сказать что-то ободряющее. Но что именно говорится в таких случаях, – Лось не нашелся.

Ручей, постепенно сбегая вниз, влился в речку, прорубившую себе проход через скалистую гряду гор и устремившуюся прямо на восход солнца. По обоим берегам ее простиралась луговина шириной не меньше версты.

Сойдя со старинного проселка, поехали по самому подножию горы, по еле заметной тропке, заметенной старым пожухлым разнотравьем.

– А это что такое?! – удивленно воскликнул Черканов, миновав перелесок.

– А что такое? – Лось непонимающе огляделся.

– Смотрите туда! Вон туда! – показал Черканов в глубь открывшейся долины. – Вон, во-он!

– Вы же хозяин этой земли, вам и знать. Это я могу спросить у вас, местного.

– Я и сам не знаю!

– Что это такое в самом деле?

Объехав огромную и высокую кучу из земли, песка, камней и дерна с трудом, чуть не завязли кони, преодолев довольно широкую полосу голой земли, остановились на берегу речки.

– Когда это они успели тут все выстроить?! – Черканов в полном недоумении осматривал громоздкий, с двухэтажный дом, целиком смонтированный промывочный прибор, большой дизельный электромотор, несколько дощатых сараев и штабель бочек с топливом. В его возгласе были и удивление, и восхищение, и неодобрение, и даже злость. – Все готово, хоть сейчас начинай мыть золото!

– У вас, у совхоза, они брали разрешение начинать тут работу?

– Ничего подобного. Был просто разговор, и то полуофициальный, что добычу золота можно будет начать в предстоящей пятилетке, после детальной разведки и точного определения запасов, с конкретным учетом перспектив развития совхоза. Кому, как не вам, в райсовете, все знать – ведь все идет через вас? Небось спрашивали у вас…

– Поверьте, нет! Странно… – Было отчего обескуражиться. Было отчего и возмутиться.

– Смонтировано же совершенно недавно. Может, и люди есть тут? – Поворачиваясь во все стороны, Черканов принялся кричать во все горло: – Эге-ге-гей!.. Ого-го-гой!..

Кругом царила немая тишина. Лишь спустя некоторое время, отразившись от отвесных скал по обоим берегам, крик Черканова вернулся звенящим эхом.

– Платон Остапович, что это значит? Не то ли самое, что на нашем Джэнкире добыча золота уже началась?

– Нет, нет! – решительно возразил Лось. – Такого постановления не было.

– Постановление может быть вынесено и задним числом. Написать его – недолго, – Черканов слез с лошади, обошел промприбор, словно не веря своим глазам, то тут, то там общупал, обстучал подобранным здесь же камнем, – Ничего не скажешь, сделано все на совесть, капитально. Как же это понять? Ведь была же у нас договоренность, что, если выявится тут богатое содержание металла, будем работать в тесном содружестве, сообразуя интересы и совхоза, и комбината. Где основать поселок совхозного участка, где поставить центр прииска – должны были решить также сообща. А на самом деле получается, что нас вовсе и в расчет не берут? – Цокнул языком, натянул картуз низко на лоб, молча постоял, потеребил затылок и стал толкать плечом деревянную стойку промприбора, как будто пробуя на прочность установку.

Положение Платона Остаповича выходило преглупейшее. Да и понимал он в этом деле, сказать честно, не то чтобы вовсе ничего, но маловато.

– Тит Турунтаевич, не надо так волноваться. – Чем меньше понимания, тем больше сострадания: глядеть же на Черканова – сердце кровью обливалось. – Видимо, ведут разведку, чтобы точно определить размеры запаса. – Попытался утешить, мобилизовав все свои познания о процессе добычи золота.

– Разведку ведут по-иному. Тут – другое! Ясно же, настроились на прямую промывку. Это видно даже простым глазом. Бульдозера где-то небось спрятали в лесу. Если начнут так, по-воровски, засылать сюда случайные бригады рвачей и добывать, нам никакой помощи ввек не дождаться. И все окрест порушат подчистую, камня на камне не оставят. Этим старателям нужно только золотишко! Плевать они хотели на охрану природы! Пле-вать! – Черканов захохотал яростно, как помешанный, устремил горящий взор на Лося. – Не говорите, не говорите, – точно отбиваясь, замахал руками, хотя тот не собирался ничего говорить. Тем более что он мог сказать? – Бережное отношение, рекультивация – пустые слова! В гробу они видели все это! После них, как после саранчи, даже в тысячу раз хуже, остается голая, мертвая земля!.. – Кажется, и выдохся от неожиданного бурного порыва. Закончил хриплым шепотом. Вовсе не для подавленного и совсем растерянного Платона Остаповича – Неужели и наш Джэнкир обречен на подобную злосчастную долю?!

Лось вполне разделял тревогу и боль человека, так преданно любящего свою землю. Более того, негодовал вместе с ним. Но потому-то как представитель районной власти и обязан был сохранять спокойствие, не поддаваться эмоциям.

– Что вы, не надо так говорить, – точно отмеривая разволновавшемуся больному в рюмку валериановые капли, произнес мягким голосом. Затем прибавил слегка железа: – Существуют государственные законы, правительственные постановления. Никому не позволено безнаказанно нарушать их.

– Уж чересчур вы уверены в силе своих постановлений, – слабая больная улыбка скользнула по вялым, уставшим губам Черканова.

– Как же не верить? – удивился Лось. Обижаться на перенесшего на его руках кризис и не подумал. – На то и постановление, чтобы выполняли. И… выполнят, голубчики! Если не захотят добровольно, то – заставим! – Глаза его стали жесткими, непримиримыми. Смягчились, обращенные к «пациенту» – Будьте уверены и не волнуйтесь.

– Что ж, вашими устами, Платон Остапович, мед пить! Придется поверить, – то ли и точно, поверив, то ли сделав вид, Черканов подошел к своей лошади. – Куда мы сейчас поедем? Не двинуть ли прямиком к старику Дархану? Это всего километров пять-шесть. Пораньше приехать и…

– Зачем? Где-то поблизости должен быть ваш знаменитый алас. Как он называется?

– «Балыктаах», что значит «рыбное». До него не так-то близко. А теперь… какой толк туда ехать?

– А что случилось?

– Сами же видели… Мы с вами намеревались все посмотреть прямо на месте и решить, а тут, не дожидаясь, некие все уже решили давно и бесповоротно. Чего теперь осматривать…

– Не надо паниковать раньше времени, Тит Турунтаевич. Я же говорил: закон есть закон, постановление есть постановление.

Дальше поехали в тягостном невеселом молчании, без разговоров и песен. Впереди по-прежнему ссутулившийся в седле Черканов. Проехав довольно долго вдоль долины, по большому распадку свернули резко на север.

Скоро прямо перед ними отвесной стеной выросла громадная гора, точно разрисованная от высоченной вершины до самого подножия кроваво-красными полосами.

– Кровавая гора, – подъехал Черканов, заметив, что Лось с интересом разглядывает эти необычные знаки. – Я сам не видел, но слыхал, что иногда с верха горы тут бежит кроваво-красная жидкость. Вот и образовались эти «ручьи». В народе говорят: «Плачет кровью». Есть поверье, что это случается перед великой бедой. В старину этому придавали огромное значение, при встрече тайком осведомлялись: «Как-то нынче Кровавая гора?» Видимо, тут есть залежи натуральной красной охры. – Черканов вгляделся в склон горы и громко воскликнул – Ба, да там вроде действительно капает! – но сразу умолк и толкнул лошадь. – Не, мне показалось…

Распадок пошел вширь и раздвоился, охватывая гору с обеих сторон.

Черканов неожиданно круто осадил коня.

– Посмотрите-ка, – кивнул в сторону редкого лиственничника, не особенно далеко от тропы. – Ваши тезки.

– Что?!

– Лоси же. «Сохатые» по-здешнему. Во-он стоят. Трое.

Только тут Лось рассмотрел в тени деревьев трех неправдоподобно громадных зверей. Отбиваясь от комарья, они мотали головами, хлопали большими ушами.

– Пусть стоят. Давайте-ка мы объедем их. И той тропой выберемся к аласу. Будет чуть подальше, да ничего.

Обогнув громаду горы, выехали опять на ровный продолговатый дол.

– Это и есть Балыктаах?

– Пахай[20], разве это алас? Толоон[21] же простой! – возмущенно сказал Черканов, будто обиженный. – Балыктаах – это! Представьте… – Не найдя нужных и достойных слов, умолк. – В общем, в ближней округе не найдется второго такого заповедного места! – и подхлестнул коня.

Лощина быстро сошла на нет, и путники съехали вниз в глубокую и широкую падь, наполненную прохладными сумерками. На дне пади когда-то был водоем, давным-давно высохший; и тут густо пахло гнилой сыростью. По всей пади, заслоняя почти непроницаемой стеной солнце и небо, мрачно толпились угрюмые ели. Даже кони, на что, казалось, безразличные к окружающему пейзажу, и те шли понурившись.

Лось, облегченно вздохнул, лишь когда миновали гиблое место. Кругом снова простирался светлый мир, вольный дол, чистая земля. Горы пошли в плавный изгиб, будто расступаясь.

– Вот и наш Балыктаах! – торжественно, с воодушевлением объявил Черканов.

Проехали еще немного, и перед ними во всем великолепии раскрылся дольный алас, окаймленный густыми дубравами, противоположная сторона его терялась в зыбкой игре полутеней ускользающего горизонта.

И впрямь, видевший, казалось, все главные чудеса, необыкновеннее быть не может, такого Лось не мог и ожидать.

– Ну как?

– Да-а… – только и сказалось. – Да-а… – Все выражающие изумление и восторг слова были истрачены – и не жалко. Для этого слова не было. Могло ли оно быть?

Черканов прервал-прекратил мучения Лося, томящегося немотой, будничным:

– Время уже к третьей дойке. Пожалуй, стоит сделать тут привал. Во-он там хотя бы…

Остановились на невысоком пригорке с восточной стороны. Расседлали коней, пустили пастись по-вольному.

– Я схожу за водой, а вы запалите костерчик вон на том старом огнище… – Не замечая того, Черканов обращался к Платону Остаповичу то на «ты», то на «вы». Не замечал этого и Лось.

В поисках сушины Лось направился к опушке леса. Набрел на смутные очертания провалившейся ямы старинного погреба. Несложно было догадаться, что погреб был весьма обширен. Судя по остаткам бревен да столбов, проживал тут явно не несводящий концы с концами бедняк, – вон сколько кругом было построек!

Вернувшись с охапкой сучья, застал Черканова за непонятным занятием: тот старательно выуживал что-то из ведерка прутиком.

– Что вы делаете, Тит Турунтаевич?

– Э-ж, выуживаю молодь– черпанулась вместе с водой. Нам нужна не уха, а просто походный чай.

– Интересно, чей это этох?[22] – спросил Лось.

– Не знаю. Я не здешний, олекминец[23]. Во-он, на той стороне, тоже видны многочисленные следы жилья. При добрых хозяевах и при стадах, хорошо ухоженная, земля эта в свое время наверняка была славной кормилицей, родимой матушкой. А сейчас тут жизнь исчезла, земля захирела, все быльем да сорной травой поросло. Земля человеком жива. Им поддерживается в добром здравии. Им же улучшается. – Опять Черканов говорил известное, и опять Лось слушал его, удивляясь новизне, казалось бы, старых слов. – Исчезнет человек, и земля тут же начинает портиться. И в конце концов окончательно погибает. С тех пор как большинство людей скопилось в совхозных центрах, этот необратимый процесс, охвативший здешние окраинные земли, наблюдается даже в центральных районах республики. – Черканов присел было на обрубок бревна, валявшийся рядом, но вдруг вскочил, точно ужаленный.

– Что с тобой? – встревожился Лось.

– Думал, бревно, а это, оказывается, сэргэ[24].

– И чего в этом страшного?

– Страшного, конечно, нет… Но садиться на сэргэ – это уж слишком. Пусть она и затрухлявела, и обломалась. Сэргэ есть сэргэ. Это не для сидения. Да вы этого и не поймете. У белорусов сэргэ ведь не бывает? Если даже и есть, то совершенно в другом духе, наверное.

– А что, ваша сэргэ имеет «иччи», духа-хозяина? – Лось усмехнулся.

– «Иччи», дух-хозяин! – неприязненно повторил Черканов. – Вы, кажется, хотите сказать, что я, коммунист, верю в чертей и разных там духов? Думайте, говорите – я не против. Но мне сильно не по нраву те современные парни, которым все трын-трава, все «до лампочки», невоздержанные на язык до матерщины, грубые и черствые, у кого ничего святого за душой. Мне не верится, что из таких шалопутов может выйти хороший, просто добропорядочный человек. А вы верите, Платон Остапович?

– Остепенятся со временем.

– Иные, дай-то бог, остепенятся, но насчет других – весьма сомнительно… Вот мы бьем себя в грудь, бахвалясь, что ни в бога, ни в духов не верим, но мне вот иногда очень хочется, чтобы и впрямь существовало нечто подобное. Наши предки встарь жили, прячась по захолустьям и осваивая вот такие аласы, семьи заводили, потомство плодили, скот держали – жили всяко: и в радости и горе, в сытости и голоде, с песнями и плачем. И подумать страшно, что от них остаются лишь вон те трухлявые деревяшки… Как они могут так совершенно бесследно исчезнуть?.. Нет, кэбис[25], мне хочется думать, и никто мне этого не запретит, что дух, душа, мысли и чувства людей, живших тут некогда встарь, каким-то образом находятся здесь – перешли, впитались, воплотились, как хотите, в эту землю, вон в те пни, в это самое сэргэ… Старая пословица: «Старинное жилье – не без пней, заброшенное стойбище – не без завета» – родилась отнюдь не случайно. Что, не туда клоню и не те слова – для партийного секретаря, а?