bannerbanner
Сказание о Джэнкире
Сказание о Джэнкире

Полная версия

Сказание о Джэнкире

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
11 из 12

– Вообще-то вы правы. Но лучше, когда память о живших остается не в виде трухлявых столбов, а в сути вечных благородных дел.

– Совершенно верно. Вот за это я голосую обеими руками. Я хотел только…

– Великолепные места… – давно уже перестав слышать, о чем и как рассуждал его спутник, Платон Остапович слушал и любовался сумерками. Губы прошептали сами – Богатая земля…

– В подземных кладовых нашего края всего вдосталь…

– Не о том я, не о том… – печально уронил Лось. Проговорил, пожалуй, со скрытым сожалением, укоризною и особенно затаенной безнадежностью, что вообще когда-нибудь будет понят. – Не о том…

– О чем же? – страстно проговоривший на ветер свой монолог, удивился Черканов.

– Не о подземных кладах, а о наземных, так сказать, богатствах. Я говорю о царстве пернатых, о племени четвероногих. Я говорю о растительном мире – вообще о природе.

Не то чтобы не ожидал такого в принципе, но в этот момент Тит Турунтаевич был застигнут врасплох словами Платона Остаповича: он ведь только что говорил о «сути вечных благородных дел». Связи между тем и этим Черканов уловить никак не мог. Хотя почему бы и нет? Наверное, забыл «то», а к «этому» душевному излиянию располагало все остальное, что существует без слов.

Лось не сказал еще самого заветного:

– К сожалению, таких мест на планете осталось очень мало. Надо это богатство всемерно беречь. И не просто сохранить, а приумножить, чтобы в целости и сохранности передать следующим поколениям, которые будут умнее нас и по-новому, с дальним прицелом распорядятся всеми богатствами матушки-земли. – Закончил на одном дыхании. Руки упали в бессилье. Стоял растроганный и немного даже растерянный: не ожидал от себя такого лирического всплеска, такой бури чувства. Право, не ожидал.

В этот миг Черканов неопровержимо и бесповоротно понял, что Лось нравится ему не зря.

– Ох, чай бежит! – Оба разом кинулись к костру.

Буханка черствого хлеба и небольшой туесок со сливочным маслом – свою немудреную провизию Черканов выложил первым и теперь наблюдал, как его спутник достает из объемистой спортивной сумки пластмассовые и жестяные банки, различные коробки, открывает и развинчивает их, вытаскивает узорчатые матерчатые мешочки и разбирает их содержимое. Нашлись курятина и колбаса. Не обошлось без чеснока и шоколадных конфет. Под занавес выудился небольшой, похоже, из-под лекарства, пузырек. Лось просмотрел его на свет. Не поняв, что за содержимое в нем, открутил пробку, нюхнул и остался весьма удовлетворен, бормотнув при этом про себя: «Эге, положила горчицу, молодцом!»

– Сразу видно, собирала рука любящей женщины, – Черканов завистливо вздохнул: – Счастливый вы человек, Платон Остапович.

– Да-а, моя Диана!.. – тут же осекся. Заметил, что на лицо Черканова набежала тень. – Да и ваша супруга…

– А моя – вся вот тут, – Черканов ткнул пальцем в почти окаменевшую буханку.

– Любит или не любит, разве можно определить только по этому признаку?

– И безошибочно!

– Э, брось… Каковы припасы на дорогу – зависит просто от наличия продуктов в доме.

– Это верно только относительно разнообразия продуктов, – тихо отвечал Черканов, вертя в руках кружку с обжигающим чаем. – Но важнее, как все приготовлено и как уложено…

– Не слишком ли примитивно, чтобы вынести окончательное заключение в таком непростом деле?

– И совсем не примитивно. Посмотрите сами, – Черканов показал на скатерть-самобранку, – Разве здесь не видна воочию любящая рука?

– А у вас как?

– Жена меня не любит.

– И вы это определили только сейчас?

– Нет, знаю давно.

– А вы ее как… любите?

– Я?.. – Черканов отрицательно крутнул головой.

– Коль не любите друг друга, зачем же живете вместе? Как будто кто-то вас к этому принуждает.

– А что делать, позвольте спросить?

– Если не любишь, сразу надо рвать все узы. Уехать.

– Куда?

– Как это «куда»? Ну, в общем… Свет велик, земля обширна. Где-нибудь есть, наверное, кто-либо, кто люб сердцу. Вот к нему и прибиться.

– А если тот человек тебя не выносит и даже глядеть не хочет?

– Э, бросьте! Так не может быть.

– А вот и может. И даже очень запросто. Эх, Платон Остапович, вы, молодые люди, иногда рассуждаете донельзя прямолинейно. Сколько семей, думаете, живут в подлинной любви? От силы половина! И на том спасибо. А другая половина живет по инерции, из равнодушного согласия, ради детей и даже из-за страха: чуть что – и карьера полетит к черту… Вот так-то, милый…

До этого Лось не замечал почему-то разницы в летах между ними. Особенно когда вместе глядели на неизъяснимое, что окружало их, когда… Оказывается, разница была.

– Таких семей может быть только единицы… – Молодость Лося еще и не собиралась согласиться.

Черканов, приобняв руками колени, невидяще уставился куда-то в пространство.

Лось, принявшийся было яро доказывать ошибку, замолчал, заметив, что до собеседника его слова совсем не доходят. Если даже сказать совершенно бесспорные вещи, выложить абсолютные истины, он сейчас их не воспримет. Видимо, Черканов все решил для себя давно и твердо. И разве выстраданное в жестоких сердечных муках убеждение человека можно изменить голословными рассуждениями вроде «должно быть так и вот так»? А в сочувствии он и вовсе не нуждался… Не найдя, что сказать, чувствуя себя оттого несколько неуютно и неловко, Лось принялся грызть куриную ножку.

Внезапно откуда-то прилетела трясогузка и, трепеща крыльями, зависла в воздухе над Черкановым, едва не касаясь его лица. Тит Турунтаевич от неожиданности отшатнулся. Птаха, словно решив: «Достаточно попугала, теперь поругаю», в несколько взмахов крылышек взлетела на деревцо неподалеку и принялась гневно чирикать, вертя головкой.

– Не пойму, о чем ты мне толкуешь, – проговорил Черканов рассерженной птичке и спросил у спутника: – Вы случайно не знаете, сколько живет такая вот трясогузка?

Лось замычал, обжегшись чаем, отрицательно замотал головой.

– Если она долгожительница, то эта пичуга должна помнить тех, кто жил здесь прежде. Не изгоняет ли сна нас отсюда, невзлюбив, а? – Напрасно прождав ответа, Черканов взглянул в лицо сотрапезника и улыбнулся – Вы что, осуждаете меня или жалеете? Чего молчите-то? Осуждать – за мной вроде нет никакой вины. Жалеть – не считаю себя горемыкой. Вероятно, правы люди, когда говорят: «Где любятся, там и ссорятся». У нас – тишь да глядь и божья благодать. Такую мирную и согласную семью, как наша, сыщешь редко.

– Что касается меня, с нелюбящей женщиной не прожил бы и одного дня. Как можно быть счастливым с нелюбимым человеком? – Не часто выпадали поводы быть Лосю искренне благородным. Тут и стараться было нечего. Само собой вырвалось.

– Верю. Но некие, вроде меня, так, видимо, и уйдут из этого мира, не узнав, что такое любовь… Вы, похоже, прошли через жаропышущее горнило любви, достаточно вкусили ее сладкого меда и сока. Может, объясните мне все это?

– Хотя не все обстоит так, как вы сказали, свое мнение могу высказать. – Не сумел бы дать отчета: на какое-то мгновение Лось точно почувствовал, что он старше Черканова. – Зачем вам, Тит Турунтаевич? Ваша жизнь куда интереснее моей! Расскажите вы, – смиренно, унижение паче гордости, склонил голову Лось.

Черканов легко согласился.

– Ну слушайте. Семнадцатилетним парнем я по самые уши втюрился в девушку, с которой вместе учились в техникуме в Якутске. Не знаю, чем она меня околдовала. По словам друзей, она была далеко не красавица, но для меня!.. Короче, солнце всходило именно с нею. По утрам я просыпался с радостной мыслью, что днем увижу ее. Ночью засыпал с ее именем на устах. Но, чтобы открыться в сжигающих меня страстях – и помыслить о том не смел. Собрав все мужество, раза три-четыре приглашал ее в кино. В общем, как говорится, одни сладкие страдания… – замолчал и начал прикуривать сигарету. Не только затем нужна была ему передышка.

Признаться, несколько коробил тон, каким Черканов рассказывал свою историю. Лось объяснял его внутренней ожившей вдруг болью и, пожалуй, глубокой застенчивостью, какую проше всего скрыть, знал по опыту, самоиронией.

– На последнем курсе, – продолжил повествование Тит Турунтаевич усмехаясь, – на мою ненаглядную положил глаз парень со второго курса. Что за личность? Хотите верьте, хотите нет, – прищурил глаза то ли в шутку, то ли всерьез, – он не стоил моего мизинца. И на вид был не лучше меня, в учебе – просто дундук, общественную работу совершенно терпеть не мог. Только и умел – танцы. Моя же любимая втюрилась в прохвоста, как я в нее. Души в нем не чаяла, ходила за ним тенью. Покорно сносила издевательства, какие этот… позволял над нею при людях. Спросите: что же я-то смотрел? Да как ответить. Ревновал страшно. Удумал, дурень, что она сама разберется, что заговорит в ней женская гордость. А главное, тешил свое самолюбие: пусть, мол, помучается, – поймет, какой замечательный рыцарь, – то есть, извините, я, – преданно и бескорыстно любит ее. Ждет. И будет ждать всю свою жизнь.

– Да-а… – протянул Платон Остапович, намереваясь что-то сказать, пока Черканов ворошил прутиком в костре, но передумал. Тем более что рассказчик сам приступил к делу.

– В конце второй четверти моего счастливого соперника вытурили из техникума. Кажется, я говорил, что в науках он был дундук? Обрадовался ли я такому обороту? Можете меня презирать – да! Неужели и теперь моя ласточка не поймет, с кем хотела связать свою судьбу? В чем-чем, а в этом не сомневался. Успокоившись, стал готовиться к серьезному объяснению с моим ангелом. И… вдруг! Моя царица бросает учебу, выскакивает замуж за этого прохиндея, и они укатывают в неизвестном направлении… Какой зверь тут проснулся во мне, не знаю, – рвал и метал! Хотел даже, но… Коли остался в живых, – выход один: забыть. Я и пытался. Получалось наоборот: с течением времени все более обаятельным и прелестным являлся мне ее облик. Из-за этого проклятого чувства долго ходил в холостяках. Мне все мерещилось, что она, моя незабвенная любовь, когда-нибудь все равно вернется ко мне… И все-таки жизнь взяла свое, юношеская мечта стала блекнуть. И я женился. – Сказал, будто нырнул в омут.

Терпения Лосю не занимать, но тут хотелось поскорее узнать, как дальше развивались события.

– Перед тем как попасть сюда, работал я вторым секретарем райкома партии на Ленском побережье. Там и встретил свою девушку. Да какую там «свою», какую там «девушку» – поблекшую, неряшливую женщину. У нее уже было двое детей. Муженек превратился в форменного «бича». Ну и встреча! Что же, вы думаете, было потом?

Лось изобразил на лице недоумение, развел руки.

– Меня хватил солнечный удар. Я, балбес эдакий, опять закусил удила, забил копытом. «Вырву страдалицу из рук злодея!» – Бог мой, какое святое благородство, жажда самопожертвования и самоотречения закипели в этой груди! – Хлопнул себя по брезентовой куртке. – Готов был вызвать на поединок самого страшного дракона! С женой, решил окончательно и бесповоротно, развожусь. Но… спасло от великого жертвенного подвига, что красавица и глядеть на меня не желала. Поздороваюсь – еле-еле кивнет головой, хочу заговорить – не отвечает. Однажды в сельпо оказался в очереди за нею. Ей не хватило сколько-то копеек. Щедрой, дрожащей от радости рукой я положил их на прилавок. Продавщица уже сгребла мою мелочь, но моя прелестница, затребовав лепту обратно, с ехидной усмешечкой швырнула монеты на прилавок передо мной: «Это не мои деньги, а вот этого гражданина! Запишите, я завтра же занесу». Итак, я – «гражданин»! Так-то, Платон Остапович, милый вы мой! Может, хватит? Небось думаете, с чего это старую перечницу потянуло на исповедь?

– Что вы, Тит Турунтаевич? – от чистого сердца отмел подозрения в праздном любопытстве Платон Остапович, заплескав и руками, и глазами. – Рассказывайте, пожалуйста! Интересно необычайно!

– Дальше будет еще интереснее, – усмехнулся, как делал это много раз сегодня, Черканов. – Пока суд да дело, муженек моей, не знаю, право, как и называть теперь, по пьяной драке загремел в тюрьму. Какой человек не нуждается в сострадании? Человек я, как вы могли уже убедиться, сердобольный – поперся к ней домой. Повторяю про себя, что скажу в утешение и в ободрение: «Не крушись, не бойся, в беде одну не оставлю». Встретила меня злым оком. Сесть не предложила. Пришлось беседовать у порога. Вижу, все нехитрые пожитки увязаны – переселенцы, да и только.

– Куда это собираетесь?

– На кудыкину гору!

– Неужели и спросить нельзя? Не совсем мы посторонние: вместе учились все-таки.

Смягчилась как будто:

– Поближе к месту, где муж отбывает срок.

– Когда едете?

– Завтра.

– Может, стоит поразмыслить еще?.. Вашему мужу, человеку молодому и здоровьем не обиженному, за несколько лет ничего не сделается. Вы подумайте о себе, о детях. На новом месте будет трудно отыскать и жилье, и работу. Не лучше ли будет остаться тут? Я бы стал помогать…

– А-а, потому и прибежал, высунув язык, что считаешь меня свободной? Что, в полюбовницы зовешь, кобель такой-сякой? И не мечтай! Катись прочь с моих глаз!

– Вот как! – вернулся Черканов в настоящее время. – Надо было видеть ее, взбеленившуюся, с растрепанными космами, как у ведьмы. И… как же необыкновенна она была в тот миг! Прекрасна? Не знаю. Было в ней что-то завораживающее. Было!.. Но… в такой ситуации, понимаете, не до выяснения истины – в самую пору уносить ноги. С тех пор не встречались. Не представляю, что горе-муженек опомнится, вернется когда-нибудь в человеческий образ. А бедная женщина с двумя детьми на шее где-то мыкает горе. Она нейдет у меня с ума. Ночью ли, днем ли, как останусь один, сразу же вспоминаю о ней. Если б позвала, очертя голову побежал бы на край света, – Черканов кончил свою исповедь.

Оба долго сидели молча.

– Скажи, что это такое, любовь или насмешка жизни?

Ждавший подобного вопроса Лось, однако, вздрогнул от неожиданности. Сам ломал голову, прикидывая и так и этак. Ответил не слишком уверенно, запинаясь:

– Больше похоже на любовь.

– Да? Вы убеждены?

Признаться как на духу, убежден Лось не был.

– Может, и не совсем, но…

– Ага, нужно было бороться?

Лось обрадовался подсказке. Странно, что это не пришло самому в голову.

– Ну конечно! Конечно, бороться. И не сдаваться!

– Та-ак… И тогда бы я преодолел один шаг, верно?

– Какой шаг? – опешил Лось.

– Ну, как же, от любви до ненависти, говорят, один шаг. Стало быть, и в обратном направлении не больше.

– Вот видите, вы же сами все превосходно понимаете, милый Тит Турунтаевич, – облегченно, радуясь выходу из безвыходного, показалось в какой-то миг, положения, молодо засверкал зубами Платон Остапович.

– Я-то понимаю. Она не понимает и не хочет. Подскажите, как мне еще бороться?

Лось развел руками. От его уверенности, что он чему-то, самому главному, научил беднягу Черканова, почему-то вдруг ничего не осталось. Он и сам уже не знал, что такое – любовь. Лицо стало беспомощным, как у младенца.

Костер прогорел и только изредка помигивал тлеющими угольками, вокруг некоторых пыхало голубенькое пламя, тут же падая.

«Да-а…» Кто сказал? Или вовсе и не сказал – тяжкий вздох вырвался из чьей-то груди.


Уже к вечеру путники прибыли в алас Кытыя. Старик Дархан, копавшийся на подворье, долго вглядывался в направлявшихся явно к нему незваных гостей и не мог никак узнать: кто бы это мог быть? Хопто нехотя поднялся и, вероятно, вспомнив о своей обязанности облаять новоприезжих, лениво взбрехнул несколько раз, затем завилял хвостом: увидел знакомого человека.

Черканов познакомил Дархана с Лосем.

– Старче, по-старинному он – улусный голова, по-нынешнему – председатель райисполкома. Фамилия у него интересная, звериная: Лось, что значит Сохатый. Звать: Платон Остапович.

– Такая хорошая фамилия не может не понравиться, – улыбаясь, Дархан крепко пожал протянутую руку Лося. – Не чета твоей. Сохатый– не черкан[26].

– Ты неправ, старый. Такой уловистой снасти, как черкан, еще надо поискать. Особенно встарь, когда о железных капканах и не слыхивали.

Дархан и Намылга засуетились: часто ли наезжают столь уважаемые и дорогие гости? Беда, негде было бы принять и нечем потчевать– есть все, чего душа ни пожелает. И за красною речью дело не станет.

– Старче, уж не больно ли щедро ты начал раздавать налево-направо свои исконные земли, а? – вперил в Дархана суровый взор свой Черканов, подняв чашу с кислым молоком.

– Как это? – испугался Дархан. Не понял шутки.

– А кому ты уступил долину Харгы?

Дошло до старого. Но не принял ласковой шутки, нахмурил седую бровь.

– Небось сам радостно трубил, что обнаружено золото. Похоже, там постарались твои любимые золотокопатели. Они же побывали и выше – на Туруялахе.

– Хе, я привык уже, что в конце концов любая вина падает на мою голову, – снисходя и прощая слабых и сирых, находящих виновника в лице великого, не жалеющего ради их счастья ни здоровья, ни сил, ни самой единственной жизни, печально ответствовал Тит Турунтаевич. Добавил же неожиданное, сути затеянного разговора как будто и не касаемое: – Не известно еще, как и когда впоследствии аукнется это нашествие… – Приспустил набрякшие веки.

Зачем сказал? Да и что именно? Ничего как будто особенного. Но Дархан, чуток стариковский слух, сердце и того более, уловил в голосе что-то вроде тревоги и удивился.

– Ну, будем надеяться, все будет благополучно. – Привычно перебирая пальцами редкую бороденку, Дархан постарался успокоить и гостей, и себя. – Советская власть распорядится, как лучше.

Лось все время больше помалкивал. Если и высказывался, нахваливал пир и хозяев пиршества…

Нет, не понять не вкусившему блаженства отдохновения, какое испытывал теперь Платон Остапович, смутно сознавая, что пробудился-таки. Трапеза была, несомненно, излишне обильна. Хозяева в грязь лицом не ударили, а гости не чванились…

У-ух! Как только не задохнулся ночью? Духмяный аромат неведомых трав и цветов витал в полумгле помещения, где Лось сейчас находился, где, само собой, и почивал. Приглядевшись повнимательнее, уже не сомневался: спальня – амбар, ложе – дровни. И… возликовал: «Мать честная! Да что же это со мной творится? Где я?» – И не спешил ответить, смаковал предчувствие того, что явится, что еще более озарит. И не выдержал. «Не в детстве ли?» (Нужно ли говорить о сеновале и прочем? И без слов ясно. Пожалуй что, и яснее.)

Откинув пышущий жаром тулуп, бодро вскочил с саней. Пошарил вокруг глазами: где-то тут должен быть и Тит Турунтаевич. Где же он, родной человек? Вторые дровни были пусты. В приоткрытую щелку двери сочился призрачный свет.

Платон Остапович выбрался из амбара наружу. И снова ощутил волю.

Но что это? Ночь – не ночь, утро – не утро. Небо стояло высокое-высокое, и отовсюду струился мерцающий матовый свет. Изредка на опушке леса всщебетнет полусонная птичка. Где-то на озере квакнет лягушка. У дымокура, источающего тоненькую струйку дыма, закрыв глаза и пережевывая жвачку, безмятежно дремала корова; ее глубокий, утробно печальный вздох разносится далеко окрест. Обрадованно подскочил пес, замахал-завилял хвостом: признал за хорошего человека.

Среди редкого березняка, стоящего посреди луговины, Лось заметил, как что-то мелькнуло. Похоже, человеческая фигура. «Не Черканов ли бродит?» Размашисто зашагал туда.

– Тит Турунтаевич! – никого не обнаружив в березняке, громко воззвал. И еще раз, шутейным окриком. Мало ли что, и взрослому человеку иной раз охота сыграть в «казаки-разбойники». – Ти-ит Турунтаеви-и-ич! Ку-ку!

– Ку-ку! – ответили откуда-то сверху.

Лось от неожиданности споткнулся о кочку, едва удержался на ногах: «А-а?.. А!»

С неба опять заговорило:

– Черканова тут нет. А это я – Чаара!

«Какая еще Чаара?.. Чары?..» Чиркнуло зарницей и погасло в мятущемся сознании Платона Остаповича. «Меньше надо…» – мелькнуло вслед. Недодумалось: чего меньше-то?

– Взгляните наверх, Платон Остапович! – подсказал нежный голосок.

«Откуда знает мое имя?» Впрочем, это было не самое удивительное. Послушно поднял голову.

В седловине, какую образовывали два разошедшихся в разные стороны толстых сука огромной березы, болтая ногами, сидела прелестная девочка. Лось узнал ее незамедлительно: старикова внучка! Он еще и обратил внимание, как она резвым челноком сновала вчера (или еще сегодня?) между амбаром и домом, – помогала готовить застолье. Значит, ее зовут Чаара! Вчера поинтересоваться было как-то недосуг.

– Рыбой угоститесь? – не подозревая о пережитом гостем, как ни в чем не бывало спросило небесное создание. – Дедушка велел, чтобы я подала вам, когда проснетесь. Или будете ждать Черканова?

– С этим позже, – вяло и хмуро отвечал с земли печальный Платон Остапович. – А где Тит Турунтаевич?

– Ушел вместе с дедушкой осматривать стадо. Во-он туда, – сунула пальчиком куда-то в белесые сумерки. – Дедушка и на ночь останется там. А Черканов скоро должен вернуться. Это я его поджидаю.

– Чтобы угостить рыбкой? – Про себя подумал: «Господи, значит, еще все-таки ночь? Пора бы и привыкнуть к белым полярным ночам…», заодно и пожурил себя.

– Нет. Чтобы спросить.

– Это о чем, если не секрет? – Доброе расположение духа, кажется, помаленьку возвращалось. Недавний страх, уже отлетевший, вызывал улыбку. Только ведь кому расскажешь? «Хотя отчего бы нет когда-нибудь, когда буду уже на пенсии?»

– Почему секрет? – Некоторое время Чаара серьезно смотрела сверху на Платона Остаповича. – Кстати, про это должны знать и вы. Ой! – всполошилась вдруг. – Так же нельзя разговаривать: вы – на земле, я – на дереве… Давайте я сойду лучше.

– Не надо сходить! – Бедовый мальчишка взыграл в Платоне Остаповиче и полез на соседнюю березу.

– Осторожнее! Ой!.. Осторожнее же! Расшибетесь в… – И правильно, что недоговорила.

– О-го-го!.. Ну, видела? – Пыхтя и обливаясь потом, Лось уже восседал верхом на толстом суку. – Теперь разговор будет происходить на высоком, так сказать, уровне. Слушаю вас!

– Черканов сказал дедушке, что здесь, на нашем Джэнкире, будет организован прииск, образуется отделение совхоза, возникнет новый поселок. Когда это произойдет?

– Когда? – назвать точный срок Лось затруднился.

– Через пять-шесть лет?

– Ну, за это время-то – конечно! Успеем. Обязательно даже. Может, и раньше.

– В таком случае после университета – прямо сюда!

– Кем же нам ждать вас?

– Врачом.

– Приезжайте. Милости просим.

Чаара легко и быстро, словно белочка, соскользнула на землю. Раскинув руки, плавно закружилась:

– Как все чудесно: и земля, и небо!..

Платону Остаповичу представилось, будто он, вознесенный на волшебных крыльях этой молочно-белой ночи, невесомо и стремительно летит над просторами прекрасной земли, которую можно бы сравнить только со сказочной страной олонхо, полной чудес и тайн. Он ощутил в себе такую мощь и волю, какие теперь позволяли ему творить невозможное. Прежде – невозможное. Всю его душу, все существо его объяло страстное желание эти мощь и волю, которые он почуял в себе, без остатка направить только на приумножение добрых дел, хороших поступков, благородных мыслей. И если бы дано ему было десять жизней, все до последней посвятил бы тому, чтобы эта чудесная земля с каждым днем, с каждым годом расцветала пышней и краше, чтобы люди на ней жили еще более счастливо.

То ли чей голос, то ли порыв ветра тихо шепнул:

– …эта земля… это небо…

Лось полной грудью набрал воздух и выдохнул:

– Как прекрасны!

Глава 7

Утро

9 часов 30 минут

«…Таким образом, товарищи, не только мы, руководители и специалисты, но и каждый простой горняк должен твердо понять, что месячный план под угрозой срыва… кхэ, кхэ!.. – прокашлявшись, тягучий голос продолжил тягомотное – Всем нам без исключения необходимо трудиться с полным напряжением всех сил. Каждый должен сказать себе: «Судьба плана прямо зависит от того, с каким успехом проработаю именно я!»

Непосвященный, стой он за неплотно закрытой дверью кабинета, откуда просачивался голос, мог бы за милую душу решить, что по радио передают какую-то знаменитую пьесу на магистральную тему; и может, угадал бы в роли положительно-передового, но смертельно умученного борьбой с ретроградами, консерваторами и прочими чиновниками новатора любимого артиста, чья фамилия, как назло, выскочила вдруг из головы.

Обладай нечаянный слушатель воображением, увидел бы воочию тяжелое лицо героя с набрякшими от бессонницы и горьких раздумий веками, большие натруженные кулаки, вбитые в стол. Популярный артист не помогал себе руками – оттого и говорил не громобойно, без надрыва. Не вещал. Не призывал. Он просто и честно доносил до народа правду. Правда, сказанная тихо (тут, несомненно, ощущалась школа «чеховского театра»), куда глубже проникает в душу. А зачем вообще-то надрываться криком по любому поводу?

На страницу:
11 из 12