Что-то пошло не так. Послесловие

Последние слова Ивана вернули его домой, в тот день, когда он получил повестку. «Может, не пойдёшь? У нас дети, Богдан, им отец нужен…» Казалось бы, суть одна, что у него, что у этого парня. И суть одна, и держава одна, почему же они оказались друг против друга по две стороны баррикады, да ещё с оружием в руках?

Сам того не понимая, Иван разбередил незаживающую рану. Хотя, в общем-то, ни в чем он не виноват – у человека всегда есть выбор, досадно только, что прошлое изменить нельзя.

Бессонная ночь и не менее беспокойный, муторный день дали о себе знать – после ужина Богдан будто в омут нырнул с головой. Проснулся он от острой жажды, и только хотел взять стоявшую рядом, на стульчике, бутылку с водой, как услышал, что кто-то поблизости шепчется. Он так и застыл с протянутой в воздухе рукой, настороженно всматриваясь-вслушиваясь в темноту, чтобы случайно не пропустить какое слово.

Беседующие, по-видимому, тоже заподозрили неладное, так как разговаривать перестали, а потом и вовсе человек, сидевший возле соседней кровати, бесшумно поднялся и так же молча вышел. Волна воздуха, сопровождающая его движение, донесла легкий сладковатый аромат – запах духов Любы.

Стараясь сильно не шуметь, Богдан не спеша опустил замлевшую руку, растёр возникшие иголки под локтем, и вдруг – бабах! – что-то глухо ударило о деревянные половицы и покатилось по комнате. «Яблоко!» – с улыбкой вспомнил в руках у мальчика надкушенную, и брошенную к нему на кровать, антоновку.

Утром о ночном происшествии никто не обмолвился ни словом – ни он, ни Иван. Оба усердно избегали встречаться друг с другом глазами, и так же усердно изображали, что на самом деле ничего необычного не случилось – ночь, как ночь, мало ль что могло пригрезиться? Расклад изменился, когда перед обедом в палату заглянула Люба.

– Здравствуйте, ребята! Как поживаете? – спросила она и, не ожидая ответа, прошла к кровати Ивана. – Ваня, я с утра Оксане звонила. Девочки как раз в школу собирались, тебе привет передавали. Представляешь, она отпуск за свой счёт взяла, специально, чтобы к нам приехать, тебя навестить. Еле отговорила. Пообещала дать знать, когда обстановка стабилизируется. Ну, куда ей сейчас, подумай? Даст Бог, немного успокоится, обстрелы прекратятся, тогда и поговорим – по ситуации решим, что делать, а пока… а пока пусть дома сидит, не ровен час. Да и работу легко потерять, труднее – найти.

Наклонившись над сумкой, женщина не видела, как расправил плечи Иван, и, как отвисла челюсть у Богдана. Судя по тону и содержанию разговора, нынешний звонок не был первым, и означал, что Люба с Иваном намного теснее общаются, чем он предполагал.

– Я вам пирог принесла, домашний, с яблоками.

«С антоновкой?» – еле сдержался, чтобы не рассмеяться, заметив быстрый взгляд соседа. По комнате поплыл дразнящий аромат ванили и свежесваренного фруктового варенья, а он вспомнил дом.

«…– Ксюшенька, зови папу чай пить!

– И кто бы что не говорил, когда антоновское яблоко дойдёт, «Цветаевский» особенно хорош, – ставила на стол блюдо с ароматным, ещё тёплым пирогом Наталья.

Спорить с ней никто не собирался. Превосходная хозяйка, к пирогам супруга особой привязанности не питала, справедливо полагая, что свежую сдобу всегда можно покушать в кафе или купить в кулинарии, где её изготовлением занимались профессионалы, но этот пирог получался у неё выше всяких похвал, так что были все основания важничать…»

Домашние воспоминания отодвинули в сторону последние события, будто и не было ничего – ни войны, ни ранения, ни больничной палаты с таким же, как он сам, незадачливым напарником. Богдан даже зажмурился, как в детстве, в надежде, что откроет глаза уже в другом месте, но вместо мнимой телепортации вдруг явственно услышал знакомый голос.

– Ты как? Живой? Ну, слава Богу, а то смотрю – глаза закрыл и не шевелишься! А я тут мимо проходил.

Михаил неуклюже садится на стул.

– Зашёл поблагодарить. В тот раз я даже не успел сообразить, смотрю, ты на меня валишься, и сразу – ууух! А потом, ка-а-ак шандарахнуло! Жесть! И вот, – тяжело вздыхает он, – меня только оглушило, а ты – опять лежишь. Получается, я тебе должен. Ты мне жизнь, получается, спас. Теперь ещё родней стал, уже не понарошку, а по-настоящему. Даже не знаю, что с этим делать…

Поговорив ещё минут пять, Миша засобирался уходить. Он достал из кармана старенький мобильник, включил его, и через несколько секунд раздалась настоящая канонада сигналов о не принятых звонках и смс.

– И так – круглосуточно, уже забыл, когда нормально спал. Отключился немного, чтобы с тобой поговорить, счас разгребать буду, – пожаловался он под сопровождение входящего звонка.

Лицо Миши вновь стало непроницаемо-жестким, будто высеченным из цельного камня или куска… угля. Богдан даже представил на миг, что брат его нечаянный вырезан из породы, которую в шахте добывал – сила в нем недюжинная оказалась, без червоточин и обмана, с такими людьми даже потерять не страшно, а уж найти!..

Где-то в самом дальнем уголке сердца у Богдана шевельнулось чувство, напоминающее гордость, что Михаил – его брат, и не понарошку, как он сказал, а по отцу, по крови. Уже спокойнее, чем прежде, он прожил день, но ночью его снова навестил серебристый ворон. Сверкнув блестящим глазом, он внезапно застыл, будто в удивлении, потом выдал что-то среднее между скрипом не смазанной телеги и входной двери. Богдан открыл глаза. Прислушался. Птица пропала, но звук её голоса снова повторился, а его захлестнуло ощущение стороннего присутствия, и от присутствия этого исходило такое глубокое чувство опасности, что он содрогнулся от мгновенно накрывшего его звериного страха и непреодолимого желания спрятаться, зарыться куда-нибудь, чтобы не слышать этой громкой тишины, или бежать, куда глаза глядят.

Непроницаемая тьма окрест сгустилась до состояния зловещей безнадёжности, казалось, даже завибрировала, задрожала в предчувствии предстоящей беды. Он неподвижно замер, стараясь не выдать себя. Так уже было когда-то в детстве, в сельском доме, и причиной его ночного кошмара тогда явились воспоминания о Настасье.

После её смерти бабушка долго горевала. С самого утра она сжимала и так незаметные губы, смотрела сквозь Богдана с мамой невидящими глазами, и только тяжко вздыхала. И так каждый божий день. Богдан даже обиделся на неё – ему казалось, будто для бабушки ни он – её внук, ни родная дочь ничего не значат, и если, не приведи господи, что-то случится с ними, она даже не заметит этого.

После обеда на сороковины, выпившая за помин души Анастасии, давно не молодая соседка на удивление больно вцепилась Богдану в руку, наклонилась к самому его лицу, и, дыша в лицо живым самогоном, хрипло просипела: «Ты, Бодя, бабулю свою не сторонись – у ней жизнь надорвалась, но ещё горше будет, если надрыв не остановить. Эх-х, пропала душа…» Женщина оставила в покое его руку, но, вспомнив что-то, снова сузила глаза и таким же громким шёпотом добавила: «Прошу – имей совесть, будь человеком, у неё, кроме тебя с Ядвигой, никого не осталось».

Услышанное больше удивило, чем испугало его – о своей ревности к усопшей он никому не говорил, даже маме, поэтому был в замешательстве, что совершенно чужой человек догадался о его потаённом. И тогда, чтобы исправить положение и вернуть себе бабушкино расположение, Богдан попросился на ночь в маленькую комнату.

Приготовления заняли время, но запертая на два оборота ключа дверь, палка от старой швабры в углу, лампа под абажуром на тумбочке возле кровати, рядом с ней тарелка с «таблетками от голода» – тонко нарезанными кружочками домашней колбасы, и книжка в руках – всё , что должно было унять выпрыгивающее из груди сердце, дало желаемый результат – Богдан постепенно успокоился и скоро уже не вздрагивал от каждого шороха за окном и не оглядывался всякий раз по сторонам в поисках привидения. К тому же, повесть оказалась настолько интересной, что он даже пожалел немного, что не успел дочитать её до конца, когда начали смыкаться глаза. Зевая, отложил книжку, мельком взглянул на старый механический будильник, и только потушил ночник, как вдруг понял, что что-то пошло не так.

Сон как рукой сняло. Он замер, чувствуя, как стынет от страха спина, а на лбу появляются капли холодного пота, прислушался, но прошло минут пять, прежде, чем сообразил, что его сбило с толку – будильник не тикал, молчал, хотя всего час назад он лично его заводил. Когда паника немного улеглась, он потихоньку дотянулся до светильника и щелкнул выключателем. Лампочка ослепительно вспыхнула и… лопнула, зазвенев отвалившейся спиралью.

Дрожа от страха, Богдан по самые глаза зарылся в одеяло, прислонился спиной к стенке и услышал, как кто-то тихонько, но настойчиво, стучит в дверь… Потом постучали в окно… и в стены… и даже в потолок…

Вот и сейчас, как тогда в детстве, он лежал, не двигаясь, лихорадочно соображая, что происходит в темноте вокруг него, еле сдерживая сердце, гулкие удары которого, казалось, можно было даже потрогать на ощупь.

Когда напряжение достигло предела, он вдруг почувствовал, как что-то плашмя ложится ему на грудь, невидимые тиски сковывают движения, не дают ни дышать, ни шевелиться. Это «что-то» было тяжёлым, будто свинцом налитым, как бывает тяжёлым обмякшее безжизненное тело, а ещё – не чужим, он ощутил это кожей, и чувство близости только усилило тревогу.

Сколько продолжался этот ужас – секунду, две, возможно, час или дольше, он не знал, потом послышался судорожный вдох, больше похожий на всхлип, после чего дышать стало легче.

В себя он пришёл от звука закрываемой двери. О произошедшем свидетельствовали лишь онемевшее тело и тупая боль в груди, где недавно, как ему показалось, лежал человек.

А ещё через несколько минут в больнице началось особое оживление, что являлось признаком очередного обстрела – одна за другой подъезжали сигналящие «неотложки», по коридору сновали-стонали груженые тележки, слышалось глухое шарканье нескольких десятков торопливых ног и короткие команды старших.

Персонал работал, как единый организм. В мирных условиях такая слаженность нарабатывалась годами, сейчас же опыт определяла война.

Пронизывающие воздух тревожность и волнение не обошли стороной и их палату – даже Иван притих, оставив в покое свои привычные заезженные шутки, которыми прежде, как начинал, так и заканчивал день. Сам же Богдан беспокойно прислушивался к звукам за дверью, интуитивно полагая, что на данный момент это его единственная возможность понять, что происходит, хотя подсознательно ничего хорошего не ожидал.

Нервов добавилось, когда в комнату закатили тележку с раненым человеком. Озабоченные медсёстры без единого слова пристроили её у входа, проверили работу подключённой внутривенной системы и тут же поспешно убежали, а чуть позже, оставшись наедине, они с Иваном узнали, что пострадавший от обстрела – ребёнок.

Профессиональные повязки на голове и руках девочки-подростка означали, что над её ранами успели потрудиться врачи, а глубокое дыхание – что она спит под действием наркоза после операции.

Богдан смотрел на худенькое бескровное лицо раненой, одного цвета с бинтами и простыней, и молился о её здоровье.

– И что скажешь? – не выдержал возникшего напряжения Иван. – Что отцу её скажешь… или матери? Все равно, кому из них… что скажешь? Что ответишь им?

Понятно было, что сосед не ждёт ответа, что ему нужно просто выговориться, чтобы унять душевную боль.

– Молчишь? Опять молчишь! Тебе хорошо: молчишь – и все понятно, а мне что с этим делать, не хошь сказать? Что делать мне – не хочешь дать совет? Да куда тебе, – махнул он удручённо рукой, – это ведь не рецепт пирога… фруктового…

Надрыв в голосе Ивана выдавал его смятение, ведь те же самые вопросы он мог услышать от Богдана, услышать в свой адрес, и это была ловушка, самая настоящая ловушка, западня, в которую они попали оба, и сделали это осознанно, по своей воле, приехав воевать на Донбасс, где жизнь поставила их перед фактом, не оставив выбора – рядом с ними лежало раненное дитя, и оба они чувствовали себя виновными в том, что произошло.

Богдан вспомнил, как однажды прочитал в соцсетях: «Ни один так называемый «сепаратист» Юго-Востока не убил ни одного ребёнка с Западной Украины». Тогда это сообщение вызвало у него противоречивые чувства – отчасти он понимал автора, так как война шла только на территории Донбасса, и мирные жители гибли тоже только там, но также он понимал, что параллельно с войной в окопах шла ещё одна война – информационная, поэтому частично воспринял комментарий, как очередной пропагандистский трюк.

И даже когда сосед его, Николай, показал фотографии убитых во время бомбардировки Луганска, он по-человечески испытал сочувствие и сожаление, но сердце его не дрогнуло, как сейчас, и не потому, что черствым был, нет, просто на снимках находились незнакомые ему люди, сейчас же ситуация абсолютно изменилась.

Внезапно ресницы спящей дрогнули, потом ещё, второй раз, будто она пыталась открыть глаза, дыхание её сбилось, участилось… Они даже дышать перестали, чтобы нечаянно не напугать девочку, не помешать её пробуждению.

И вдруг в уголке глаза ребёнка показалась прозрачная капелька. На мгновение слезинка задержалась, обрастая болью, потом медленно покатилась по щеке, оставляя по себе едва заметную узкую дорожку. Она катилась целую вечность, и вечность эта состояла из жизни и смерти, из прошлого и настоящего, а ещё – из растерянности, недоумения и обиды на мир, детской обиды на взрослый мир.

Слеза неторопливо исчезла в повязках, скрывающих раны, дыхание девочки снова выровнялось, но она так и не пришла в себя.

Потрясённый Иван заскрежетал зубами, не стесняясь, выругался и стиснул рукоятку костыля так, что тот не выдержал – лопнул.

– Пресвятая Богородице, что я здесь делаю?

Ответа не последовало – Богдан не знал, что сказать, а Пречистая Дева, видимо, не сочла нужным отвечать. На поверку оказалось, что два взрослых мужика бессильны перед крошечной частичкой горя, и эта беспомощность ещё больше терзала и мучила.

– А ведь мы их со всех сторон обложили… Как на охоте. Флажками затянули, двумя рядами, чтобы прорваться не смогли… Людей обложили, как зверя… Людей, как зверя, затравили, – будто сам удивляясь тому, что говорит, как заведённый, повторял Иван. – Но волчица, от охотников слыхал, если детям её угрожает опасность, может прорвать даже огненное кольцо.

Мужчина беспокойно метался по палате, что-то бормотал себе под нос, затем, устав ходить, садился на табуретку и, уставившись в одну точку, раскачивался, как маятник. В перерывах между этими бессмысленными занятиями он подолгу стоял у кровати раненой, грузно опираясь на костыли и прислушиваясь к её слабому дыханию, словно хотел хоть чем-нибудь ей помочь.

Спустя некоторое время Иван подошёл к окну, направил взгляд на небо, и так застыл в молчании. Только ближе к вечеру, немного успокоившись, он заговорил:

– Когда Оксанка моя в таком же возрасте была, соседка пошутила, что в доме пауков трогать нельзя.

Увидев изумлённый взгляд Богдана, объяснил:

– Чтобы деньги водились. Да-да, чтобы деньги водились! Тамара пошутила, а дочка её шутку всерьёз восприняла. Примерно через неделю наш дом превратился в террариум. Каких только тварей о восьми ногах у нас тогда не перебывало! До сих пор не понимаю, где она их брала. Правда, кроме пауков, ничего больше в доме не завелось… – вымученно усмехнулся Иван своим мыслям.

Настроение его менялось каждую минуту – от нервного смеха до полного отчаяния и хандры. И говорил он только об одном – о дочери, которая была нечаянной радостью его и смыслом всей его жизни, и раненую рассматривал, именно, как дочь, как дитя, пусть даже чужое. Сам того не ведая, Иван поставил знак равенства между детьми – родными и чужими, и этим подписал себе приговор – понятно было, что к прежней жизни он больше не сможет вернуться.

В том месте, где у Богдана когда-то было сердце, снова заныло-защемило – и его девочки в детстве принимали всё за чистую монету. Однажды Таня, услышав, как бабушка жаловалась: «Что-то я совсем духом упала», без задней мысли посоветовала: «Ты, бабуля, старый дух не поднимай, ты новый себе заведи, здоровый, чтобы больше не падал». Вот, если была бы возможность новый дух завести, а ещё – новое сердце, новую душу, чтобы можно было случившееся пережить, не отчаявшись.

А вскоре выяснилось, что действительность ещё хуже, намного хуже, чем они предполагали, и было чего беспокоиться.

– Наша девчушка, поселковая, – горестно вздохнула подоспевшая вскорости Люба, машинально поправляя на девочке простыню. – Отца её в самом начале не стало – в ополчение ушёл, да там, царствие ему небесное, и сгинул. А мать – в операционной сейчас. Даже не знаю, выживет ли, уж больно много ей досталось – дочку собою закрыла, и то от осколков не уберегла, а сама…

Оказалось, пострадавшие – из её района, который в очередной раз был обстрелян из тяжёлого оружия. Женщина нарочно не называла тех, кто стрелял, но оба они прятали глаза, понимая, кто стоял за прицелами «градов». Услышав историю девочки, Иван стал бледнее мела. Богдан догадывался, что его задело – у самого дочь без матери росла, а тут, мало, что совсем одна осталась, ещё и ранена.

Люба по-бабьи заломила руки:

– Господи! Неужели это всё правда? Неужели это всё происходит с нами? Кто бы год назад сказал, что у нас случится война? Помню, мелкой была, анекдоты про «мыло-спички» ходили, кой-кто, действительно, запасался впрок, а сейчас? Проснулись – стреляют, умылись – бомбят… И не чужие вроде, свои… Не могу понять. И к чему всё идёт? Сидела как-то, думала, что дальше будет, да так ничего и не придумала, знаю только, что «сегодня бились, завтра помирились» – точно не пройдёт. Не получится обратно в Украину – уж больно горя много, чтобы его забыть, слишком рана свежа, слишком сильно болит…

В палату снова забежали медсёстры – как и прежде, молча забрали каталку с раненой. Люба ушла вместе с ними, а за ней засобирался «на прогулку» Иван. Оставшись наедине с собою, Богдан перебирал в памяти последние события, пытаясь найти связь между реальностью и вчерашним сном, но ниточку нащупать ему никак не удавалось. Судя по всему, получалось, что ночной «приход» – плод его воображения, привычное сновидение, наяву же, как и раньше, ничего не происходило. Он ещё раз вернулся в тот далекий день, когда отмечали сороковины по смерти Настасьи, когда, как объяснила ему мама, душа усопшего получает назначение – решение о своей дальнейшей судьбе.

…После беспокойной ночи проснулся он поздно, еще более уставшим, чем засыпал. На кухне мама мыла холодильник.

– Как спалось, Богдан, ничего не беспокоило?

В ответ он молча помотал головой, что должно было означать отсутствие проблем.

– Ночью электрику выбило, холодильник потек. Вероятно, замкнуло где-то поблизости, когда была гроза, или молния в столб ударила – тоже бывает иногда. Грома не испугался? Я стучала тебе, но ты, наверное, уже спал.

Включённый «Донбасс» натужно заревел, нагоняя потерянную без тока температуру, а мама, заканчивая расставлять на полках продукты, сообщила:

– Бабушка по малину собралась, не хочешь с ней пойти?

Не отвечая, Богдан на скорую руку умылся, отрезал ломоть хлеба, к нему – внушительный кусок колбасы, оставшейся после вчерашних поминок, добавил к бутерброду малосольный огурец, и только тогда, с набитым едой ртом, крикнул:

– Мам, так я пошёл?

С бабушкой по ягоду идти не хотелось – снова будет горестно вздыхать, не обращая на него внимания, ему от этих вздохов и дома муторно. Правда, маме объяснять ситуацию не стал – мало ли, ещё обидится ненароком, поэтому, прихватив в коридоре мяч, побежал к приятелю. Но не даром говорят – если не везёт, то не везёт во всем: дом друга был закрыт на замок, а сам он, по словам соседской девчонки, буквально накануне уехал отдыхать в пионерский лагерь. По всему выходило, что выбор между походом в лес и смертью со скуки будет сделан в пользу первого.

Бабушка ожидаемо замкнулась в себе. Богдана она по-прежнему в упор не замечала – молча брела по тропинке, изредка шевелила губами – то ли молилась, то ли разговаривала сама с собой, и, кажется, совсем забыла, зачем и куда направляется, но Богдана это вовсе не раздражало – в лесу было чем заняться, к тому же, малина уродилась крупная, сочная и безумно сладкая, будто сахарным сиропом политая, поэтому он не сразу заметил, как они вышли к густо заросшему буйным кустарником дальнему оврагу.

На первый взгляд казалось, что прежде этот уголок никто не посещал – тишина вокруг стояла необыкновенная, даже птицы молчали, будто стеснялись нарушить уединенность и покой похожей на рай окрестности. Редкие бледно-зеленые ростки с трудом пробивались сквозь толстый войлок прошлогодних трав, перепревших листьев и молодой ежевики, пронизывающей сухую подстилку сродни кровеносным сосудам. Гибкие ветви малинника, усыпанные искрящейся на солнце ягодой, тяжело клонились книзу, мало того, вся земля вокруг кустов была выстлана прозрачной, соком налитой малиной.

Обрадованный Богдан ломанулся к кустам, по ходу поднимая в воздух многоцветные стаи нарядных бабочек и усердно увертываясь от ежевики, по собственному опыту зная, как болезненно вживую отрывать колючие стебли, оставляющие по себе зудящие пунктирные следы, от тела. И только он добежал, как вдруг:

– Не трожь.

Богдан не поверил своим ушам – просто перед ним находились малиновые от сочной ягоды, не тронутые человеком кусты, а бабушка запрещает её собирать. Рука его непроизвольно потянулась к самому крупному плоду…

– Не трожь! – повторила бабушка громче, тяжело присаживаясь под ближним деревом. Богдан отпрянул от куста – впервые в жизни он слышал в голосе бабули угрозу, и, судя по интонации, слова её не были шуткой.

– На этом месте в сорок первом были расстреляны тысячи людей. Отсюда мне принесли выжившую Настеньку.

Богдан взглянул на рвы, почти невидимые из-за густой поросли, на буйный малинник вокруг, свеже-зеленые острые ростки травы, и ему стало не по себе, что, возможно, и трава, и кусты, и даже деревья в округе напоены кровью убитых страдальцев. По спине, как прежде ночью, пополз холодный липкий страх, словно Настя ушла, а ужасы её остались.

Собирать малину перехотелось. Он сел под дерево рядом с бабушкой, но услышал только:

– Трудное было время – время разбрасывать камни, но я верю, что придёт время их собирать.

После этого снова наступила тишина, спокойная, безмятежная тишина, в которой слышно было только легкий шорох порхающих бабочек.

– Ангелы, – бабуля осторожно тронула одну из них, беспечно севшую на её руку, потом поднялась, троекратно перекрестилась:

– Покоитесь с миром.

И после небольшой паузы:

– Пойдём, Богдан, мама заждалась.

Уже дома он попросил разрешения перебраться в Настину комнату на все лето, на что бабушка скупо произнесла:

– Спасибо тебе, сынок. Не мертвых нужно бояться, но живых.

В следующий их приезд в деревню она рассказала ему, как маленькая Настенька долго не могла избавиться от мучившего её безумия, в которое превратилось судорожное отчаяние, завладевшее её мозгом после расстрела; как боялась выходить на улицу, где в каждом человеке ей виделся убийца, а голоса вокруг напоминали голоса людей, охраняющих место казни, и стоны раненых, погребённых убитыми позже. Ночью она закутывалась с головой в одеяло, и всякий раз искала себе укромное местечко, чтобы спрятаться – и от себя, и от чужих.

Как ни странно, в детстве бабушкины рассказы не вызывали у Богдана страха, только интерес. Поначалу он впитывал их отстранённо, словно военные детективы, но с годами – сказалась, наверное, семейная причастность к этим историям, лица из них стали появляться в его снах.

И вот уже, как будто он сам сидит в сугробе под присыпанной снегом раскидистой елью, рядом с ним – светловолосая девочка с большими карими глазами. Исподлобья разглядывая Богдана, она тщательно расправляет подол своего ярко-красного платья, выкладывая юбку вокруг ног почти идеальным колоколом.

Неожиданно слышится протяжный вой, и просто над ними появляется самолёт с чёрными крестами на острых крыльях. На бреющем полёте он сбрасывает на дорогу непрерывную цепочку темно-серых бутылочек с аккуратными вращающимися ветрячками. Бутылочки падают друг за дружкой по очереди, на одинаковом расстоянии, и так же по очереди, как падали, на земле взрываются.

Сбросив над просекой свой смертоносный груз, самолёт машет крыльями, будто прощаясь, и улетает. Девочка провожает его недоуменным взглядом, старательно поправляет сбившуюся от ветра складочку, а на дорогу возвращаются женщины. Одни из них споро растаскивают разнесенные бомбами подводы, отодвигают в сторону убитую лошадь с застывшим в растерянности глазом, на уцелевшие телеги грузят не повреждённое обстрелом добро, другие собирают разбежавшихся по лесу детей. Через несколько минут обоз продолжает своё движение.