Что-то пошло не так. Послесловие

Притихший было Иван не выдержал тягостной паузы:

– Права твоя Ильинична, что-то пошло не так. И точно не будет – вынь мир, да подай, здесь кровь пролилась, а кровь – не вода, за неё отвечать придётся. Надежда на единую державу тоже тает на глазах. Сейчас главное – выжить. Самому выжить и вытянуть семью. И, по большому счету, к одному месту мне государство – оно меня не кормит, не одевает, и внуков моих не нянчит. Думаешь, за то, что я ранение получил, мне кто-то заплатит? Как бы не так! Как бы ещё не обвинили в неосторожности, или вообще не списали на бытовуху. Ну, типа, поскользнулся, упал, очнулся – гипс.

Иван горько рассмеялся.

– Меня в первый же прилёт осколком задело, да так торкнуло, что вырубился враз. Оклемался чуток, в себя пришёл, смотрю, мясорубка вокруг, не приведи Господи – надо бежать. Стал подниматься, а оно не даёт. Понимаешь, нога не идёт. Вроде не болит, будто онемевшая, а идти – не идёт. Это сейчас доктор сказал, что ранение сквозное, слава Богу, кость не зацепило, а тогда – кровь ручьём, ниже колена в ноге дыра… Видать, сосуд кровеносный задело, так хлестало. Испугался – страшно. Все, думаю, конец! Приехали! И так, знаешь, на душе обидно стало! Так обидно! – горестно вздохнул сосед, добавляя жалости к себе.

– А потом осмотрелся немного, гляжу, воронка рядом – буквально в паре метров от меня, к тому же, глубокая – почти в человеческий рост. Прямо в траншею снаряд угодил. Меня к этой яме взрывной волной отбросило. Ну, думаю, повезло, в рубашке родился, люди говорят – в одно место второй раз не попадает. Приноровился я малость, ногу выше раны ремнём перетянул, а дальше ужом – и вниз, будто в нору. Не знаю, сколько там лежал, и сколько этот ад продолжался, но я молитвы, какие знал, и отца, и мать, и всех святых поодиночке и скопом вспоминал. Когда осколки над головой свистят, что угодно вспомнишь. Накрошило наших там, как… как капусты, прости господи, накрошило. Черти в пекле позавидовали бы, увидев, что творится. Хотя, опять-таки, это был не ад, нет – в ад по своей воле попадают, а здесь была утилизация.

После этих слов Иван отбросил ложные стеснения и уже откровенно рассказывал, как было и что случилось в «котле», о существовании которого Богдан даже не знал, так как ни по телевизору, ни в интернете не было никакой официальной информации. Всё, что говорили: «За Иловайск идут бои» и «Потерь нет».

–…Думаешь, зря я про утилизацию разговор затеял? Я был там, своими глазами видел, с ребятами в одном окопе жил, общался с ними – уж больно все на подставу смахивает. Посуди, в Киеве – парад, праздник государственный, а тут сепаратюги, типа, «котёл» заварили – чем не картинка для телевизора, а? Не верю я, что там, – ткнул Иван указательным пальцем куда-то в небо, – что наверху не знали, что тут творится, тем более, что идут какие-то специальные приготовления. Неужели разведданных не было? Ты же в курсе – здесь территории, что кот наплакал, если на одном конце аукнется – на другом откликнется. Конечно, трудно поверить, но нашим в Киеве практически марш по Донбассу пообещали, и в аккурат ко Дню независимости, мол – пришёл, увидел, победил. Нас сюда школьными автобусами свозили. Богдан, школьными автобусами! Знаю, что за гранью понимания, но это – правда. Сначала свозили, а потом без подкрепления оставили. Не удивлюсь, если сделали это намеренно. По разговору, у многих мужиков, кроме нескольких ходок, ни семьи, ни кола, ни двора. Вообще ничего. Даже вместо имени – погонялово, тю, ты, прости господи, нахватался за пару дней, отвыкнуть не могу.

То, что добровольческие батальоны на добрую половину состоят из бывших уголовников, никто давно не отрицал, как и то, что сначала эта публика прошла через «отряды самообороны» Майдана. Богдан и сам недавно в такую часть попал, спасибо покойному Цевину, помог оттуда выбраться. Понятно было, что после выполнения задания все эти люди окажутся лишними, и от оставшихся в живых свидетелей постараются тихо избавиться.

–…Через час-полтора стрельба пошла на спад, только изредка минометы работали, а ещё немного погодя такая тишина установилась, что слышно было, как трава растёт. В этой тишине я и услыхал разговор, от которого волосы на голове зашевелились. Раньше думал, про заслоны и заградительный огонь – пустая болтовня. Где же это видано, чтобы свои по своим же стреляли? А тут неожиданно оказалось, что и раненым на тот свет помогают уйти. Наверное, с благородной целью – чтобы зря не мучились, – с горьким сарказмом проронил Иван.

– После обстрела я попытался выбраться. Начал карабкаться – не получается, свалился пару раз – вверх, да ещё по свежей земле, это тебе не кубарем вниз, кроме того, притихшая рана забеспокоила, открылась. Просто огнём жжёт, дышать не даёт, каждый сантиметр – приступом. Полежал чуток, успокоился. Дай, думаю, помощи подожду, чтобы кровью не сойти или от заражения не загнуться. Если честно – боязно по глупости погибать, да и кому это нужно?

Иван рассказывал о произошедшем, как о чем-то будничном, не удивляясь ни обстрелам, ни убитым, ни собственному ранению, и страшно было, что для миллионов людей за эти месяцы война вошла в привычку.

–…Так вот, лежу я, слышу, наверху кто-то идёт, и прямо к моей яме направляется. Подошёл, остановился сверху надо мной, видимо, решал, что делать. За ним второй подтянулся. Этот не побрезговал вплотную подойти. Осмотрел все, как обнюхал. «Идём, здесь месиво сплошное, – приятелю говорит. – А этот и сам дойдёт, нечего руки марать, судя по луже, из него уже литра три накапало, не жилец на этом свете – однозначно».

Смотрю, ногу поднимает, я сразу и не понял, зачем, а он меня по пробитой ноге – хрясь! От боли я чуть не скрутился, в глазах потемнело – рана-то совсем живая, а он… по ней… со всего размаху. Не обессудь, не выдержал, прямо там же, на месте, обмочился. А ещё – испугался. Не поверишь, вроде взрослый мужик, а испугался, аж поджилки затряслись – слишком стремной ситуация оказалась. Наверное, это меня и вырубило – второй раз за час. И вырубило, и спасло, можно сказать. В себя пришёл, смотрю – практически живой, потом, правда, ещё раз нервы сдали, когда другие подошли… ну, эти… которые меня подобрали.

Даже увлёкшись рассказом, Иван усердно избегал слов, определяющих статус людей, которые спасли ему жизнь. Он хитрил и изворачивался, старательно подбирая им замену – то ли не готов был признать, кто находился по другую линию фронта, то ли понимал, что в случае признания придётся принять и всё, что с этими людьми связано.

– Крови я, конечно, много потерял, но лужа, которая на дне воронки была, не вся моя – там ещё несколько человек лежало. Их – на месте, прямым попаданием. Мне кажется, что и сейчас я чувствую запах горелой плоти, а ещё – запах протухшей крови, смешанной с мочой. На солнце быстро разложение идёт, – объяснил зачем-то прописное. – Жуть! Я лицом просто в эту лужу угодил, когда этот… подонок меня в ногу пнул. До сих пор живот сводит, как вспомню! Но получается, что мертвые меня спасли, а тот, что хотел прикончить… – не договорил Иван, видимо, обдумывая свои дальнейшие шаги.

Взгляд мужчины стал тяжёлым, глаза загорелись недобрым огнём, и после небольшой паузы он произнёс раздельно, не стесняясь в выражениях:

– Мне бы выжить сейчас. Да, чтобы здесь не пришили сгоряча, а там я знаю, кого искать. Ничего, что в балаклаве был, я по голосу его узнал, чай, рядом служили.

«Интересно, конечно, получается, мертвые – спасли, а живые – просто подобрали. Хорошо, хоть их ни в чем противоправном не обвинил».

В это время тихонько скрипнула дверь. За разговором они и не заметили, как в палату вошла Люба, увидели только, когда она вышла. Женщина, скорей всего, слышала последнее обещание Ивана, но замечаний делать не стала, а тот, выдав что-то наподобие мычания, сам себя пристыдил:

– Ну вот, напугал, старый хрыч, доброго человека, теперь надо думать, как выпутаться. Неловко как-то получилось, неудобно. Честное слово! Видит Бог…

Реакция Ивана на ситуацию была неожиданной, и абсолютно не вязалась с предыдущим его рассказом, в котором он выглядел не самым лучшим образом, особенно в конце, но Богдан давно уже не удивлялся, как быстро здесь меняются люди. Не стал исключением и Иван, который тут же стал строить планы, как будет извиняться перед Любой.

После смерти дома женщина словно потухла, даже голос её стал тусклым и бесцветным, будто лишенным смысла. В очередной раз в палате она появилась под вечер, да и то, чтобы только пожелать всем спокойной ночи, ни словом не обмолвившись о том, что слышала, а на следующий день с утра к ним пришла другая сиделка.

Как ни странно, Иван загрустил. Конечно, вслух об этом он не говорил, но было видно, что переживает. Кушал теперь он сам, не прибегая к помощи чужого человека, да и всё другое старался делать самостоятельно, без подмоги. А дальше – больше. Сразу же после обеда он попросил костыли, потом, то и дело непечатно выражаясь, слез с кровати, и, закусив до крови нижнюю губу, потихоньку выполз из палаты.

Не было его битый час, а когда пришёл, Богдан ему даже немного позавидовал.

– Прощения у Любы попросил. Хороший она человек, а я её обидел, – спокойно произнёс Иван, и так же спокойно, без прежних увёрток и ужимок, продолжил:

– Поговорили мы. Во всём с ней согласен. И не потому, что я не прав, нет, а потому, что она права. Признаюсь честно, понравилась мне Люба. Понравилось, что настоящая – без фальши, без лукавства, не знаю только, встречу ли ещё когда. Ненадежно нынче в мире, уверенности нет – не знаешь, что с тобою завтра случится. Да что там завтра, тут бы до вечера дожить.

После этого сосед затих. Снова разговорился, когда стемнело.

– Понимаешь, Богдан, прожил я немало, и видел много, но то, что сейчас происходит, похоже на другую реальность. Впечатление такое, будто живём по меркам чужим. Или по сценарию чужому. И главное, понимаешь, нельзя от этого уйти – сзади такие же, как сам, подгоняют, упадёшь – не заметят, наступят и дальше пойдут, а все, что сделаешь по-своему – незаконным посчитают. Даже думать об этом запрещено. И не только здесь, кругом.

Богдан с удивлением слушал рассуждения Ивана, сознание которого менялось на глазах, вспоминал свои первые впечатления от расстрелянного Донбасса, а ещё – предсмертную записку матери, написанную за три месяца до начала войны: «Не хочу быть прорицателем, но времена меняются, сынок, что-то нехорошее готовится в стране. Даже в церкви, в храме Господнем, призывают к войне». Оказывается, одним людям видеть с рождения открыто, а другим необходимо жизнь прожить, чтобы глаза открыть.

–…Но главное, за несвободу эту приходится платить. К тому же, непомерно завышенную цену. Никогда не забуду, как мой одноклассник умирал.

При этих словах Иван потемнел, будто лицо его накрыла тень.

– Рак у него случился, желудком заболел. За неделю иссох весь, исхудал – ни пить, ни кушать, кричит только, когда поворачивают, чтобы пролежней не допустить, да кровью под себя ходит. Жена его к тому времени в Италии была, в семье работала. Вопрос стал, что делать: сообщить ей, что муж заболел – она сразу домой рванёт, тогда не за что лечить его будет, да и обратно на границе за нарушения не пустят, а не сообщить – обидится потом, что не рассказали.

«А если бы умер, что тогда?» – чуть не сорвалось у Богдана.

– Мама Игоря решила со сватьями посоветоваться, как быть. На семейном совете положили Анне ничего о болезни супруга не говорить. Не знаю, сколько здоровья им стоило это решение, но Игорю сделали операцию, несколько сеансов химиотерапии, а там, немного погодя, полегчало вроде – домой отпустили. Таблетки, правда, горстями глотал. Год так прожил, думали, выкарабкался, а он, возьми, да и помри. В одночасье. Аню вызвали уже на похороны. До сих пор перед ней себя виноватым чувствую, хотя, по большому счету, чужой человек.

Рассказ соседа оставил по себе гнетущее чувство беспомощности перед обстоятельствами и такой щемящей безысходности, что впору было завыть от отчаяния и тоски, а ночью Богдан почувствовал лёгкий сквозняк и запах сырой земли. Внезапно ему показалось, что в палате, кроме них двоих, ещё кто-то есть.

Он широко открыл глаза, пристально всматриваясь в темноту, затаил дыхание, и даже шею вытянул, прислушиваясь к звукам вокруг себя. Старания его не были напрасны – буквально через несколько минут, когда от усердия глаза застлали слезы, в густом иссиня-черном мраке появились очертания человеческого силуэта. Казалось, темнота в том месте стала плотнее, чем кругом, самую малость плотнее, но все равно ощутимо для глаз. Помимо того, в голове промелькнуло, будто расплывчатые контуры фигуры на удивление знакомы, только вспомнить, кого они напоминают, он так и не смог.

Внезапно тёмный сгусток едва заметно шевельнулся, как бы с ноги на ногу переступил, а ещё немного погодя повернулся и степенно направился в сторону окна. Почти неприметный кивок головы вместо приглашения, и силуэт беспрепятственно растворился в непроглядном мороке. Богдан последовал за ним.

Ночной прохладный ветерок заставил поежиться. «Осень уже, ночи холодные», – вспомнил Татьяну Ильиничну и услышал:

– Присядь. Спешить все равно некуда – что мне, что тебе.

«Баба Варя!» – чуть не вскрикнул обрадованно, узнав по голосу недавнюю знакомую из Новосветловки, соседку родственников волонтёра.

– Дал Бог ещё раз свидеться, знать, нужда была. Ты, вижу, суматошный больно, никак не угомонишься, хотя молодой ещё, жить да жить тебе…

И только он хотел спросить про Василия, как баба Варя, будто прочитав его мысли, продолжила:

– Не успел Василий заехать ко мне, в дороге задержался. Кто же знал, что в том месте обстрел произойдёт? Видела давеча, прощения просил. А мне почто его прощение? Пусть Господь прощает, чай, сама ушла – время пришло. Знаешь, не страшно помирать, страшно перед Богом стоять, а я не то, чтобы нехристь какая, но в жизни вторую щеку не подставляла, вспыльчивой бывала, неправды не терпела, обман осуждала… А ещё… обидно как-то… – тень застыла на мгновение, будто раздумывая, – обидно как-то помирать в хлеву. А больше негде. Не ожидала я, что заслужу такую неблагодарную кончину. Но, видимо, на небесах иначе рассудили. Ну вот, опять грешу, по-другому не могу, не привыкла только на Бога уповать.

Со скамейки послышалось лёгкое покашливание, должное обозначать смех, потом глубокий вздох. Тёмная фигура неторопливо встала, привычно передернула плечами, будто поправила сползающую шаль:

– Пойду я. Светает уже, пора мне. Да и тебе возвращаться надобно…

На небе действительно занималась утренняя заря. В больнице начинался ещё один беспокойный день – по коридору, тяжело постукивая на рассохшихся половицах, неторопливо плелись заспанные тележки, ворчала, намывая полы, санитарка, а в палате, на соседней койке, скрежетал зубами и кого-то спросонок ругал Иван.

Богдан вспомнил своих давних киевских знакомых – Нину Ивановну и Александра Израилевича. Как они там – живы ли, здоровы? Все ли у них в порядке? После встречи с бабой Варей, после её откровения не по-детски защемило сердце. А ещё Наталья, девочки… Практически полное отсутствие информации о родных и недоступность общения с ними давно уже превратились в неподъёмный груз – камнем давили на душу, угнетали сознание, и только надежда на то, что супруга с детьми находятся в безопасном месте, спасала его от уныния и тоски.

– Ты чего, так всю ночь напролёт глаз не смыкал? – удивлённо спросил Иван, подтянулся к краю кровати и стал шарить под ней рукой. – Ну, ты даёшь, мужик! Не знаю, что это было, но ты сначала что-то про себя бормотал, потом вопросы кому-то задавал, правда, тут же сам на них и отвечал. Потом Василия упоминал, Варвару звал, точнее, Варю, ещё кого-то… И, главное, все это – с открытыми глазами, будто вовсе не дремал!

В попытке залезть поглубже, сосед чего-то не рассчитал, качнулся и чуть было не упал. Красный от чрезмерного усердия и длительного пребывания в положении вниз головой, он несколько минут отдувался, приходя в себя, потом, немного отдохнув, снова свесился вниз, продолжая пыхтеть и тужиться. На помощь он так никого и не позвал.

«Упёртый. Наверное, привык только на себя полагаться».

– Слышь, Богдан, может, тебе стоит попробовать вставать, не все же время лежмя лежать? Так и свихнуться недолго, не двигаясь. Ты у доктора спроси, что делать, поди, не маленький, а доктор обязан помочь – он на это учился.

Иван вытащил, наконец, из-под кровати костыли, удовлетворенно стукнул ими друг о дружку, словно испытывал на прочность, и стал неспешно подгонять под себя, продолжая пространно рассуждать, кто, кому и сколько должен. В конечном итоге философия его сводилась к одному – бери от жизни все, что можешь, авось когда-нибудь да пригодится.

Богдан понимал, что, по большому счету, всё правильно, но, с другой стороны, не понимал, как эту мудрость Иванову применить по отношению к себе – обездвиженному калеке, потерявшему за две недели все, что приобрёл за сорок семь лет предыдущей жизни.

–…Вот, к примеру, у моей свояченицы ещё с одиннадцатого года венгерский паспорт на руках, и у детей её сертификаты на получение гражданства имеются. Ежу понятно, специально заграничные документы они не афишируют, но и скрывать не скрывают, от людей не прячутся.

«Удивил, – подумал Богдан, вспоминая пол-Львова с польскими паспортами или «картами поляка». – Рыба ищет, где глубже, а человек… а человек, где доходнее».

– Думаешь, они одни такие? Да как бы не так! У них в посёлке больше половины местных украинским языком не владеют, и ничего – живут себе, не страдают, и учить не собираются. А зачем? Кого это смущает? Все равно, в конце концов, за границу работать уедут. У них даже роуминг не украинский. И «симки» венгерские. И школа. Ну, и все остальное – тоже, полный набор, включая церковь и погост.

– Так ты, Иван, из Закарпатья родом? – осторожно спросил Богдан, которому в предыдущем рассказе соседа некоторые вещи показались невероятно знакомыми, и сегодняшний разговор совершенно не вписывался в уже продуманную схему, ломая на корню все его прежние подспудные ожидания.

Мужчина сделал вид, что не заметил вопроса, продолжая подгонять под себя рукоятку костыля и свою незаконченную мысль:

– Это только на востоке «сепаратизм», а ненароком уплывут другие территории, ты не поверишь – все будет по закону. И закон найдётся, и воля граждан образуется, и никаких претензий не появится – тишь да гладь, да Божья благодать, ни войны тебе, ни АТО, как на Донбассе, ни террористов с сепаратистами не будет. Европа, брат, она такая, тут нужно поучиться, как сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы не задеты. Не у всех, как у них, получается.

Про Европу Богдан знал, вернее, у него на этот счёт имелось своё суждение, и связано оно было с Майданом, где европейские чиновники являлись частыми гостями. Его тогда удивляло, что они приветствуют баррикады и протесты на улицах Киева, хотя только в декабре по телевизору показывали, как расправляются с митингующими в Германии – тушили из водомётов, будто пожар, считая уличную демонстрацию вопиющим нарушением законности и порядка, не забывали пускать в ход и слезоточивый газ с резиновыми дубинками.

Ребята, с которыми он жил в палатке, и себе нервничали, боялись, как бы их так же в мороз не окатили из брандспойта ледяной водой, как в Гамбурге, но потом пришло сообщение, что беспокоиться незачем – при температуре ниже плюс восемь применять водомёты для разгона митингов нельзя, и Брюссель уже предупредил об этом Банковую. Оставалось гадать, неужели в Германии в конце декабря были тропики?

После завтрака коллега по несчастью приловчился и ускакал на казённых ногах путешествовать по больничным окрестностям, а Богдан снова остался наедине со своими мыслями. В такие минуты ему казалось, что он – один в целом свете, и никто уже не сможет помочь ему избавиться от этого опостылевшего одиночества.

Он закрыл глаза, и сразу же увидел бабу Варю. Женщина зябко куталась в платок возле сарая… И вдруг:

– Папа, ты где? Ау-у! Папа! – послышалось из коридора.

Дверь палаты широко распахнулась, пропуская внутрь сердитого мужичка с огромным светло-зелёным яблоком в руках.

– Так вот, где ты спрятался! А я ищу, ищу… Думал, я тебя не найду? А как же! Давай, выходи уже!

Мальчик бросил яблоко на кровать, уцепился за край одеяла и, что есть мочи, потянул на себя. От неожиданности Богдан опешил, но инстинктивно схватился за второй край и потащил в свою сторону. Ребёнок обиженно засопел, однако занятия своего не бросил – с ещё большим рвением навалился всем телом на одеяло и почти выдернул его из рук Богдана, когда в комнату вбежала молодая женщина.

Смущённо улыбаясь и непрерывно извиняясь, она взяла малыша за руку и попыталась увести его в коридор, что вызвало у мальчика обратную реакцию, и к своей борьбе он подключил давно проверенный приём – оглушительный рёв. Война обещала быть не шуточной.

– Генка, это не наш папа. Наш папа – в соседней палате, а здесь лежит чужой дядя, – пробовала женщина объяснять сыну ситуацию, но тщетно – ребёнок слушать не хотел, продолжал вырываться из рук, истошно орал и возмущённо дёргал неподдающееся одеяло.

– Генка, слышишь, это не папа!

– А я говорю – папа!

– Не папа!

– А я говорю – папа!

Положение спас подошедший доктор.

– Молодой человек, – произнёс он строго. – Кричать в больнице запрещено.

Не понятно, что сработало, то ли белый халат, то ли строгий тон, но мальчик замолк на полуслове.

– Ваш отец находится в соседней палате, но если вы будете так невоспитанно себя вести, вас к нему не пустят – ему покой нужен, а то, что вы делаете – непозволительно.

Минута увещеваний вперемежку с просьбами и обещаниями, и мать с успокоившимся малышом ушли, а доктор привычно осмотрел рану, задал дежурные вопросы, потом, нахмурив брови, что-то вписал в историю болезни.

– Не понимаю, что с вами не так. Все возможное, и даже больше, перепробовали. Придётся принимать радикальные меры.

Что он предпримет, доктор не сообщил, оставив место для предположений и догадок, поэтому в ближайшее время, вплоть до возвращения Ивана, Богдан обдумывал самые различные варианты своей реабилитации. И чем больше он думал, тем темнее становилось у него на душе и в глазах.

– Ты чего в сумерках лежишь? – удивился Иван, щёлкнув выключателем.

Медленно, по стенке, он зашёл в палату, осторожно присел на кровать, и несколько минут так сидел, выпрямив спину и опустив безвольно руки, отдыхая.

–…Устал с непривычки. И ногу тянет. Кажись, маленько силы не подрассчитал. Не навредить бы себе невзначай, сейчас это очень некстати.

Тускло-серое, будто бескровное, лицо Ивана, действительно, выглядело не лучшим образом. Об усталости свидетельствовали и мешковатые круги под глазами, и воспалённый заиндевелый взгляд, и нескладные, слегка заторможенные движения, когда Иван, закусив губу и осторожно поддерживая раненую ногу, карабкался на кровать. Но больше всего поразило Богдана, что уже через несколько минут сосед, как ни в чем не бывало, подначивал его.

– Не завидую я тебе – лежишь, извини, бревном, и толку с тебя, что с козла молока. Я вот пробежался маленько, – шутливо похвастался он, благодарно погладив костыли, – обстановку разведал, с людьми пообщался, новостями разжился, а ты все лежишь. Под лежачий камень вода не течёт, давай, шевелись уже, за тебя никто другой не встанет, как бы он не тужился.

«Не в бровь, а в глаз», – признал, отмечая, как быстро смог понять Иван происходящее, и это было особенно неприятно. Чувствуя себя бесполезным балластом, он и сам себе не завидовал, от вынужденной неподвижности совсем извёлся, но выйти из этого тупикового состояния никак не удавалось. При малейшем желании встать, подняться, нечеловеческий страх сковывал все его тело, да так, что позвоночник деревенел, отказывался подчиняться, и не было силы, чтобы заставить его двигаться. Объяснить такое положение дел он сам не мог, а доктору рассказать опять-таки стеснялся.

–…Отец мальца, что к тебе заходил, через стенку с нами обитается, с ним еще один – наш волонтёр. Неважные оба. Наш вообще в беспамятстве. Эх, судьба-судьбинушка – здоровых и живых разбросала, а раненых и мертвых – свела!

«Неужели Василий?– пришёл на память разговор с бабой Варей. – Так вот, где она его видела!» По коже неожиданно пополз холодок, а в воздухе пахнуло сырой землёй, как недавно во время ночной встречи, а ещё – чем-то тоскливо-терпким, будто ожившая тревога. «Где же тогда второй волонтёр, его напарник? Живой ли он?» О худшем думать не хотелось, тем более, он достоверно не знал, кто лежит в соседней палате, вполне возможно, что вовсе не его знакомый – ни один, ни другой.

–…Молодой совсем, жаль, не уберегся. Обидно, конечно, если сына оставит сиротой. Жена завсегда другого мужика найдёт, а что дитя без отца расти будет – это да, это – без обсуждения… – продолжал монотонно причитать сосед, рисуя мрачные картины воображаемого будущего.