Русское (сборник)

Елена Долгопят

Русское (сборник)

© Е. Долгопят, 2018

© ИД «Флюид ФриФлай», 2018

* * *

Записки о Юре и Клаве

1989, декабрь, 28

По бетонной тропе можно было дойти минут за двадцать, Юра тратил около сорока, а то и побольше, потому что непременно сходил с тропы, усаживался на поваленный ствол, прятал в карман перчатки, закуривал.

Иногда он слышал чьи-то шаги, человек проходил, на объект или в городок; знакомые здоровались, а иногда не замечали и проходили мимо, он не окликал. Однажды он увидел на своем излюбленном месте молодую белокурую женщину. Она сидела, подняв воротник черной цигейковой шубки. В пальцах ее дымилась сигарета.

Юра прошел мимо. Не выдержал и оглянулся. Женщина смотрела застывшими глазами. Лучше бы не оглядывался.

Вышел из леса к городку. Нащупал в кармане пропуск. От КПП сразу направился в столовую.

Очередь. В основном офицеры (их шинелями был забит крохотный гардероб). Стояли, переговаривались. Их звездочки и пуговицы мерцали на темном сукне. Офицеры шутили, подавальщицы им улыбались, очередь продвигалась медленно. Юрий взял сметану, можайское молоко, жареную картошку с рыбой, черный хлеб.

Офицеры позанимали все места. Юра оглядывался растерянно с подносом в руках и вдруг заметил худенькую девушку за дальним столиком у стены и вспомнил, что видел ее когда-то давно – в институте. Подошел и спросил:

– К вам можно? Вы тоже по распределению здесь?

– Ой, да, я тоже, – и она его вспомнила и обрадовалась знакомому лицу. – Меня сначала в Ярославль, а теперь сюда. Что вы стоите? Садитесь. Я так рада, знакомого человека увидела.

Имен друг друга они не знали.

Сидели, ужинали, никуда не спешили. Она сказала, что у нее в комнате еще две женщины, старухи, одна как будто свистит во сне, – такой странный храп, как у резиновой игрушки звук.

– С дырочкой в правом боку, – он сказал.

И она рассмеялась счастливо, – он понимал, он все понимал, свой человек, родной. И конопушки все родные, – так она ему потом говорила.

– А еще, – сказала она, – у нее толстые круглые очки, она в них как водолаз – такое подводное чудище. У меня был маленький приемник, совершенно крохотный, она его брала без спросу слушать, я знаю, потому что она всегда движок переставляла на шкале настройки, а теперь он с трещиной, приемник, по корпусу, она его уронила. Но не признается, ты не думай (они уже перешли на ты), держит оборону. Ну я, что я с ней сделаю, не убивать же, – рассмеялась детским легким смехом.

Юра улыбнулся.

– Она все время что-то о смерти говорит, вот, мол, как ты думаешь, Лида, – Лида – это соседка, – есть что-нибудь после смерти? Та говорит: я не знаю, Тамара. Ее Тамара зовут. Она говорит: мне кажется, что-то есть. А Лида всегда соглашается. А в другой раз Тамара говорит: нет, ничего там нет. А Лида опять соглашается: наверно. Или про болезни начинают, у кого какие. Я от них по вечерам ухожу, то в магазин, то в библиотеке чего-нибудь посмотрю, журналы смотрю, всё так страшно, про лагеря, верить не хочется, голова не вмещает, и главное, зачем, зачем, не могу понять, бессмыслица. Это я еще только пятый день здесь.

– Я с осени. Сентябрь и далее. Я в кино хожу. С механиком подружился. Пойдем в кино?

– А что там?

– Да всё равно.

И Клава (они уже спросили имена друг у друга) пошла с ним в кино, на «Шуру и Просвирняк», как выяснилось.

Фильм про то, как жалкий человек, мелкий, физически ущербный, незаметно, тихо становится начальником, злобным, мстительным, беспощадным. Эта история поразила их обоих. Особенно то, что маленький человек обидел и ту, которая его пожалела. Они после этого фильма уже поняли, что должны держаться друг друга.

Они ходили по зимнему городку до глубокой ночи, все почти окна были погашены в домах. И остро чувствовалась глушь, оторванность от большого мира.

– У меня ноги застыли, – сказала Клава. – И губы.

Юра поцеловал ее. Не очень ловко вышло.

Он привел ее к себе, на общую кухню, они старались потише, боялись, что кто-то сейчас войдет. Сняли пальтишки, сложили на табурет, уселись за длинный стол.

– Можно я поставлю чайник?

Он кивнул. И Клава встала тихо, посмотрела, есть ли в чайнике вода, долила (воду пустила тонкой струйкой, чтоб не гремела; в здешних домах стены были картонные). Он достал спички и поднес к вентилю огонек. Заварили в кружках, сахару положили по три куска, решились позаимствовать у соседа из сахарницы. Пили чай, молчали и глядели друг на друга. Юра хотел сказать что-нибудь вроде: отогрелась? Прошептать. Хотел и не смел. Как будто было важно помолчать, посидеть тихо. Они точно знали, что будут вместе. Уже были.

Они услышали, как дверь отворяется и приближаются шаги. Вошел Юрин сосед Геннадий, в трениках, в майке. Ни словом не обмолвился. Подступил к крану, открыл, напился. Прошел к окну (Клава смотрела в широкую спину), отворил форточку и закурил.

Так и молчали все трое. Геннадий докурил, бросил окурок в жестянку из-под индийского кофе и закрыл крышку. Повернулся и отправился из кухни.

Шаги, открывается и закрывается дверь. Тишина.

– Он ничего мужик, – прошептал Юрий, – нормальный.

– Я пойду.

– Я тебя провожу.

В подъезде целовались, но тоже не очень ловко вышло.

1989, декабрь, 29

Они познакомились 28 декабря, поздно вечером 29-го опять вместе ужинали. Уже офицеры все разошлись к тому времени, одна только шинель и висела в гардеробе с одинокой майорской звездочкой на выставленном плече. Хозяин шинели, маленький лысый майор, пил молоко с калорийной булкой, посыпанной ореховой крошкой, и смотрел в стол.

Они припозднились, так как не поехали с объекта со всеми на автобусе после смены, а отправились через лес. Редкие фонари освещали дорогу. Юрий показал Клаве поваленный ствол, сел на него, а Клаву усадил себе на колени, обнял ее, лицом уткнулся в драповую спину и замер. Отчего-то, бог его знает, ему стало жалко Клаву и себя, и еловую лапу, и весь белый свет. И Юра вдруг неслышно заплакал – сами собой полились слезы. Тихо, без всхлипов плакал и боялся оторваться от Клавиной спины.

Клава сказала:

– Холодно.

– Да, – прошептал он ей в спину.

– Пойдем?

Он разомкнул объятья, отнял лицо и быстро вытер ладонью.

Шли заснеженной дорогой.

– Слушай, а мы не в обратную сторону идем?

– Нет-нет.

– Мне кажется, что как будто обратно.

– Ну, значит, дойдем до объекта и вернемся. И куда ни пойдем, всё будем выходить к объекту.

– Не пугай меня.

Он взял ее за руку. Клава сказала:

– Я на Новый год здесь буду, ночная смена, так обидно.

– Я тоже попрошусь в ночную, поменяюсь. Будем сидеть у компьютеров плечом к плечу. Держать оборону.

В те годы компьютеры были большими. На объекте дисплеи с жемчужно-серыми экранами были присоединены к железным шкафам, занимавшим целый зал.

– Зато первого, представляешь, какая будет глушь? Пустые дома, пустые улицы. И мы с тобой заходим куда вздумается.

Юрий, разумеется, не знал, как скоро его детская фантазия осуществится взаправду.

Буквально через четыре года, в 1993-м, известная сценаристка сочинит историю то ли о Москве, то ли об Одессе, то ли еще о каком-то городе (она писала варианты на всякий случай, мало ли где найдутся деньги для съемок). Она писала о русском городе, диком, полуразрушенном, темном, о бедных его маленьких жителях, совершенно потерявших себя во мраке небытия.

Так и не сумевшие вырасти дети. Взрослые за ними присматривали, указывали правила общежития, следили, чтобы были сыты, одеты, обучены, и вдруг в один день ушли из города. Не дети ушли, повинуясь дудочке крысолова, а взрослые. Как вы понимаете, речь не о возрасте, не о летах. Дети (а среди них были и старики) остались одни в городе и одичали. Город, который взрослые несли на плечах, обрушился, дети ползали среди развалин, без пастыря, без ориентиров.

Ничего этого Юрий не знал (а фильм по тому сценарию так и не поставят), те времена еще не наступили, был их канун. В декабре 1989-го можно было вообразить лишь опустевший в первый день 1990-го военный городок, в который вернутся они с Клавой.

1990, январь, 1

Утром 1 января после ночной смены они вернулись в городок на автобусе, вдвоем были в салоне, сидели тесно, на одном сиденье. Окошко замерзло, Клава протопила пальцем что-то вроде крохотного иллюминатора. Или взора, – как говорил Юрий Гагарин. И они глядели (взирали) в него по очереди. На проплывающий лес. Он казался невиданным. Автобусная дорога шла долгим кругом, это пешеходная вела прямо, от ворот до ворот, от КПП до КПП.

Автобус кружил, покачивался.

– Жрать охота, – сказал Юрий.

– У меня колбаса. И шампанское.

Он впервые оказался в ее комнате. Три кровати, три тумбочки, один шкаф, электрический чайник на подоконнике. (Совсем не такой, как сейчас. Тогдашние чайники разогревались медленно, сами отключаться не умели и часто горели, так как не хватало терпения и внимания за ними уследить; этот был именно такой, забытый и сгоревший, негодный.)

Клава показала свой крохотный приемничек с трещиной на синем пластиковом борту. Забытые очки для чтения лежали на тумбочке Тамары и глядели выпуклыми стеклами. Юрий прямо с холода, не дожидаясь колбасы и шампанского, обхватил ладонями голову Клавы, приник к губам, точно выпить хотел из нее воздух или из себя весь в нее – выдохнуть. Клава оторвалась, прошептала:

– Смотрят.

И он торопливо спрятал очки в тумбочку, в верхний ящик.

Кровать была узкая, скрипела и проваливалась, они скинули матрац на пол. Клава сбегала, проверила, заперта ли дверь, и вернулась совсем без всего, белая как молоко. Встала смущенно, прикрыв ладонями грудь. И опустила руки, открылась. Он встал на колени, она легла.

– Я еще никогда.

– Не бойся.

– Яне боюсь.

– Не бойся.

Вышли они на воздух уже в сумерках (колбаса была съедена, а шампанское выпито). Прошлись по улице, вовсе, конечно, не безлюдной. Куда было местным деваться, здесь их дом, не то что у командировочных. Офицеры и жены их или подруги прогуливались, ребятишки носились.

– В кино пойдем?

– Опять «Вельд»?

– Сегодня не по расписанию кино будет, особый сеанс.

До половины девятого катались с малышней с ледяной горы. На площади, напротив небольшого Ленина на каменном постаменте, горела электрическими огнями громадная ель, она здесь росла, она была старше городка, старше объекта и деревни (туда ходили за молоком по тропе вокруг леса и через поле). Старая, сумрачная даже в огнях и блестках, она возвышалась надо всеми домами.

От площади направились узким обледенелым тротуаром. В серых пятиэтажках мигали праздничные огни.

– Такие огни, – сказал Юрий. – Сигнальные.

– Кому сигналят? О чем?

– Не знаю.

Они шли взявшись за руки. У Клавы были скользкие подошвы, она осторожно шаркала.

Киносеанс был в квартире киномеханика, маленькой, зато отдельной.

Они вошли в подъезд, поднялись на второй этаж, мимо мерцающего красного огонька сигареты. И кто-то сказал им в спину:

– С Новым годом.

Они ответили хором:

– С Новым годом.

Механик на звонок приоткрыл дверь, посмотрел на них, снял цепочку и пропустил.

– Мы рано, – сказал Юрий.

– Вы первые.

Времени до сеанса оставалось сорок минут. Механик, который представился дядей Колей (и сразу стал как будто родственником), подогрел им чаю и поставил тарелку с колбасой. И хлеба нарезал широкими ломтями.

– От водочки не откажетесь?

– Не откажемся. Как можно.

Начались звонки, открывание дверей, разговоры в прихожей, Клава с Юрой отправились в комнату, заняли место на диване. Входили люди, здоровались. Комната заполнялась споро. Пожилые приходили, и молодые, и с детьми; все разувались, чтоб не нанести в комнатушку снега, все пахли холодом и были смущены тайной, предстоящим просмотром, никто не знал, что будет.

На диван втиснулась девушка, зачем-то улыбнулась Юре и сказала:

– А я вас помню, вы всегда у нас в столовой можайское молоко берете в бутылке.

Клава потерпела минуту и прошептала Юре в ухо: «Давай на табурет пересядем?»

– Дядя Коля, а можно, мы из кухни возьмем табурет?

И они пристроились вдвоем у стены на кухонный табурет.

Уже невиданную пластиковую коробочку с лентой внутри, видеокассету, вставил в узкое, с отодвигающейся шторкой, окошечко механик. Уже руку протянул к выключателю мальчишка, чтобы погасить по команде свет, как задребезжал вновь дверной звонок, и механик отправился в прихожую. Все в комнате сидели тихо, даже малые дети. Кто на полу, кто на диване, кто на табуретах (всего два). Единственный стул оставался свободен – для киномеханика.

Из прихожей слышались приглушенные голоса. Голоса смолкли, и в комнату вошла женщина, высокая, бледная, светловолосая. Та, что курила на поваленном стволе в зимнем тихом лесу.

Не глядя ни на кого, спокойно, она приблизилась к стулу киномеханика. Села на него, выпрямила спину. Никто звука не проронил. За женщиной вошел маленький лысый майор, он нес в руках шинель. Постелил шинель у ног высокой женщины (а сапоги она не сняла, и лужа уже натекала, но майору было все равно, что лужа).

Но высокая красавица и майор были еще не последние, последней вошла соседка Клавы Тамара в тех самых очках с выпуклыми толстыми стеклами. Клава смотрела на нее во все глаза. Вдруг поднялась с табурета.

– Садитесь, пожалуйста, Тамара Сергеевна.

И Юра, конечно, поднялся, а Тамара опустилась на табурет, будто так оно и должно было быть. И ноги в штопаных чулках выставила. Юра сбегал за пальто, постелил на полу, и они уселись с Клавой в обнимку. Зато у самого экрана.

– Гаси! – крикнули мальчишке.

И сеанс наконец начался.

Профессор проводил эксперименты по телепортации, мелкие предметы появлялись и исчезали. Затем он сам исчез и появился, и начались с ним странности, сила в нем проснулась, жестокость, ходил он по потолку, плевался ядом. Клава прятала лицо на Юриной груди.

– Всё, можно смотреть, – разрешал он тихим шепотом.

Минут через десять после начала фильма светловолосая красавица поднялась со своего трона (она и на том зимнем стволе сидела, как на троне) и, отчетливо стуча каблуками, в полумраке прошагала к выходу. Люди отодвигались, давая ей дорогу. Она шла молча, спокойно. Майор поспешно поднялся, подхватил шинель и стал пробираться за ней. Он бормотал извинения.

Механик все время сеанса стоял сбоку у стены и курил. Предварительно спросил разрешения у почтенной публики. Уходящим он ничего не сказал и с места не сдвинулся. Они справились с замком и захлопнули за собой дверь.

1990, март, 1

Первого марта выяснилось, что Клава беременна. Они к тому времени расписались, комнату в городке им так и не дали, но обещали перевести работать в Москву на завод «Мосприбор».

Не дожидаясь перевода, сняли квартиру в Кузьминках, на Окской улице, и ездили туда с объекта на выходные. Головное предприятие было в Ярославле, так что кроме зарплаты им выплачивали командировочные, и потому свободные деньги у них водились. Клава купила подержанный раскладной диван, столовый сервиз (ЛФЗ, 2 сорт), телевизор (Юность-406). Платяной шкаф оставили хозяйский, деревянный, трехстворчатый, с полированными дверцами.

Дом Клава содержала в идеальной чистоте. Когда собирались вечером в воскресенье на объект, говорила:

– До свиданья, квартирка, до свиданья, милая.

Уж конечно, посуда была к отъезду вся убрана, пол вымыт, мусор вынесен.

– Чтоб всё было хорошо, – говорила Клава и закрывала дверь на ключ.

Юра следом за Клавой полюбил временное пристанище. С удовольствием выбирал ткань на шторы, Клава сама их подшивала на старой зингеровской машинке, машинка тоже была хозяйская, стояла в шкафу. Юра смазал механизм, отладил, и Клава выучилась на ней шить, пригодилось в свое время для ребенка.

1990, март, 7

На восьмое марта у Юры выпала рабочая смена, седьмого пришлось ехать на объект. Клава его провожала до метро. Не хотелось расставаться, они медлили.

– Я буду скучать по той дорожке, – тихо сказала Клава.

И Юра понял, что говорит она о дорожке через лес, о поваленном стволе, о том, как дым Юриной сигареты тает в воздухе, о том, как они нашли там однажды металлический рубль, и оставили лежать, и каждый раз проверяли: лежит? – лежит.

– Быстро как дошли, – сказала Клава у спуска в метро. И Юра понял, как ей не хочется его отпускать.

Она держала его под руку и руки не отнимала.

– Поехали вместе, – сказал Юра. – Серьезно. Что ты одна? Пройдемся вместе по дорожке. В кино вечером сходим. Или не пойдем. Как захотим.

– А правда, – сказала Клава.

И повеселела. Но тут же передумала.

– Не могу. Я посуду не вымыла, нехорошо так оставлять.

– Что за ерунда, что с ней сделается? Ну прибежит таракан.

Она поморщилась.

– Я шучу.

Она поцеловала его в щеку, поправила ему шарф, спустилась вместе с ним в метро.

Он вошел в вагон, двери закрылись. Она стояла на платформе. Подняла руку и помахала ему.

Путь из Москвы в городок был долгим: метро, электричка от Киевского вокзала до станции Балабаново, автобус до военного городка, до конечной.

В поздней электричке народу было совсем мало. Юрий нашел вагон чуть потеплее и устроился на деревянном сиденье прямо над печкой (печки тогда устраивались в электричках под сиденьями, и если топились хорошо, то сидеть было невозможно, а при слабом отоплении – приятно). Состав тронулся, Юрий приготовился уже задремать, как вдруг увидел идущего по проходу майора. Вагон покачивался.

Майор вошел в тамбур, двери за ним сомкнулись.

Майор закурил, Юрий видел огонек его сигареты через стеклянный верх двери. Юрий курить временно бросил, беременную Клаву тошнило даже от запаха. Он открыл книгу или журнал, не могу сказать с уверенностью.

Журнал очень возможен. «Огонек», «Новый мир», «Знамя». «Замок» или рассказы Петрушевской. Или Шаламова. Всё страшное. Всё морок. Всё невыносимо и нельзя не прочесть. Нельзя не заглянуть туда. Но скоро Юрий бросил читать, оставил на коленях раскрытый журнал (или книгу). Женщина сидела через проход, картонный короб лежал рядом с ней на сиденье. Она вдруг открыла короб, вынула из него что-то завернутое в белую бумажку, развернула (бумажка хрустела как снег и вспоминался сразу Новый год, разноцветные огни в окнах, тот миг, когда старый год завершился, а новый не наступил; единственный миг невыдуманного волшебства). Из бумажки показалась белая фарфоровая чашка, полупрозрачная. Юрий видел сквозь тонкие стенки тени державших чашку пальцев. Белая чашка, расписанная желтыми розами на зеленых колючих стеблях. Рука с чашкой запечатлелась в его памяти. Впоследствии в любой момент он мог вызвать это видение в полупустом холодном вагоне, где только и грела печка, над которой он сидел.

О майоре он к тому моменту позабыл. Увидел его уже в окне автобуса, как в светящейся картине. Майор успел проскочить среди первых, и занял лучшее место, и теперь смотрел на них всех из своего электрического тепла. Толпа пробивалась в автобус, в маленькие его двери.

Автобус был небольшой (пазик), урчал и дрожал. Юра втиснулся последним, двери, шаркнув по спине, закрылись. Майор приподнялся, замахал рукой и закричал:

– Эй, парень, я тебе место держу!

И Юрий догадался по обращенным на него взглядам, что майор держит место для него. Майор махал рукой, кричал:

– Пропустите его! Мы вместе!

Народ ворчал, но давал протиснуться. Кто-то, правда, сказал, что могли бы и женщине уступить место, на что майор взвизгнул:

– Я инвалид! Я из Афгана!

– Ладно, не психуй, – ему сказали.

Люди угрюмо теснились, давая Юре проход.

Майор забрал с сиденья шапку, и Юра сел. Автобус уже тронулся.

– Я правда инвалид, – сказал майор, – я правда из Афгана.

Он выдохнул, успокоился. Ехать им было до конечной минут сорок.

– Расскажи мне, чем там дело кончилось, – спросил майор.

Юрий мгновенно понял, о чем речь.

– Он стал отчасти мухой, – сказал.

Майор хмыкнул.

– Только все эти мушиные свойства в человеке увеличились. Человек – что-то вроде увеличительного стекла.

– Это мне непонятно, – сказал майор.

– Ну. В общем, человек – это чудище.

– Это мне понятно.

Майор посмотрел на Юрия со вниманием. Впрочем, ничего больше не спросил и отвернулся к окну.

У городка уже полупустой, легкий автобус развернулся, встал, отворил двери. Юрий поднялся, выбрался в проход, майор следом. Спросил уже готового спрыгнуть со ступеньки Юрия:

– Тебя как зовут?

Юрий обернулся.

– Меня Михаил, – сказал майор. – А некоторые зовут Мишель. В честь поэта Лермонтова.

– А меня в честь космонавта Гагарина.

– Отличный выбор, – сказал Мишель.

Юрий спрыгнул и направился к КПП.

1990, апрель, 4

Апрельским вечером накануне пятницы Юрий и Клава прогуливались по городку. Шли рука об руку, здоровались со знакомыми. Было еще светло. Время от времени Клава восклицала:

– Ах, посмотри!

Они останавливались и смотрели.

Ожившая, готовая раскрыться почка.

Глазастый малыш в коляске.

Скачущий по просохшему асфальту воробей.

На площади возле темной ели толпились люди.

– Смотри! – воскликнула Клава.

В белом платье до колен стояла высокая блондинка под руку с майором. Возвышалась над ним.

– Это свадьба.

– Ну да, – тут же понял Юра. – Конечно.

Майор был в парадной форме с орденской планкой. Багровый, гладко выбритый. Потный. У молодой жены лицо спокойное. Взгляд поверхностный, скользящий. Они фотографировались. Вдвоем. Толпа гостей стояла поодаль, за фотографом.

– Внимание, – сказал фотограф.

И толпа за ним примолкла. Но майор вдруг привстал на цыпочки, замахал свободной рукой и закричал:

– Эй, Гагарин! Я женился! Приходи в столовку! Давай! Гуляем!!!

И все-все люди на площади обернулись и посмотрели на Юрия. Клава дернула Юру за руку, жена майора не шелохнулась.

– Спасибо! – крикнул в ответ Юрий. И тоже зачем-то привстал на цыпочки и махнул рукой.

– Внимание! – попросил фотограф утомленно.

Майор поправил фуражку, прижался к жене.

– Улыбочку!

Майор улыбнулся. Лицо жены осталось неподвижным.

– Снимаю!

В тишине они услышали щелчок затвора.

– А как же птичка? – прошептала Клава.

– Вылетела, – прошептал Юра. – Без предупреждения.

Толпа между тем зашумела, повалила к новобрачным – фотографироваться вместе. Темная, еще не очнувшаяся от зимы, ель стояла за ними мрачным фоном.

Клава повела Юру от площади. Молчала, пока совершенно уже не перестали слышаться с площади голоса и смех. Пока не послышался с плаца топот и хор голосов:…не плачь, девчо-о-онка…

– Бесстыдник, – сказала Клава. И Юра понял, что речь о майоре.

– Почему?

– Почему?

– Я не понял.

– Ну ты даешь.

– Правда.

– Дурачок у меня муж.

– Нет, правда.

– Тебя позвал, а меня не нужно? Тебя это не удивило? Не задело?

Клава шла молча, поджав губы. Поскользнулась на ледяной, невидимой в полумраке глухой улицы дорожке, и Юра схватил ее под руку. Но Клава руку выдернула.

– Домой пойду, – сказала Клава. – А ты не ходи за мной. Оставь.

Это была их первая и единственная размолвка за всю жизнь.

Клава ушла, Юра стоял на тротуаре. Сгущались апрельские сумерки. Холодало. Юра спросил сигарету у прохожего. Закурил. «Ничего, – подумал, – это я так, для отвлечения». Неуютно ему было от того, как они с Клавой расстались. Нескладно. Юра докурил и побрел узким тротуаром. Ледок крошился под ногами, хрустел, как вафля.

Вышел к кинотеатру и увидел афишу:

ОБЛАКО-РАЙ

Темно-серые, каменные буквы ступенями вели к белому облаку на синем клочке неба. На облаке сидел небольшой человечек. Первая буква, О, первая ступень, вросла в узкую полоску земли с пятиэтажными домами (белье на балконах, старухи на лавках у подъездов), вросла, потрескалась.

Юра подумал, что лучше бы посмотрел сейчас детектив. На афише должны быть кровавые буквы с подтеками, синяя ночь, туман, пятно фонаря, женское холодное лицо. Такое холодное и такое красивое, как у жены майора. Юра смотрел на афишу, хмурился.

Развернулся и направился к столовой.

Свет в окнах одноэтажного здания столовой горел, погромыхивала оттуда музыка, на крыльце офицеры курили и говорили о чем-то. Юра стоял рядом, слушал и не мог понять о чем. Улавливал слово, задумывался над ним, а разговор тем временем шел дальше, и даже не шел, а бежал.

«Недоразумение».

Недо-разум…