Сиреневый бульвар. Московский роман

– Мы все придем на суд, Таня, я никогда в тебе не сомневался, как в человеке. Будем свидетельствовать за тебя.

– Спасибо на этом. Мама просила передать, чтоб на поминках были непременно.

– Обязательно проводим Анатолия Сергеевича, – заверил я упавшим голосом.

* * *

Последнее заседание комиссии по разработке концепции создания музея СССР были безрезультативны. Мы не смогли выработать основополагающую линию его создания. Предлагались совершенно разные, в принципе, исключающие понятия.

Одни утверждали, что Союз должен предстать как отрицательный пример в истории человечества, другие, напротив, как подтверждающий идею, что общество только так и может развиваться, если хочет себя сохранить, что капитализм приведет сознание людей к краху.

Заговорили о самой природе человека, исходя из мировой истории. Если социализм предложил свою мораль вместо христианской, то капитализм в сравнении с ним абсолютно аморален. Все общечеловеческие ценности теряются в погоне за прибылью, капитал остается верен себе. Всеми средствами человеку внушается, что главное в жизни – иметь. Обществу потребителей просто не досуг до совести и души.

Гуманизма и демократии в природе не существует. И тому много подтверждений. Самые передовые и богатые страны руководствуются только своими интересами под самыми благовидными предлогами.

Социализм привлекает народы, почему же он тогда развалился. Манипуляция с людьми современными методами промывки мозгов. Технология, разработанная передовыми лабораториями. Все в интересах транснациональных монополий. Сферы влияния, рынки сбыта, сырье. Где же человек, его судьба? Кого она волнует? Может только литературу и писателя.

Послышался стук в дверь моего кабинета.

– Владимир Петрович, вы все пишете о вселенской любви? Как можно философствовать, когда у нас горе.

Вера явно была не в себе.

– Оставь меня в покое. Я готовлю доклад в комиссию. Что ты терзаешь меня каждый день?

У меня пропало желание выходить из кабинета, пересижу бурю здесь.

– Не могу я слушать о покое. Моя дочь…

В такую минуту оставить женщину одну нельзя. Опять истерика. Как же ее успокоить.

– Она и моя дочь. Ты забыла об этом?

Вера села в свое любимое кресло, его никто никогда не занимал. На столике, как всегда, тетрадки из школы. Видимо, она только что их проверяла и не успела даже снять очки. Вера давно уже плохо видела, как она поясняла, глаза на работе оставила. На лице ничего, кроме усталости, и той неистребимой тревоги в глазах, говорившей о многом: и возрасте, болячках, тревоге о самом дорогом человеке.

– Если бы ты был готов лететь в Новую Зеландию, – в голосе ясно проступило разочарование.

Вера посмотрела на портрет дочери. Хотел съязвить, скоро будешь молиться и лобызать изображение дочери. Это было бы жестоко.

– Легко сказать, – после этого хотел привести какие-то доводы, и вдруг резко отрывисто резануло слух.

– Петя летит, – сказала она, словно метила стрелой в меня.

– В связи с чем, разве это его дочь?

И что-то нехорошее, какое-то гнетущее предчувствие предстало тенью прошлого. Какие-то прежние смутные догадки цепью окружили неумолимостью неизбежных выводов.

– Ты догадался, – ее упавший голос был более чем красноречивее сказанного. В нем читалось: «Ты вынудил меня сказать это. Видит Бог, я не хотела».

– Ты сума сошла, о чем ты? Я думать не думал.

Тень росла угрожающе, накинув на мое сознание свое безмерное одеяние, сотканное из самой грубой и колючей ткани воспоминаний. Она словно предвестница чего-то губительного.

– Ты обманула меня и лгала столько лет? И твоя мама это знала? Вот почему у нее с Петром была такая любовь.

Я отчетливо представил тот день, когда мы привезли Лизоньку из роддома. Только переступили порог, Петр тут как тут, словно стоял за углом дома и ждал. Весь увешан сумками, игрушками, с цветами. Красный, глаза блестят, счастливый безмерно. Даже Анна Николаевна сурово отдернула его.

– Это, по крайней мере, неучтиво и бестактно. Похоже, у тебя радости больше, чем у нас.

Лизонька, вся в рюшках, спала. Она была удивительно спокойным ребенком.

– Сущий ангел, – сказала теща, выпроводив всех из детской. Пусть Вера с ней управляется.

Стол был накрыт заранее. Анна Николаевна неторопливо доставала закуски из холодильника. Петр водрузил посередине выпивку. После первой вдруг тихо заплакал. Я удивился тому. И теща странно себя повела.

– Если сейчас не успокоишься, я тебе таких пощечин надаю и выставлю за дверь и больше здесь не появишься. Тоже мне монархист, бери пример с белых офицеров, которых ты так уважаешь. Имейте мужество и выдержку, – урезонивала она.

Тогда я ничего понять не смог, никакого сомнения во мне не зародилось.

Так я верил любимой женщине.

– Ты решила убить меня, отнять все, что у меня есть…

Похоже, повторяю поведение Веры. Неужели опущусь до истерики. Слезы все происходящее превратят в фарс.

– Скажи, что не правда. Не верю, ни за что… Петьке об этом ни слова. Пусть останется, как было. Я полечу в Новую Зеландию хоть завтра.

Я стоял посередине гостиной, и все плыло перед глазами. Люстра, мебель, вазы, все слилось в радужный комок света. Наверное, давление, надо выпить лекарство. Я смотрел на женщину, которая была рядом со мной четверть века. И не узнавал ее, это был другой человек: далекий, чужой.

– Владимир Петрович, вы явно переигрываете.

Голос обреченной. Может, она уже пожалела, о том, что сказала. Есть ли в этой ситуации обратный ход.

– Милый, ты же не на подмостках МХАТа.

Хочет казаться спокойной. Она сделала первый решающий шаг и говорит себе, что надо идти дальше. Убеждает себя, что по-другому нельзя.

– Не надо шекспировских страстей. Ты все прекрасно знал, просто делал вид, другого тебе не дано.

Она продолжала все тем же упавшим голосом, словно бы теперь ей все равно.

– Поздно, Петя летит, уже купил билет.

– У него никаких прав, и потом Лиза не поймет. Ребенок сойдет с ума, боюсь, психика не выдержит.

Я пытался быть спокойным и убедительным. Вера продолжала, еще не осознавая, что говорит страшные вещи.

– Я поняла, зачем ты отослал ее в такую даль. Чтоб она там жила в убеждении, что ты ее отец, чтоб никогда не узнала правды.

Вера, не отрываясь, смотрела на портрет дочери, словно обращаясь к ней, делая свидетельницей ужасной сцены.

– Помилуйте, дорогая Верочка. Я же ни сном, ни духом не ведал о ваших лямурах, – с ехидцей заметил я.

Вера снова села в свое кресло, приняла расслабляющую позу, пытаясь интуитивно, хоть как-то, снять напряжение в теле. Я, напротив, не мог успокоиться и искал выход в предательской ловушке, что подстроил самый близкий человек. Это не банальная подстава, измена!

– А потом, кто растил, тот и отец.

Это еще один мой козырь, – думал я.

– Я всегда мечтала быть свободной. Дура, зачем вышла замуж.

Вера закрыла глаза, всем видом показывая, что она не в силах продолжать эту сцену, что далась ей нелегко.

– Что же я сотворила, зачем жила с обманом? Как легко свыклась с мыслью, что решения нет, не пытаясь его найти.

– Это песня не нова – сарказм был не к месту, и все же безобиднее мысли, сама себя наказала, что я не решил озвучить.

Что это, пролог драмы или мелодрамы. Может быть, сказала, не отдавая себе отчета в силу своего эмоционального состояния, страдая и беспокоясь за дочь.

– Мне нужна была другая любовь. Я думала, Петя будет ею.

Этим не оправдываешься даже в своих глазах. Вот оно коварство и любовь. Здесь основная сцена, а где-то там за кулисами другие роли, недобропорядочной, распущенной.

Мысли, как картинки из окна поезда, одна сменяла другую, но не было той, которая все бы объяснила, сделала происходящее понятным.

Раздражение нарастало во мне, хотя понимал, что это усугубит и без того печальное положение. Все же я думал, что не все – безнадежно. Никакие силы не отнимут у меня Лизы. Петька – сволочь, почему он? Потому что был рядом, как говорится, подвернулся, одинокий, без семьи, с шармом и талантливый. Что за язвительность появилось во мне? Желчь отравляет мои мозги, а речь делает отвратительной.

В прихожей хлопнула дверь. Так и знал. Петьке известно, что здесь происходит. У него козырь в кармане, билет в Новую Зеландию. Неужели и визу оформил. Может быть, это всего лишь блеф?

– А вот и он. Легок на помине. Открыл дверь своими ключами?

– Она просто была не закрыта. Петр был сконфужен, хотя наверняка предполагал, что объяснение неизбежно.

– Теперь, когда личины сброшены, хочу спросить тебя, зачем выдавал себя за друга?

Смотрел на него с нескрываемой злобой, хотел его просто испепелить глазами, как ты теперь, уж на сковородке, будешь изворачиваться. Какие бы слова ты не подобрал, меня ничто не переубедит то, что ты тварь. Харю холеную, надушенную намою, чтоб мне легче стало. Смешно, по-мальчишески получается.

– У любви нет понятия дружбы. Если бы не пригласил меня на свою свадьбу, все было бы иначе.

Петр говорил и при этом посмотрел на Веру.

– У вас тоже была первая брачная ночь?

От перенапряжения я весь обмяк, почувствовал, что просто теряю последние силы. Сел на диван и стал наблюдать за Верой. Совершенно отстраненная от нас, она продолжала смотреть на портрет дочери.

– Ты еще можешь иронизировать?

Видимо, Петр тоже сдулся. Кровь прилила к лицу. Оно у него пылало. Руки заметно дрожали, хотя предусмотрительно спрятал их в карманы. Он тоже сел на диван, на другой конец.

– Уже не могу. Надо решать, как не травмировать ребенка. Старался быть предельно серьезным. Не забудь, Петр Владимирович, что для Лизы ты всегда был гостем с игрушками, добрым дядей.

– Может быть, – сомнение проступило в его речи.

Пусть эта мысль, о которую он споткнулся в своем сознании благодаря мне, разрушит его иллюзии.

Воцарившееся молчание было невыносимо тягостное. Каждый думал, как быть дальше. Во мне было такое возмущение, хотел кричать, как утопающий, во весь голос. Как вообще можно было молчать об этом столько лет. Жить с таким камнем за пазухой, что точно там не уместится. От собственного бессилия находишься в полной растерянности перед таким вероломством. Что возражать и доказывать этим людям, с ними все ясно. Хотят оправдать себя любовью, перед ней не могли устоять. Чушь, просто распущенность и похоть. Или я не могу их понять. Но так поступить со мной. И все-таки я сказал, просто вырвалось из меня помимо моей воли.

– Как ты могла смотреть мне в глаза каждый день? Скажи, что все это мне снится, что это дурной сон, который должен закончится. От меня ты рожать не хотела, делала аборты, Если ты любила его, зачем жила со мной, каждую ночь ложилась в одну постель?

* * *

– Я мечтала о такой любви, – начала Вера свой монолог в полной прострации. Говорила она явно только себе. Это скорее было что-то внутреннее и сокровенное, вдруг произнесенное вслух, неожиданно даже для нее самой.

– Чтоб свободной быть, чтоб сердце взыграло и крылья появились. Да бодливой корове Бог рога не дал. Не справилась со своим характером. Все бодалась, а ведь такие завидные были мужики. Как меня мама величала, поперечная, все поперек, как покойный отец. Вот ребята испугались моей горячности. Загораюсь быстро, да так же сгораю. Вся их порода такова, отцовская, – говорила мама. Да и сама им под стать, только скромничала в оценке себя. Потому дочь стала моим пристанищем. Но, как говорится, птица улетела вить свое гнездо. Не вечно ей быть не оперившейся, к юбке булавкой чадо не пристегнешь. Все дети со своей судьбой, но смириться с этим трудно Дети не заноза в сознании, это родимое пятно, как знак родства, ты унесешь его на тот свет.

* * *

Слова, сказанные ею, с такой тяжестью разочарования с трудом преодолевали расстояния между нами, они, произнесенные шепотом, с тихим грохотом падали в моем сознании в какую-то неизбежность, где не было дна, где глухое эхо так и не вернулось, не упав и не разбившись. Такой далекий взгляд в никуда и ни во что. Затерянный в своих думах, вздохах.

Люди такого склада ума с переулками и закоулками, со своими тараканами, бегущими там, всегда плутают в своем сознании, ища выхода, даже не подозревая, что он с противоположной стороны. Они склонны все видеть в мрачном цвете и обладают удивительной способностью передавать свое ощущение безнадежности и главное – из всего делать драму или трагедию.

* * *

Бесперспективность разговора была очевидной. Я решил проверить на сайте почту. Ноутбук в кабинете сейчас мог внести изменение в расстановке сил. Я не говорил Вере, что накануне Лизонька поделилась со мной о вылете в Индию в ближайшее время. Об этом речь шла давно, родители Чандра настаивали. Мои ожидания подтвердились, по электронке пришло Лизино письмо. Они вылетели с мужем в столицу штата Мумбаи. Я воспрянул, в голове стало проясняться. Теперь моя очередь крыть карту Петра. Не то, чтоб я чувствовал себя победителем. Но мне стало немного легче от понимания того, что Лиза звала меня отцом с рождения. Если все в этом спектакле играли роли, то ребенок воспринимал все происходящее без тени сомнения. Как можно было обманывать ребенка?

– Твой козырь бит, – потирая от удовольствия руки, сказал я Петру. – Теперь ты не удел, можешь возвращаться восвояси.

Я не скрывал своего удовлетворения, мне стало намного легче.

– Что это значит, – забеспокоился Петр, – о чем он, Вера?

– Надобность в тебе отпала. Лиза вылетела с мужем к его родителям в Мумбаи. Билет в Новую Зеландию тебе лучше сдать. И вообще, что ты здесь делаешь? На что ты имеешь право? Лиза не должна ничего знать. Пусть все останется как есть, если ты любишь ее.

Вера с сомнением в голосе стала уточнять ситуацию.

– Она же говорила, что это произойдет через неделю. Я два дня назад общалась с ней по скайпу.

– Еще вчера было известно. Я просто тебе не сказал. А сейчас они уже в самолете.

– Как ты мог устроить такой балаган, держа меня в неведении?

– Значит опять я во всем виноват.

Поверженный Петр Владимирович потерялся, сразу как-то осунулся и лицо так вытянулось от неожиданности. Такого явно не ожидал. Да и я вздохнул с облегчением только сейчас, когда получил долгожданную новость.

Вера онемела, как заговоренная, сидела в кресле, не шелохнувшись, словно окаменев.

«Если бы у меня хватило терпения. Я же знала, что они полетят в Индию, тогда не было бы всего этого, что произошло сейчас. Все эти откровения, произнесенные здесь, связали меня по рукам и ногам. И что мне далось, загорелось лететь в эту Новую Зеландию на спасение, может быть, счастливой дочери. Это тоже не исключено».

– И ты молчал? – крикнула с досадой Вера, вспыхнув, как сухая солома, кровь прилила к ее лицу. Покрасневшая, с трудом сдерживала себя.

Может быть, сейчас, думал я, хаос в ее голове, порожденный сумятицей мысли, уступит место трезвому аналитическому уму, что всегда был свойственен ей. Вера рациональный человек. Педагог с тридцатилетним стажем, Она выработала соответствующую манеру поведения, безупречно выглядеть, с улыбкой на лице, чтобы там ее не тревожило. Это то, что Вера усвоила от родителей. Типично для Анны Николаевны и Ростислава Николаевича, не теряться в жизни, все подвергать сомнению. Юмор, ирония, и главное, чтоб никто не догадался, как тебе не просто, тем более никому не жаловаться. Лишнее, и не нужно вовсе. В лучшем случае, люди посочувствуют, а жалость – это унизительно. А то просто открыто посмеются или про себя. Никогда не поддавайся и ни с кем не связывайся. Делай вид, что все у тебя прекрасно, пусть лучше тебе позавидуют.

* * *

Окружающие очень ценили Анну Николаевну именно за эти качества ее характера, независимого, строгого и открытого.

Многое связывало нашего друга, новопреставленного Анатолия Сергеевича с моей тещей. Работали вместе в институте, где ее уважали за ум, говорили, сразу видно, – математик: четко считает, быстро отмеряет, линии правильные, все симметрично, взгляд, движение, лекционный голос с прекрасной дикцией, чтобы студенты все поняли, не переспрашивали.

Голос строгий и требовательный, как она говорила, дисциплинирующий, а иначе нельзя, разболтаются. Молодым погулять хочется, а математика – наука не прощающая ошибок. Анну Николаевну боялись и уважали, а она отмечала способных, талантливых студентов. Одна из первых разработчиков программного обеспечения вычислительных машин. В личной жизни все было наоборот. Ни ровной линии, ни четких пропорций.

У Анны Николаевны и Софьи Федоровны была дружба с большой буквы, искренняя и честная, особенно в последнее время. Много у них было общего, институтские работники, «из низов», как говорили. Сами всего добились своим трудом и упорством и гордились этим. Часто по вечерам они собирались втроем, излить друг другу душу, говорили о детях, что обижают непониманием.

Удивляло то, что в доме Анатолия Сергеевича были иконы. Анна Николаевна верила в добро и порядочность, а Толя с Соней – в бессмертную душу. Работая в институте, занимались наукой. А где-то там, в тишине своей души, читали молитвы. Анатолий Сергеевич каждый раз, когда навещал своих родственников в Киеве, рассказывал, что поклонился святой Софии и всем православным святителям в пещерах Киево-Печерской Лавры, припадал к их мощам. А как он любил свои родные украинские напевы. В них народная душа, говорил он. Только славный, добрый народ может петь такие песни.

Теща – сложный была человек. Точно положительный. Проникся к ней доверием, убедившись в ее порядочности. Ее уважали все друзья. Родные сестры любили ее, что бывает крайне редко. Поклонение Анатолия Сергеевича перед ней – тому подтверждение. Человек большого благородства, говорил он. Был случай, подтверждающий это. О нем поведала Вера. Анна Николаевна, еще работая в школе, мужской гимназии, как она говорила, с ребятами, оторвами поняла, что только искренность может быть опорой педагогики. В ее классе был злостный прогульщик и хулиган, она решила навестить его, придя к нему в барак. Обшарпанные стены, оборванные обои, жуть или, как говорят сейчас, жесть, и пьяный мужик с выпученными глазами. В кориде копоть от керосинок и смрад от курева и помойных ведер. Перед мужиком граненый стакан с колыхающейся водкой, в которой отражаются плавающие глаза забулдыги. Она к нему с вопросом насчет сына.

– А вот выпьешь со мной, буду говорить, – и такая язвительная улыбочка при этом, мол, слабо или кишка тонка.

Анна Николаевна взяла и выпила с размаху, зло посмотрев на мужика, от чего он встрепенулся и сказал: «А ты в морду мне не дашь. Ладно, это я смехом, теперь тебя, училка, уважаю, даю слово, будет учиться как миленький. Я с него три шкуры спущу, дурь вышибу». И с этим он так кулаком ударил себя по лбу, что похоже сразу отрезвел. С тем она и ушла. А парень и впрямь исправился. Анна Николаевна после этого случая заручилась неоспоримым авторитетом у всех родителей.

Почему я ей не нравился и отчего мы не поняли друг друга. Обидно, человек-то замечательный, ладно исходило бы это от какой-то недалекой тетки. Здесь же образованный человек, умнейший, с другими людьми она вела себя так, что никто не мог подумать, что она может быть грубой и даже злой. А так вроде, милейшая женщина, сама любезность. Странно, да и только. Иногда я думал, а если она была права.

Все началось со дня свадьбы, я застрял в парикмахерской, с трудом дождался своей очереди. Объяснил, что еду расписываться. «Почему же не предупредили» – заметил мастер. Совести не хватило.

Когда же прибыл за невестой, теща явно была недовольна, видно, что она психовала. Назвала мое опоздание выходкой и заметила зло: «С чего ты начинаешь семейную жизнь?» Один из родственников, дальних, которого я и видел только на свадьбе, подошел ко мне и так, чтобы никто не слышал, то ли в шутку, то ли всерьез, бросил фразочку, ухмыльнувшись. «Набить бы тебе морду, только некрасиво выйдешь на свадьбишних фотках».

ЗАГС находился в Восточном Измайлове, у леса, что рядом с Измайловским проспектом. Ни трепета, ни волнений, мы уже до этого были мужем и женой и сполна вкусили прелести первых ночей.

Вера свежая, ясноглазая. Как она была хороша с распущенными волосами, припухшие губы с запахом полыни. Грудь ее от волнения содрогалась так трепетно, что я невольно пытался успокоить ее.

Мы стояли, ожидая, когда зал подготовят для церемонии. И вдруг неожиданно сбоку видимо, там был зальчик поскромнее, вышел мужчина и быстрым шагом направился к выходу. Он явно был чему-то рад, словно вырвавшийся из душного помещения. Следом женщина с растерянным взглядом, мельком взглянув на нас, она с грусть заметила: «Бабы каются, девки замуж собираются».

Эта пара после развода пересекла нам дорогу. Я решил не предавать этому значения.

* * *

В перестройку наш журнал «Иносферы», где я работал зав. отделом истории, влачил жалкое существование. Тогда Анна Николаевна, как кризисный менеджер, нашла в семье слабое звено, не трудно догадаться, что им был я.

– Ты будешь кормить семью? – спросила теща строго, когда родилась дочь, или мне, старухе, идти в консьержки, жена твоя с ребенком. Ее не пошлешь работать.

Тон ее был настолько требовательным, что я был в растерянности. Удалось найти подработку в рекламном агентстве. Сочинял тексты для буклетов фармацевтической компании. Были разовые заказы, потом повезло. Знакомый из Моссовета устроил в городскую мэрию, в отдел по надзору рекламы.

Большое счастье то, что ребенок был здоров. Это радовало тещу. Две женщины ворковали возле младенца, не скрывая восхищения.

Но недолго продолжалась эта идиллия. Вначале мы снимали дачу на лето, потом стал вопрос о собственной. Пришлось в журнале «Иносфера» взять на себя еще отдел культуры и спорта. Дачу строили два года, после стало ясно – нужна машина. Деньги нашлись, олигарх, что владел нашим журналом, двумя газетами и каналом на телевидении, заказал мне две публицистические работы, одну книгу о Дзержинском, другую о Ворошилове. Он решил издавать целую серию об исторических личностях советского периода. Был хороший тираж благодаря спросу, тема актуальная.

Лиза росла и радовала, мое сердце ликовало. Скрывал свою любовь, чтоб не раздражать ревности тещи. Когда жена решила вернуться на работу в школу, теща, как близкий родственник, сидела с нашим ребенком. Она как бабушка, гордилась этим. Я стал воспринимать ее как друга. Ко мне ее отношение не изменилось.

Тем не менее уважал ее и понимал, нравственно она выше меня, чище, честней, не потому, что секретарем партийной организации в институте была, что даже ватную куклу на самовар, подаренную ей студентами, боялась принести домой. Не статус ее обязывал, просто была правильно воспитана, уважала себя и окружающих.

* * *

– Какое у нее было воспитание? – возражала жена.

Конечно, свою мать она знала лучше. При всем дочернем уважении Вера придерживалась линии независимости от родителей. После окончания школы несмотря на уговоры, не пошла учиться в мамин институт.

– Их было три сестры, – продолжала Вера, только она получила высшее образование, две другие кормили родителей и ее. Одна пошла в няньки, другая в швеи. Голодали да бедствовали. Чего ты хочешь, в 37-ом родилась. Люди на износ трудились, все вручную. Сейчас все дорого, а человек дешевый, а тогда он ничего не стоил.

Мама рассказывала, когда в ней, правоверной коммунистке, зародились первые сомнения в правильности всего происходящего. Она пошла хоронить Сталина и чудом осталась жива, на ее глазах людей давили лошадьми, обезумевшая толпа губила сама себя. Толпа, подумала она тогда, вся страна – толпа.

На этом Вера остановилась, видимо в этот момент ей отчетливо представилась мать, лицо ее потускнело, и забытая от времени горечь утраты проявилась блеском в глазах. Вот-вот заплачет. Вера боролась за жизнь матери, моталась по больницам, ничего не жалела, чтоб спасти ее.

Сказалось голодное детство, рак желудка. Сделали операцию, врачи говорят, успешно, но организм был настолько изношен, что все внутренние швы разошлись.

* * *

Перед больницей, помню, Анна Николаевна закрывалась в своей комнате и там, в темноте, подсвеченной фонарем улицы, о чем-то думала.

От порыва ветра береза склонялась до окна комнаты. Лежа на кровати, она смотрела на трепетавшие ветки, на колыхающиеся листья, что нетерпеливо и нервно перебирал ветер. Они тенью от внешнего света ложились причудливым рисунком, увеличиваясь в размерах на занавесках, обоях, словно прикрывали Анну Николаевну, не касаясь ее. Белоствольная жалобно скрипела, плакалась всему свету. Только Анне Николаевне не с кем было поделиться болью. Даже близкие не поймут и не почувствуют. В своей беде человек всегда одинок.

«Они также ко мне безразличны и равнодушны, как и чужие люди. Может быть, я ошибаюсь и думаю так от безысходности».

В словах, во взгляде, в мыслях жила с обидой на дочь, зятя и даже на внучку.