Сиреневый бульвар. Московский роман

– Я, во-первых, не маленькая рыбка, а акула и сейчас тебя так тяпну, да еще кошек на тебя натравлю, чтобы они тебя описали и облохастили.

– Да ты больная, я родителям расскажу. Они в школу придут разбираться.

После этого, не сговариваясь, весь класс, объявил ему бойкот. Никто с ним не разговаривал, и пришлось ему перейти в параллельный класс.

Елизавете приобрели большой аквариум, нашли ему место в квартире особое. Как она бредила стихией воды. Перед сном подходила к аквариуму и, просыпаясь, здоровалась с рыбками.

Из школы Лизоньку иногда забирал Петя. Они вместе возвращались домой, садились обедать. Было шумно и весело, выходя из своего кабинета, я умилялся, глядя на это.

Однажды еще в начальных классах Лиза рассказала учительнице, что у нее есть еще папа.

– Это правда, – уточняла она, – у вашей дочери два отца?

– С чего вы взяли? – удивился я.

– Она так говорит.

– Всерьез слова ребенка не воспринимайте. Это – друг семьи. Случается, забрать некому, в силу каких-то обстоятельств приходит он.

Дома я попросил Веру, можно избежать этих кривотолков?

– Не обращай внимания, – бросила она мимоходом, – это не заслуживает того, очередная глупость.

Неожиданно меня поддержала теща.

– Ты Вера, отрегулируй этот вопрос, а то, ставим нашу крошку в неудобное положение. Удивительно, что возникают такие двусмысленности в вашем педагогическом сообществе. В хорошую погоду буду ее забирать. Пете надо объяснить, пусть не обижается.

Теща всегда давала понять, последнее слово за ней. Руководить она не забывала, тогда, как чем-то другим себя не обременяла. Не очень старалась готовить, убираться, и даже не допускала мысли примерить на себя роль домохозяйки.

– Нашли бесплатную прислугу? – иногда она выходила из себя и кричала. – Почему это я должна подавать? Это вы мне подайте, – с вызовом говорила, – Скажите, спасибо, что за Лизой присматриваю.

* * *

Я сидел, погруженный в воспоминания, угнетенный тоской по Лизе. Нигде невозможно было забыться, где спрятаться в своем сознании от боли, что выедает мозг, словно кислота. Почему дети так к нам жестоки? Даже не догадываясь при этом, что родители в душевном аду от равнодушия и безразличия к ним. Как их при этом можно упрекнуть, когда они часть нашего сердца, клапан и мышца. Мы всегда их оправдаем и находим объяснение любому поступку, так нам легче.

Из этой кручины вывел сотовый. Это была Софья Федоровна.

– Володя, прости, что беспокою, – заговорила сбивчиво и торопливо слегка басовитый голос Софьи Федоровны чем-то напоминал мужской, но не казался грубоватым на фоне свойственной ей лукавой улыбочки, что как бы говорила, мол, знаем вас, что вы за птица и куда летите. Ничего заискивающего и комплиментарного, редко когда она кого похвалит, если промолчит, не оговорит, значит одобрение получено. Полушутливая форма общения с близкими была свойственна ей, в первую очередь, с Анатолием Сергеевичем, затем с Алексеем, с Таниным мужем, что воспринимал это с обидой.

Леша не понимал её юморка, а потому часто ссорились и жить вместе не смогли. Леша жаловался Тане:

– Твоя мама постоянно смеется надо мной и острит на мой счет.

Таня вставала на защиту мужа.

– Мама, прошу тебя не надо, эти колкости до добра не доведут.

– Да я просто по-доброму, журя.

– Нет, мама, ты смеешься, даже мне обидно за Лешу.

– Ну вот, какие вы обидчивые.

– Простота хуже воровства, – встревая в разговор, поминал пословицу Анатолий Сергеевич. И добавлял, – Шуточки неудачные, и необходимости в них нет.

Голос Анатолия Сергеевича порой выводил Софью Федоровну из себя.

– Толя, ты можешь не скрипеть своим голосом? Мне кажется, он состарился у тебя раньше, чем ты сам.

– Не мешай мне, я читаю бессмертного Кобзаря вслух. Послушай, какие напевные стихи.

– Ну уж пение твое, вообще, не выдержу.

Все это заканчивалось смехом.

– Ты старый дурень.

– А ты дурында.

Удивительно то, что голос Тани был схож с материнским. У Андрея – с отцом. Впрочем, и во всем остальном, прослеживалась это последовательность. В манере двигаться, у женщин она была резче, порывистее, как и говорить сбивчиво, быстро и громко, при этом жестикулируя руками, словно дирижёры большого оркестра. А Андрей с Анатолием Сергеевичем демонстрировали во время разговора сдержанность и уверенность. Лишь с возрастом отец иногда срывался, когда ему казалось, что сказанное им не доходит до собеседника. Все остальные члены семьи: Юля большая – жена Андрея, и маленькая, их дочь, умели выразительно молчать и были немногословны, очень ценя каждое произнесенное ими слово. Таня, Леша и Олечка, в отличие от них, были людьми открытыми: не ограничивающими свои эмоции, как правило, позитивными, не стеснялись громко смеяться, плакать, обижаться. Не считали проявление своего характера чем-то предосудительным и не думали его маскировать каким-то этикетом, как они выражались.

* * *

– Ты можешь выслушать меня, вы еще не спите? Я не потревожила бы, дело неотложное. В троллейбусе, при людях, не решилась. Как говориться, пришла беда, раскрывай ворота. На Таню подала в суд заведующая детским домом, где она работала. Подложили ей в сумку куртку подростковую, новую, с ярлыком. Она в спешке даже не посмотрела. У ворот ее уже ждала полиция.

В трубке послышалось всхлипывание.

– А все почему? Таня узнала, что заведующая детьми торгует, и высказала ей. Мол, это преступление. А та ей, такая, знаешь ли, вся из себя, дама полусвета преступного мира.

– Дура, в ногах у меня валяться будешь, молить о прощении.

– Там, в детском доме, все на цыпочках перед ней. Тане сотрудницы, что были при разговоре, подсказывают прикладывая ладонь к губам: «Рот закрой».

Мол, молчи, в порошок сотрет. Ан, нет, у нее словно одно место горячим дегтем намазали, вожжа под хвост попала. Взвилась за детей и справедливость, вот и получила. Суд ей будет, замылила детские вещи, сирот обобрала. Ее учат окопавшиеся там старожилы, признайся виноватой, условно дадут. Тебя Лидка, это заведующая, даже не уволит. Она многих здесь так ломала, в свою веру обращала. Будешь с ней за одно и в страхе перед ней. Она наша мама. Станешь овцой в ее стаде. У нашей мамы в думе и во внутренних органах, даже в министерствах свои люди. Она на хорошем счету, образцовая. Благодаря ее получаем премии.

Я слушал и поймал себя на мысли, что сейчас подобным никого не удивишь. Подлость сегодня в порядке вещей.

– Володя, поговори с ней, урезонь, – вновь всхлипывание. Ты же знаешь, мне сейчас с Толей разобраться, похороны его, такая тяжесть. А здесь еще Таня привалила камнем стопудовым. Скажи, что у нее ничего не получится. Она думает, что ты в свой журнал разоблачительный материал дашь. Я ей сказала, что ты там больше не работаешь. Надеется на твои связи. Еще заявила, куда смотрит Бог. Спрашиваю, ты давно такими вопросами задалась.

– Мама, развей сомнение. Почему зло торжествует?

– Дочка, убеждаю ее, Бог шельму метит. Плохое хорошим не закончится. Она мне во зле бросила, словно камнем в лицо.

– Неужели ждать, пока веревочка виться будет.

– Здесь еще Оля, любимая внучка, в больницу попала. Пошла в бассейн, там у бортика плитка отвалилась, как раз в тот момент, когда из воды выходила. Не заметила, живот поранила. Плохо стало от вида крови, упала и расшиблась. А Таня вместо того, чтобы дочь лечить, за правду голову на плаху.

– Софья Федоровна, не надо так мрачно. Все мы, малодушные, сразу в отчаяние впадаем.

Мне самому бы выговорится, – подумал я при этом. На душе такие валуны, и глазами не охватишь, как и беды наши. Сознание на них не хватает. Это как смехом говорят, ум в раскорячку. Но не стал смешить Софью Федоровну в такой момент, обидится.

– Это я сгустила краски для пущей убедительности. Самой пойти к этой заведующей и удавить тварь у всех на глазах. Мне, старухе, все равно. Только не справлюсь со змеей подколодной. Толик с ума сошел бы от всего этого. То Андрея судили, теперь Таню. Так воспитал правильно. У него, куда не глянь, все ровно, что не отмерь, все верно, что не посчитай, все правильно. Андрей много добился «своим» Архнадзором? Деньги ломовые, все снесут, даже исторические постройки. Торговля детьми, такие деньжищи. Лешка, Танин муж, не понимает, зачем это ей нужно. Что она трехжильная? Для этого есть компетентные органы, написала бы на сайт, в Интернете «раструбила». В общем, подала обществу сигнал SOS. Загнется от нервов, а у нее дочь с недобором веса, худая до невозможности. Ну, ты Лешу знаешь, он думает как лучше своими коррективами, а сам только масло в огонь подливает. В общем, дым коромыслом и тартарарам. Внуши ты ей, ты умеешь, пусть умерит свой характер, не воин она. А за той заведующей детским домом, проходимкой, купюры стоят щитом. Таня тебя уважает и романы твои читает. Пусть не обольщается на твой счет. Журнал не ты издаешь, а связи у тебя порваны».

Такие ситуации с разными вариациями сплошь и рядом, это сейчас в порядке вещей.

Было что-то подобное и в СССР. Могла ли советская идеология изменить человеческую природу, ее склонность к подлости и пороку?

* * *

С обложек журналов на нас смотрят герои нашего дня, богатейшие люди планеты по версии солидного издания.

«Законопослушные» граждане с лексиконом: акции, облигации, биржа и валюта, твердят как мантру: дивиденды, проценты и прибыль, цены на нефть, недвижимость и тайные схемы оффшоров. В их внимании сильные миры сего, коих надо как-то подмазать, чтобы бизнес не скрипел. Также не брезгуют чем-то низким, убийством, грабежом, лелеют в себе тайную мысль, о чем-то непроизносимом, скользком, мерзком, а то и кроваво-жестоком. Внешне респектабельны и безупречны в манерах. Держатся с достоинством, вызывая уважение у окружающих. Садясь в иномарку, личный самолет или яхту в поисках острых ощущений, мечтают вкусить всю страсть человеческой низости, пускаются во все тяжкие. Моральные уроды не отягощают свою совесть мыслью о Родине, России и о народе, что с трудом сводит концы с концами, вымирает.

Человечество узнала свет в образе Христа, осознало горизонты внутреннего совершенства. Сегодняшний упадок морали говорит о переходном моменте общества. Как наглядно проявилась человеческая суть в войне на земле Новороссии. У одних – героическая, у других – звериная.

Неугомонный во времени дух войны ждал момента нарушить мир, искал любой повод, любую возможность. Сторонники духа войны подстраивали пакости с целью спровоцировать конец света. Неслучайно поспешили они обвинить Россию в гибели малазийского Боинга над территорией юго-востока Украины. Произошло это в момент, когда там же летел Путин. Два самолета почти пересекались в воздухе. Запад бросил клич по всему миру: «Обмажем Россию дерьмом, чтоб все люди Землю нос от нее воротили».

* * *

Таня всегда поражала меня своей прямотой. Все это резкое, неудобное, колющее, что было в Софье Федоровне, в ней было заметнее.

Помню, когда она работала в библиотеке, устроила мне встречу с читателями. Все, как обычно. Перед началом слышу разговор Тани:

– Он выступает бесплатно, три гвоздики можно позволить.

В ответ, как потом выяснилось, директор библиотеки.

– Ты же знаешь, денег нет даже на канцтовары, мы его чаем угостим, а цветы мужчине ни к чему.

– А у вас ни на что денег нет, куда они деваются?

– Что? – Татьяна Анатольевна – директор, возвысила голос, – что вы себе позволяете? Что вы имеете в виду? Сейчас у меня времени нет. Потом я с вами поговорю. Проводите мероприятие, я отлучусь по делам.

Таня и виду не подала, думая, что я не слышал разговора, я последовал ее примеру, словно и впрямь не ведаю.

Звонок телефона вернул меня в действительность.

Это была Таня. Представляю ее с сотовым в руке. Как всегда, с локонами, что совсем противоречило ее наждачному характеру.

– На самом деле волосы жидкие, хочется, чтоб они смотрелись попышнее. Делаю холодную завивку бигудями, – объяснила она мне как-то раз.

При встрече всегда замечал характерный нос, в этом находил ее сходство с отцом. Немного крупноват, но не на столько, чтоб испортить лицо. Она, как и Андрей, люди симпатичные и приятные в общении, с наличием характерных особенностей. У Тани особенная черта – докопаться до сути, дотошная, в отца, ей непременно надо уяснить: как, что и к чему. Любой случай, явление, ситуацию надо тщательно разобрать, чтоб не ошибиться в решении и выборе.

Андрей больше похож на отца и более явно проявлялся нос, отчасти, напоминающий гоголевский. Если Таня что-то взяла от матери, более крупные глаза, чем у Анатолия Сергеевича, и движениями более резкая, то Андрей и телом, и ростом, и манерой говорить, и интонацией, тембром голоса был копией отца.

– Володя, я тебе расскажу с самого начала. Когда я пришла работать в детский дом, вижу светлое красивое здание, все в нем есть, название душевное – «Теплый дом». Воспитательниц дети мамами зовут.

Все образцовое, по телевизору показывают, лучшим называют. На самом деле, подземелье, катакомбы. Все злые, за исключением, двух, трех воспитателей. Следят друг за другом, не дай бог, кто больше другого украдет. Весь процесс умыкания контролирует заведующая. Всем в сумочки, ей в машину. В общем, бизнес-проект. За столько лет все продумано до мелочей, вместе с комитетом образования и полицией, плюс иностранные агентства по усыновлению. Продажа детей на потоке.

Я наивная дура, так мне сказали, уличила зло, о котором знамо известно, но недоказуемо. Мне бы, недалекой, что-то заснять, где-то звук записать. Полгода отработала, хотела по-людски, мол, разве так можно, но не изверги же вы. А мне как идиотке: «Да ты больная что ли, дети-то отказные, наркоманов, алкоголиков. Им что здесь пропадать, что там, в европейских притонах. Да хоть они на органы пойдут, нам-то что».

Вот Володя, такое равнодушие. Я как услышала, мозги закипели… Что можно сделать? Махнуть рукой или обеими развести в стороны. Просто угнетает собственное бессилие и торжество зла. Потом, они все так оформляют, справки покупают, вроде дети безнадежно больны. Пакет документов в их пользу, и наши ребята во всех странах. Кому интересно, что с ними там. Система отполированная: ни сучка, ни задоринки. Так гладко, не придерешься, все законы соблюдены, комар носа не подточит, не говоря о чиновниках – хапугах. И они еще тыкают мне. Сама бы так делала: и воровала бы, и продавала бы, только мелко плаваешь.

– Как же это случилось? – прервал я ее. – Неужели, кроме тебя, некому было обличить. Ты не почувствовала, что сумка тяжелая?

– Сама не знаю, воровкой стала вмиг. В горячке, взбудораженная, показалось странным, сумка вроде легче была. Да и думать не додумала. Перед этим заведующая отчитала меня, что я не по методике развивающие игры провожу, что план занятий не поминутно расписан. Это как раз было перед выходом. Я на все это заявила, что ухожу по собственному желанию. Она в ответ съехидничала, мол, малой кровью не обойдешься, я тебя на всю оставшуюся жизнь проучу.

За воротами засада. В полиции за воровство новой куртки по весу небольшая, как и по объему, новая пять тысяч рублей значилась на ярлыке, возбудили уголовное дело.

До этого было предчувствие, гадала, что может произойти. Поду мала, Оля в бассейне пострадала, вот тревога, отец умер, еще боль. И не подумала, что возможна такая подлость. А там, в детском доме, это давно практикуется, одним словом клоака. И люди находят себе оправдание, мол, дети придурков, не имеют право на жизнь, их и так извести надо, называют биомусором. Если не украл, день прожит зря. Заведующая очередной загородный дом строит, теперь уже для младшего сына, он тоже женится. А мишура, так она о своих сотрудниках, с мечтами помельче: машины, шубы и далее по списку всего смысла жизни: ремонты, заграница. Имущественное сознание. Ты бы написал об этом: про это время, этот век. Что люди так суетятся ради барахла. Может, правда, в социализме больше человеческого? Запуталась я, Володь. Зачем в это дерьмо полезла. Леша с Олей меня ругают, говорят, последнее здоровье там, в темном царстве оставишь. Я сама не рада. Нас отец бойцами воспитывал, но система неодолима. Видно, принять мне позор. Я уж смирилась, может, условно отделаюсь, прежде незапятнанной была. Думала, на суде расскажу все, как есть, теперь поняла, бесполезно. Из библиотеки ушла, тоже с директором поругалась. Такая изворотливая аферистка. Двадцать лет всех «дурила» вместе с начальством от культуры. К примеру, вместе с центральной библиотекой и филиалами числится шестьдесят сотрудников, а реально сорок. За остальных, она по липовым трудовым зарплаты брала себе. И все об этом знают и молчат. И что бы она ни делала в своей вотчине, какой ремонт или мероприятие, с каждого государственного рубля половину в свой карман. Конечно, делилась со всеми, с кем нужно. Коммерческое предприятие за государственный счет. А зачем? Завидную жизнь устроила себе и детям. Остальные мрази не умеют жить.

Уходила, глядя с тоской на зимний сад, фонтан, диваны, кресла, ковры. Конференц-залы, кабинеты, кухни, думая о замерзающих бездомных. Говорила им, давайте спасем хоть несколько человек.

– Что ты пристала к нам, ненормальная, здесь же библиотечный фонд, хранилище, мы за него отвечаем, материальные ценности.

Увещевали.

– Ты не права, у библиотеки другое предназначение. Бомжи грязные, больные, грубые и неприятные, во что превратится вся эта красота и чистота. В сонном царстве, – добавляла я.

– А сколько я просила открыть на сайте страничку о творчестве наших читателей: о тех, кто печет и вяжет, сочиняет, поет. Какое там, читателей отваживали любыми путями: и резкостью и неучтивостью, и неприкрытой грубостью, вызывающим тоном. А когда кто-то жаловался, присылал на сайт свое недовольство, живо все удалялось.

Когда на Украине началась гражданская война, предлагала в пустующих помещениях устроить хотя бы по одной семье в каждой библиотеке. Меня возненавидели.

– Ты у себя в квартире приюти, добрая нашлась за счет государства.

– Иногда думаю, что у меня за характер? Неужели, я такая правильная.

Про себя она-то знала, Лешку отбила. Вот весь сказ. Неприглядная история. До сих пор корит себя. Влюбилась, как школьница.

– Бывает такое, «прошибет чувство», – говорил отец, когда она ему историю любви выложила. Запал ей Лешка в душу.

– Такой замысловатый, все хотела разгадать, от чего грустит, когда другим смеяться хочется. Обнимет, с таким трепетом, словно, правда любит. Хорошо, что от той бабы детей не было. Помнишь, перед отъездом в Германию судили Андрея, – продолжала она. – Я еще тогда посмеялась над ним, даже по думать не могла, что такое же может случиться со мной. Не зря говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся.

Хотел спросить, какая связь ее любви с историей на работе. Да и Лешу я знал плохо, видел лишь несколько раз и то мельком. Никакого впечатления он не произвел. Софья Федоровна рассказывала, что Леша всегда поднимал ее на смех, тогда как на свой счет шуточки не принимал. Как-то Софья Федоровна испекла оладьи из кабачков, а они все развалились. Он стал смеяться и предлагать свои курсы кулинарии. Софья Федоровна оскорбилась.

Она как-то рассказывала, что у Тани с Лешей обиды от искренней любви, что ранит глубже и больнее.

– Таня в меня, импульсивная, она сразу даст понять, что не по ней. В Лешу была влюблена, и любовь какая-то молниеносная. Боялась его потерять, поступилась своими привычками боролась с собой со своей поспешностью, возбудимостью. Одергивала себя, как говорила, коротила или заземляла, чтоб разряда не было, ни раската грома, ни сверкания молнии. Трудно было идти против своего естества, характер перебивала. По себе знаю, иногда так хотелось надерзить Толику, вижу, что не права, а справиться с собой не могу. Он мне всегда замечал, Соня, не говори того, о чем потом будешь жалеть. И постепенно воспитал своей мудренностью, у него на все присказка, притча, поучительное или из басни что-то скажет, пословицы. Я иногда думала, и как это у него все в голове умещается».

Леша воспитывал Таню по-другому, он замыкался в себе, если видел, что его не понимают. Таня объясняла, почему ее что-то не устраивает Леша считал, что доводы неуместны, когда и так все очевидно. Окончив автомобильно-дорожный институт, по ночам подрабатывал извозом. У Тани в библиотеке зарплата копеечная, как всякой женщине одеться хочется, молодая еще. Леша хотел, чтоб у Тани все было, чтобы не считала мелочь, могла позволить себе хорошо одеться. Потом Олечка училась в английской школе. Там ребята друг перед другом с телефонами, планшетами, у отцов крутые иномарки. В отличие от Юли большой и маленькой и Андрея, что были у нас крайне редко, а точнее раз или два, Таня была часто без Леши.

Когда не стало Анны Николаевны, между Верой, Таней, как-то естественно возобновилась старая дружба. Вера учила дочь Тани Олечку в начальных классах, и приятельницы виделись практически каждый день, за исключением, когда за дочерью приходил Леша или бабушка.

– Мой опять без работы, – делилась Таня, – с кем-то подрался в автосервисе. Слесарюга какой-то из его бригады через день пьяный. Леша решил его уволить, тот с кулаками, и пошло поехало. Леша два раза двинул его, чтобы отстал, а пьяному что надо, как говорится, он и завалился. И все это случилось на глазах клиентов. Леше пришлось уйти. От всего этого так устала. На Олечке сказывается. Аппетита у нее нет, плачет. Она так Лешу любит. Папа, папа. Целует его, чтобы он не расстраивался. Главное место было хорошее, деньги приличные. Ты же знаешь Лешу, он добрейшей души человек, но так трудно с людьми сходится. Не пьет, не курит и матом не ругается, требует от других того же в автосервисе. Такое невозможно.

Таня всегда была расстроена, а на Лешу обижена. Это тот случай, когда душат в объятиях, отчаянная любовь.

* * *

– Ну да ладно, скажи, помочь сможешь? Голос Тани вдруг приобрел просительную интонацию.

Вот подумал я, каково женщине унижаться. А мне быть свидетелем этого.

– Сейчас я не готов ответить. Скорее нет, чем да. Не хочу тебя обнадеживать. Старые связи – сами не у дел; кто в отставке, кто на пенсии. Владелец нашего журнала не читает его, живя за границей, да редактор – верный пес, нюхом чует, если жареным запахнет. Что хозяину не понравится, не пропустить.

После этого в телефоне прозвучал отбой.

Безучастные, ровные гудки, как иллюстрации к моему равнодушию. Это беспомощность, хотелось мне поправить Таню. Но вряд ли от этого ей станет легче. Теперь она вообще во всем разуверится. Может быть, я был ее последней надеждой.

Кто бы раскрутил такой материал? Кто возьмется? Факты против Тани, ее поймали с вещами.

Решил Вере передать разговор с Таней. Заодно поужинаем.

Там за окном кабинета не смолкал город, вечно производящий неисчислимое количество звуков. В то же время, скрывая за шумовой завесой что-то более существенное, мысленную работу огромной массы людей, беспрерывно решающих, на первый взгляд, простые незамысловатые житейские проблемы.

Таня с упрямством солнечного лучика вырастила в себе веру в невозможное. Софья Федоровна с Анатолием Сергеевичем старались воспитать их людьми долга и чести. Эти понятия не всем знакомы, от того по жизни трение.

– Все, что нас не убивает, делает крепче, – утверждал Анатолий Сергеевич, – трудности, что тернии – пролог большой дороги. Чтоб пройти этот путь с достоинством и не опускать в покорности голову, имейте мужество и смелость.

Мне было не по себе. Такой конец нашего разговора меня не устраивал. Я перезвонил. Таня продолжила свой рассказ.

– Меня спрашивают, зачем я это сделала, – не могла иначе. Как вспомню, доверчивый взгляд испуганных детей, маленькие, они уже с тревогой в глазах. Тянутся к взрослым, между собой что-то делят и не могут понять, почему они здесь. Когда им говорят, что у них будет мама и папа, они сияют, не подозревая, что их ждет. Они плохо говорят, – задержки в развитии. Вроде с ними занимаются. Формально все есть. Детям игрушки, питание, кругом чисто. Но дети не улыбаются, и нет в них понимание, что такое семья, они теряются, видя свое отражение в зеркале. Они не осознают себя в обществе взрослых. Потому, что редко какая воспитательница человеком окажется, так тетки-хабалки от детей отмахиваются, они у них под ногами путаются. Кому нужны чужие дети, хорошо, что если не пинают и не замахиваются на них.

Слушая Таню, понимал, что, видимо, она сама переосмысливая произошедшее, ищет тому объяснение.

– Ты знаешь, Володя, я почему-то очень спокойна и сама тому удивляюсь. Вначале эта низость с курткой, что мне подложили, и составление протокола в полиции меня потрясли. Хорошо, что отец об этом не узнает. Что бы с ним было? Мама, конечно, с ума сходит, словно меня убили. Нет, я жива и буду жить. Почему-то знаю, все обернется другой стороной. Интуиция говорит, подожди, будет поворот. Немного обидно было. Когда ты умыл руки и развел ими. Ты умный человек, неужели нет никого, кто бы откликнулся. Молчишь, понимаю, всем вряд до себя. Если даже близкие ставят мне вину в произошедшем.