Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера

«Первые выстрелы раздались около 2 ч.; городовой, стоящий на набережной, прямо против висячего «почтамтского» мостика, подбежал, но сам Юсупов попросил его уйти и сказал, что это великий князь (Дмитрий)48 развлекается стрельбой (видимо, он действительно убил собаку); в 3 ч. вынужденный (?!) отъезд двух дам, одной из которых, видимо, была танцовщица Каралли; только в 4 ч. приезд Распутина; в 6 ч. убийство».

<…>

<2 января (20 декабря) – 5 января (23 декабря)>

6 января (24 декабря). Суббота. Спешно заканчиваю подарки друзьям. Аргутинскому и Яремичу49 по маленькой шуточной коллекции рисунков «великих мастеров», Косте50 две «саксонские фигурки» (вырезанные из бумаги). Валечке Кока51 нарисовал придворный мундир и т. п.

<…>

На елку собралось порядочное количество друзей. Подарки имеют большой успех. К сожалению, вечер испорчен тяжелым разговором о войне за чаем. Яремич, обыкновенно предпочитающий в таких случаях молчать, тут не выдержал и на довольно-таки провокационные слова С.В. Лебедева52: «Мы будем воевать до последней капли крови» – резко ответил: «Да, вы будете воевать до последней капли – но только чужой!» – намекая на теперешнюю деятельность Лебедева, занятого изготовлением ядовитых газов. Лебедев побледнел, однако промолчал. Расходились всё же все в более или менее дружелюбных тонах.

<7 января (25 декабря) – 13 января (31 декабря)>

14 января (1 января). Воскресенье. Что-то принесет наступивший год? Только бы принес мир, а остальное приложится. А для того, чтоб был мир, нужно, чтоб люди образумились, чтоб возникла и развилась «воля к миру». И как будто уже какие-то проблески того замечаются. Я их усматриваю хотя бы в том, что сейчас легче эту тему затрагивать и даже с людьми посторонними, неблизкими. Развязываются языки. И думается мне, например, что ныне едва ли возможен такой случай, как тот, что произошел в прошлом году, когда И.В. Гессен счел своим долгом выдать двух шведок (он попросту донес на них), явившихся к нему от имени какого-то общего знакомого с просьбой посодействовать им в деле пропаганды мира. Да и все сильней сказывается бессмысленность всей этой дьявольщины. Игра не стоит свеч.

Это должно, наконец, стать очевидным даже таким тупицам, как Милюков и иже с ним, ведущим Россию к гибели во имя исповедуемой ими ереси! С другой стороны, глупость человеческая безгранична, всесильна, и весьма возможно, что мы так и докатимся до общего разорения и катаклизма!

<…>

<15 января (2 января) – 7 февраля (25 января)>

8 февраля (26 января). Четверг. Стужа, и не только на дворе, но и у нас в комнатах.

У меня потек нос и появилось то специфическое недомогание, которое предвещает инфлюэнцу (или, как моднее говорить, грипп). Написал дружески укоризненное письмо Нарбуту53 с советом, чтоб он взял обратно и переделал те иллюстрации к «Дюймовочке» Андерсена, которые он сделал для «Паруса»[123], доставленные мне на днях Гржебиным54. Неужели он не мог сделать что-либо более живое и поэтичное для такой прелестной сказки?

<9 февраля (27 января) – 10 февраля (28 января)>

11 февраля (29 января). Воскресенье. Ответа от Нарбута до сих пор нет! Неужели дурак обиделся и не понял того, что было в моем письме искренне дружеского?!

<…>

<12 февраля (30 января)>

13 февраля (31 января). Вторник. Снова идиотский банкет. Бодрящие речи. Воздыхания о Царьграде. Кровавая пошлятина! У нас из кухни проник слух, что на днях здесь готовится забастовка. И такая странная версия: «Всех квартирантов будут выгонять на улицу!» Несомненно, до карикатуры отголосок каких-либо митинговых речей… Вероятно, «товарищи» (или, как их называет барон Рауш, «соции», и при этом дьяволически ржет) зашевелились не на шутку. Все же ничего толкового и решительного сейчас не предвидится. «Гидру» раздавит без труда рутина полицейской техники. Вот разве что и полиция в полном развале? Об этом поговаривают. Тогда берегись, наш брат буржуй…

<…>

14 февраля (1 февраля). Среда. В 2 ч. с Атей55 и Надей56 в Кушелевской галерее музея Академии художеств. <…> Дома снова Скамони. Он уверен, что никаких серьезных беспорядков не будет, а будут только разрозненные и незадачливые забастовки на почве отдельных рабочих домогательств.

<15 февраля (2 февраля) – 26 февраля (13 февраля)>

27 февраля (14 февраля). Вторник. Отправил в Суук-Су запоздалый елочный подарок – тетрадь с рисовальными образцами с книжки с картинками.

<28 февраля (15 февраля)>

1 марта (16 февраля). Четверг. Сегодня в редакции после мрачного политического разговора с Гессеном я, уходя, придержал его, куда-то спешащего, и говорю (разумеется, без надежды на то, что мои слова могут иметь какое-либо действие): «Умоляю вас – откажитесь от Константинополя», иначе говоря, от войны до победного конца. В ответ получаю нечто очень симптоматическое; сначала он с унылым видом отвернулся, затем улыбнулся грустной усмешкой и наконец произнес: «Это теперь все равно бесполезно, все равно все летит к черту!» Выходит, что они, вояки, это как будто наконец осознали. Зачем же тогда путать и морочить общественное мнение и продолжать в газете ратовать за продолжение бойни? Что гонит их к собственной гибели? В чем сила их вождя, их главного искусителя – Милюкова? Неужели только в том, что он такой ученый книжник, что он и сам написал немало очень ученых (да и дельных) книжек? Или он их пленит своей действительно неподкупной честностью? Но тогда зачем соваться в дела, в которых властвует не обывательская честность, а требуется прежде всего змеиная мудрость и учитывание момента?

Не спорю, «порядочным» людям приятнее сознавать себя чистыми, беленькими, но что от этого произойдет для целой страны, для целого народа? Ведь несомненно, что не сегодня-завтра им достанется власть, полнота власти, и вот единственное, в чем они ее проявят, будет заключаться в такой благородной (но, увы, бессмысленной, безумной) «честности» и в напрасной погоне за чем-то несбыточным (и ненужным). Какой ужас!

<2 марта (17 февраля) – 4 марта (19 февраля) >

5 марта (20 февраля). Понедельник. Начал одновременно на одном большом холсте фигуры Зимы и Лета. <…>

Все поговаривают о каких-то готовящихся событиях в связи с открытием и закрытием Гос. думы. Произойти что-нибудь должно – больно много накопилось какого-то электричества. Но будет ли это что-либо решительное? Только бы это повело к окончанию бойни.

6 марта (21 февраля). Вторник. Как я предсказывал с первых же дней войны, начинается разделение Бельгии на две сферы влияния, иначе говоря, вырабатывается возможность для немцев сохранить доступ к северным морям. И в сущности, у них больше прав на эти германские страны, нежели у нас на греко-турецкий Константинополь. Впрочем, все это суета сует и сплошная гнусная афера.

<…>

К обеду Нарбут – ставший каким-то очень ласковым после нашей переписки (ответил он мне на мое «отеческое увещевание» совсем так, как мне того хотелось).

Позже Зина Серебрякова57. Оба рассказывали мне всякие курьезы про нашу выставку. Статуэтку Рауша, изображающую Ванду Вейнер, наперекор приговору жюри Машков и еще кто-то поэнергичнее снова сняли с выставки. Будет скандал. Полная потеха вышла с военным цензором, который уже было повелел удалить «Войну» Петрова-Водкина58, но, разумеется, не за ее плохое качество, а за то, что он узрел в ней «проповедь пацифизма». Все же потом смилостивился и оставил. Еще забавнее, как этот афронт принял сам автор картины, писавший ее, под влиянием дружбы с Брешко-Брешковским59, в самом боевом настроении, а ныне, томясь в солдатской шинели и рискуя попасть в окопы, приглашает видеть в ней же совершенно иные чувства. Потому что он «обвинение» в пацифизме принял за высшую похвалу. Истолковать же сюжет можно действительно на обе стороны.

<7 марта (22 февраля)>

8 марта (23 февраля). Четверг. Сегодня состоялся большой обед у Палеолога. Начинает твориться что-то неладное! На Выборгской стороне произошли большие беспорядки из-за хлебных затруднений (надо только удивляться, что они до сих пор не происходили!). Гр. Робьен60 видел из окон посольства, как толпа рабочих на Литейном мосту повалила вагон трамвая и стала строить баррикаду. Навстречу им поскакали жандармы, и произошла свалка. Разобрать дальнейшее было трудно. Мы и на большой обед у Палеолога не смогли 6 попасть из-за полного отсутствия извозчиков, но выручили милые Горчаковы, приславшие за нами свою машину, на которой мы заехали по дороге и за ними.

<…>

Посольство приняло праздничный вид – все люстры горели, обеденный стол верхней парадной столовой был раздвинут во всю длину. Председательствовал посреди на одной стороне сам посол, против него – Трепов61, еще недавно «первое лицо после Государя». Мы попали (и были тронуты таким милым вниманием) в «свою компанию» хорошо нам знакомых и дружественно к нам расположенных людей, вследствие чего обед и на нашем конце прошел оживленно. <…> Обед был в смысле меню изысканнее обыкновенных. Говорили речи, пили за здравие Государя, за российское воинство, за Францию. Речь Трепова я плохо расслышал (я сидел от него приблизительно на восьмом месте), но мне потом говорили, что она была необычайно тактична и остроумна.

<…>

9 марта (24 февраля). Пятница. <…>

Днем Эрнст с нашими девицами в Александрийском театре на генеральной репетиции лермонтовского «Маскарада», постановку которого Головин62 готовил много лет в тесном сотрудничестве с Мейерхольдом63. <…>

По выходе из театра наша молодежь видела, как казаки разъезжали по тротуарам Невского и разгоняли густые толпы народа. Решительно, это начинается! Говорят, что даже кое-где в городе и постреливали!..

10 марта (25 февраля). Суббота. Акица снова была в банке, но поспешила его покинуть, ничего не успев сделать, так как пронесся слух, что все магазины в ожидании беспорядков уже закрываются, что закроют и банк, а главное, что после полудня через мост на Васильевский остров не будут пускать.

К обеду Эрнст. Он был на Невском и видел, как конные войска оттесняли во всю ширину улицы толпу в сторону Николаевского вокзала. В том же направлении раздавались выстрелы. Говорят, что солдатам теперь приказано ложиться на землю, дабы лишить их возможности стрелять в воздух. Другой слух – более чудовищный (и если это окажется правдой, то события могут получить грозный оборот): будто по крышам домов расположены городовые, которые должны производить по скопищам стрельбу из пулеметов.

<…> Мне, однако, кажется, что все еще может «обойтись». С другой стороны, не подлежит сомнению, что нарыв созрел вполне и что так или иначе он должен лопнуть… Какие мерзавцы или, вернее, идиоты все те, кто довел страну и монархию до такого кризиса!

11 марта (26 февраля). Воскресенье. Пишу красками фигуру Зимы, но работа не клеится, я начинаю все более заражаться общей тревогой.

<…> Все крайне возбуждены и никто не питает иллюзий насчет успеха революционного движения. Представляется более вероятным, что полиция и штыки подавят мятеж. Но о мятеже, во всяком случае, можно вполне говорить как о факте уже совершившемся. <…>

12 марта (27 февраля). Понедельник. Чудный ясный день. Я воспользовался этим, чтоб начать рисунок «Лета» на холсте, однако работа никак не клеилась, и тогда я, случайно попав на старые, не совсем законченные этюды, сделанные в Брюгге и в Венеции, стал их подправлять, усиливать. Но недолго я этим занимался. Оторвала от работы чета Лебедевых – оба донельзя возбужденные. Анна Петровна – сущая Жанна д’Арк или Шарлотта Корде! Она горит желанием «убить Николая». Он же, Сергей Васильевич, особенно, вероятно, встревожен тем, что беспорядки могут привести к миру, а мир к закрытию его ядо-газового завода[124].

Иным настроением наполнилась наша квартира днем, когда к нам пришла сестра Катя64 с Зиной и двумя крошечными и очаровательными девочками. В продолжение двух часов мы им показывали всякие детские книжки. Особенный успех имели «Мюнхенские иллюстрированные листы». Забавлялись и игрушками, которых у меня целый музей.

Вечером опять «хлынула волна революции». Зашедший к чаю Аллегри рассказал, чему он был очевидцем вчера, когда он, этот шалый человек, движимый ненасытным любопытством, вместе с сыном Петей отправился рыскать по городу. Особенно их поразила атака, произведенная конными жандармами на толпу рабочих с примкнувшими к ней солдатами! Пройдя Конюшенный переулочек, выходящий на Екатерининский канал, они принуждены были остановиться и тут заметили, что прохожие люди от чего-то прячутся, – это они прятались от выстрелов, долетавших с Невского. И там же, через канал, они видели, как ринулись в направлении к Царицыну Лугу жандармы, как «враги», а толпа рабочих встретила их выстрелами. Они видели и то, как жандармы пустились обратно, причем некоторые падали с коней!

<…>

Масса слухов сообщается по телефону. Будто осаждают (кто осаждает?) Государственную думу, будто она даже взята (кем?). Что-то серьезное там, во всяком случае, происходит. Оливы65 с Потемкинской сообщили, что мимо их окон все время бродят кучки вооруженных рабочих, человек по десяти, а то и с полсотни. Изредка они стреляют, но в воздух – для острастки. Совершенно достоверно, что взбунтовавшимися полками (какими?) взят Арсенал на Литейном, освобождены узники из тюрьмы («Крестов»). Среди освобожденных оказался и только что посаженный Манасевич-Мануйлов66 – правая рука министра и полицейский информатор Палеолога; его с овациями освободившая толпа проводила до дому; шествовал же он – по морозу – в светлой пижаме.

Горит Окружной суд (от нас в этом направлении едва заметное зарево). Приказами Государя Дума и Государственный совет распущены. Однако на сей раз «это не пройдет», ибо уже выбрано нечто вроде Временного правительства (!!) из 12 лиц, в состав которого вошли: Милюков, Маклаков (думский), Родзянко67 и Керенский68. Только что, впрочем (сейчас десять с половиной вечера), Добужинский69 по телефону передал, что этот «комитет» уже распался. В ответ на вчерашнюю телеграмму Гос. думы получены довольно загадочные ответы – от ген. Рузского70: «Телеграфировал Государю» и от Брусилова71: «Мы исполним (sic!) свой долг перед родиной и Государем». Истолковываются эти телеграммы как присоединение обоих генералов к Думе и к восстанию. Наконец, ходят слухи, что арестованы Щегловитов72, а также Беляев73, военным же министром назначен (уже от Временного правительства!) какой-то никому в нашем кругу не известный Маниковский74. Петербургский градоначальник будто бы ранен. Казаки отказываются стрелять и братаются с рабочими.

Шейхель75 видел даже такую сцену (в субботу, около 5 ч. вечера) у Николаевского вокзала. Полицейский пристав шашкой зарубил оратора-студента; это увидал казак, проезжавший как раз мимо со своим взводом, отделился от товарищей, пробрался через густую толпу и, в свою очередь, зарубил пристава. После этого он закричал толпе: «Если из вас никто не выдаст, то мои не выдадут!» – и поскакал догонять свою часть.

Слух о взятии Крепости представляется мне все же вздорным. Я по-прежнему спокоен (не ощущаю щемящей внутренней тревоги – что было бы вполне естественно), однако я и не разделяю оптимизма более доверчивых людей. Но во что я решительно не верю — так это в какую-то осмысленность всего того, что творится, в какую-то планомерность. Еще новость, но уж очень нелепая: будто Протопопов76 назначен диктатором.

Сейчас около одиннадцати. На улице ни души, но часа два назад, говорят, стреляли недалеко от нас, на Среднем проспекте. Я сам еще не слыхал пи одного выстрела. Впрочем, я не выхожу второй день. Не из трусости, а потому, что тяжело подыматься в наш шестой этаж пешком, так как лифт не действует. Электричество все же горит, вода идет, да и телефон, хотя и с задержками, действует. Никакого обещанного «настроения Пасхи». Акица пришла в восторг, узнав, что кричат «Долой войну!». Но все это носит такой спорадический характер! Все так неслаженно! И сколько во всем этом болезненной истерии! Каких-либо лозунгов еще не слышно. С моей точки зрения, это как-никак «голодный бунт». Все дело в хлебе – ведь хвосты у лавок за последнее время удлинились до жутких размеров. И каждый такой хвост клокочет возмущением. А это значит, что все дело в хлебе, иначе говоря, в войне, в фактической невозможности ее продолжать уже год назад, когда обнаружился чудовищный недостаток в вооружении – не было возможности вести войну!

13 марта (28 февраля). Вторник. А пожалуй, это и РЕВОЛЮЦИЯ!

Теперь и во мне возникла тревога, что выразилось уже в том, что я проснулся в 6 ч. Тревожность (скрывае мая изо всех сил) проявляется в повышенной раздражительности. Меня злят наши девочки, слишком беспечно, шумливо и весело воспринимающие события. Уже за кофием Дуня[125] взбудораживает всех сообщением, что она только что, высунувшись в окошко, увидела, как со Среднего проспекта к Тучкову мосту сворачивают один за другим автомобили с красными флагами. Толпа (в столь ранний час наличие толпы уже многозначительный симптом) их провожает кликами. В тот момент это сообщение показалось нам чем-то чрезвычайным и ужасно грозным, но уже к середине дня такие же проезды «революционных колесниц» стали явлением до того обычным, что даже потеряли всякую остроту новизны и успели «надоесть». Вот и сейчас в ясном морозном воздухе гулко гудит проезжающий грузовик и слышны крики «ура!».

Очевидно, опять мчится мимо нашего дома одна из бесчисленных партий солдат и рабочих, вооруженных винтовками и саблями наголо. Катят они во весь опор, в большинстве случаев в направлении к Тучкову мосту. В некоторых из этих самокатов сидят вместе с пролетариями сестры милосердия, а то и просто какие-то дамочки, а также штатские с красным крестом на ручной повязке. Очень принято – двум солдатам помоложе лежать с ружьем в позе прицела на колесных крыльях (раге-brise) грузовиков. Так более картинно, в этом больше показной удали. Публика приветствует каждую такую повозку сниманием шапок и криками «ура!».

Продолжение записи того же дня.

<…>

В 10 ч. наша кухарка принесла прокламацию, напечатанную на лоскутке серой бумаги очень тусклым шрифтом (очевидно, «приличные» типографии еще не в «их» руках). Ее ей сунул какой-то рабочий на углу Среднего. К сожалению, кроме обычных социалистических клише, начинающихся с призыва «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и кончающихся ликованием по поводу того, что наступил «конец засилью капитализма», в бумажке ничего не оказалось. Акица увидала в этом призыве к соединению пролетариев предвещание скорого мира и пришла снова в восторг (в самих же совершенно для нее новых лозунгах она, разумеется, разбирается не лучше Коки!). Спрашивается, для кого такие бумажки предназначаются? Мне вспомнились университетские времена и какие-то демагоги из братушек, которых я видел ораторствующими в знаменитом коридоре среди кучек студентов… Я чувствовал всегда к таким смутьянам полное отвращение!

Соблазненный главным образом божественно-ясной, такой праздничной погодой, я наконец часов около одиннадцати решил пройтись в сопровождении всей семьи и Стипа77 поглядеть поближе, что делается на свете. <…> Чего-либо сенсационного мы не видели, но когда мы шли по зигзагами протоптанной между сугробов тропинке по льду через Неву, то слышали несколько, и даже много, выстрелов, казалось, что стреляют у Академии художеств. На обратном пути по реке катилось эхо далекой тяжелой пушечной пальбы.

На углу 1-й линии и набережной мы присоединились к кучке, читавшей ходивший по рукам бюллетень, озаглавленный «Известия». Это единственное, если не считать лоскутка, сунутого в руку нашей кухарке, виденное за всю прогулку печатное слово. В этих «Известиях» имеется сообщение с фронта, а за ним распоряжение Временного правительства: текст приказа о роспуске Гос. думы (уже показалось сегодня странным увидать подпись «Николай») и тексты двух телеграмм Родзянки царю с предостережением об «опасности для династии». Так как листок был один и обладатель его вскоре скрылся, то мы его и не дочитали.

На улицах и площадях, покрытых снегом и залитых солнцем, все кажется празднично-прекрасным. Уж не предсмертная ли это красота Петербурга? Всюду довольно много слоняющегося народу, но все же это не грозные толпы, а, скорее, обыкновенные прохожие, а то и группы (человек в двадцать-тридцать) разговаривающих между собой обывателей довольно серого вида. <…> Немало военных и штатских чиновнического типа, но большинство – пролетарии, не столько «форменные рабочие с фабрик», сколько (если судить по виду) приказчики, конторщики, мастеровые; просто же мужичков что-то совсем не видал. Один раз мы видели, как рядовой солдат вытянулся перед генералом, но вообще это уже не полагается.

Солдаты и офицерство разгуливают по большей части невооруженные, но попадаются и солдаты, очень демонстративно щеголяющие кто винтовкой, кто шашкой. У Адмиралтейства и у Академии наук нам повстречались группы юнкеров-артиллеристов. Большинство прохожих имеют озабоченный, насупленный вид. Выражений радости, во всяком случае, мы нигде не встретили. Никаких кликов, если не считать жиденьких «ура!» «для проформы», вызываемых проездом «революционных колесниц». С деловитым видом, точно доктора, спешащие на тяжелую операцию, шла целая вереница курсисток из Университета – каждая с огромной краюхой черного хлеба, которые они забрали где-то для питательного пункта.

Но замечательно то, что нескончаемые хвосты продолжают с прежней покорностью дежурить на морозе у дверей булочных и мелочных лавок. Издали их легко принять за митинги, но, приблизившись, видишь свою ошибку. Какого-либо сочувствия низвергнутому правительству мы тоже нигде не встретили, если не считать двух свирепого вида унтеров дворцовой полиции, которые дерзнули выйти на улицу в полной парадной форме и с грудью, увешанной знаками отличия. В них чувствовалась какая-то готовность хотя бы и «умереть за батюшку-царя».

Стоя на углу у Адмиралтейства, они так и впивались глазами в прохожих, как бы даже вызывая какое-либо изъявление чувств, им противных. Я заметил, что у одного из этих служак в руках был какой-то медный прутик. В Крепости, на мачте, что высится над восьмигранным угловым павильоном, развевается не царский штандарт, а флаг необычайного вида и «как будто» красный. <…>

Дома мы узнали от прислуги, что разгромлен участок на Большом проспекте и как будто много городовых в разных местах убито. Все же часть этих несчастных продолжает сидеть на чердаках и оттуда постреливать из пулеметов, – это все обреченные жертвы идиотского плана

Протопопова. Естественно, что нигде никаких охранителей общественного порядка не видно, и это «ужасно необычайно» для нашего «полицейского» Петербурга. Жена нашего швейцара уверяет, что решительный день будет завтра. Ожидается прибытие «государева брата» (вел. князя Михаила Александровича78), и в то же время ходит слух, что будет произведена основательная реквизиция всех «запасов» у частных лиц.

К сожалению, перестал действовать телефон, а то уж наверное мы бы получили ценнейшие сообщения и от наших друзей, разбросанных по всему городу, а самые сенсационные (и верные) от Палеолога – ведь он, наверное, мучается, что не может поделиться всем тем «историческим», чему он сейчас свидетель и что он по-своему (и совсем не глупо) характеризует. Леля79, выходившая отдельно от нас, читала наклеенное на стене воззвание (от кого?), в котором жителям гарантируется безопасность и сохранность имущества. Плохой знак, если считают нужным (кто это считает? какие власти?) об этом говорить.

В общем, у меня впечатление как-то двоится. Многое из того, что видишь и слышишь, носит слишком случайный, бессвязный характер. Многие беспорядки, несомненно, не имеют какого-либо революционного смысла и вызваны паникой и негодованием при ощущении ныне уж несомненно наступившего голода! Но, может быть, многим руководит и чья-то воля.

Электричество и водоснабжение все еще, слава Богу, действуют (и ни на минуту не переставали действовать), и это, во всяком случае, добрый знак. Но магазины все закрыты, и торгуют лишь мелочные лавочки.

Около 4 ч. я снова вышел и <…> отправился один на разведку. Мне очень хотелось найти второй выпуск «Известий», но его уже весь расхватали. Не удалось даже толком прослушать чтение его вслух в одной из многочисленных небольших группок, обсуждавших события по панелям Николаевского моста и на Благовещенской площади. Вообще меня поражает неорганизованность такого важнейшего рычага революции, как пресса. Комическое и даже жалкое впечатление производят, напр., такие сценки: барышня – вероятно, курсистка – булавкой силится приколоть к стене гектографированный листок (меньше странички школьной тетради), призывающий «товарищей» к порядку; а на Конногвардейском бульваре листок каких-то неофициальных «Известий» прикреплен также булавкой к коре дерева. Я застал момент, как его по складам старался прочесть какой-то простолюдин, а кучка не то дворников, не то писарей с унылым видом его слушала. Всякий видит в соседе провокатора, сыщика или просто политического врага. В этих «Известиях» уже говорится об отобрании в казну земель духовенства, помещиков и «удельных» (apanages), требуется введение 8-часового трудового дня и т. п. Правительство считается окончательно рухнувшим.