Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера

Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера

Научный редактор к.и.н.

С.В. Куликов (Санкт-Петербургский Институт истории Российской Академии наук)

От редакции

Благодарим проект «Прожито» (prozhito.org) за все предоставленные справочные материалы, касающиеся текстов дневников и их авторов, контакты с издательствами и правонаследниками и другую необходимую информацию.

Вошедшие в книгу «Моя революция» страницы дневников всех девяти авторов печатаются в соответствии с современной орфографией и пунктуацией, вместе с тем особенности авторской лексики сохранены без изменений. Авторские выделения в текстах приведены курсивом.

Сокращенные редактором фрагменты дневниковых записей в рамках одной даты обозначены угловыми скобками, сокращенные минифрагменты в рамках одного предложения – отточием.

Даты записей приведены по новому стилю, старый стиль указан в скобках. Даты, включающие в себя не вошедшие в издание авторские записи, заключены в угловые скобки.

Краткие сведения об упоминаемых в дневниках исторических лицах и участниках событий вынесены в сноски в конце каждого авторского блока и по необходимости повторяются от автора к автору – это сделано специально для удобства читателя.

С.В. Куликов

Три России в революции 1917 года: взгляд историка

Настанет год, России черный год,Когда царей корона упадет;Забудет чернь к ним прежнюю любовь,И пища многих будет смерть и кровь;Когда детей, когда невинных женНизвергнутый не защитит закон;Когда чума от смрадных, мертвых телНачнет бродить среди печальных сел,Чтобы платком из хижин вызывать;И станет глад сей бедный край терзать…М.Ю. Лермонтов

Русская революция 1917 г. глазами русских людей – такой подзаголовок можно было бы дать предлагаемому вниманию читателей сборнику дневников, которые вели современники революции – люди самых разных социальных положений: художник А.Н. Бенуа, историки Ю.В. Готье и М.М. Богословский, гимназист Д.В. Фибих, сельская учительница З.А. Денисьевская, прапорщик К.В. Ананьев, писатель В.Г. Короленко, студентка Е.И. Лакиер, служащий пароходства Н.П. Окунев. При всей разнице их жизненных судеб их объединило одно – то, что в течение 1917 г. они, как и российские граждане, не оставившие дневников, прожили последовательно в трех Россиях – Царской, Демократической и Советской, причем Царскую Россию от Демократической отделила Февральская революция, Демократическую Россию от Советской – Октябрьская революция. Лозунгом первой России была «Родина», второй – «Революция и Родина», третьей – «Революция», поскольку вторая Россия стала детищем национальной Февральской революции, а третья Россия – интернациональной Октябрьской революции. Вряд ли корректно закономерности, свойственные для России одного периода, автоматически переносить на Россию другого периода, поскольку исторический процесс хотя и непрерывен, универсален, но вместе с тем эта непрерывность обуславливается его прерывностью, дискретностью – целое создается из частей. Впрочем, неизгладимую печать на историю всего 1917 г. наложило участие всех трех Россий в Первой мировой войне, которая считается едва ли не главной причиной крушения Царской России. Так ли это на самом деле?

Выступая 14 августа 1917 г. на Государственном совещании в Москве, Верховный главнокомандующий генерал Л.Г. Корнилов открыто признал: «В наследие от старого режима свободная Россия получила армию, в организации которой, конечно, были крупные недочеты. Но тем не менее эта армия была боеспособной, стойкой и готовой к самопожертвованиям»[1]. На том же совещании 15 августа бывший Верховный главнокомандующий генерал М.В. Алексеев удостоверил: «В руки новой власти поступила армия, которая способна была выполнять и дальше свой долг и наряду с союзниками вести многострадальную Россию к скорейшему окончанию войны»[2]. Наконец, председатель Центрального военно-промышленного комитета, бывший военный и морской министр Временного правительства А.И. Гучков тогда заявил, подразумевая канун Февральской революции, что «судьба войны за последние месяцы до революции повернулась в благоприятную сторону» для России, поскольку ее «армия почувствовала себя снабженной и в боевом, и в интендантском отношении так обильно, как никогда»[3]. Вряд ли у Корнилова, принципиального республиканца, Алексеева, более всех генералов содействовавшего победе революции, и Гучкова, ставшего одним из вождей Февральской революции, имелись основания для приукрашивания военных перспектив низложенного старого порядка. Вместе с тем перечисленные персонажи, в силу своего служебного положения, обладали эксклюзивной информацией, а потому игнорировать их выводы было бы по меньшей мере неверно. Очевидно, что к началу Февральской революции Царская Россия войну выигрывала и, вне всякого сомнения, принадлежала к числу стран, являвшихся потенциальными победительницами. Совсем иная картина наблюдается с Демократической Россией: Временное правительство, тщетно пытаясь усидеть на двух стульях – продолжения войны и углубления революции, вело страну к поражению. Наконец, Советская Россия, отдав окончательное предпочтение углублению революции, а не продолжению войны, оформила свое поражение в войне. В свою очередь, мнимое поражение Царской России объясняют неспособностью императорского правительства обеспечить армию вооружением и боеприпасами, что также неверно. Даже советский историк П.В. Волобуев признавал: «После мировой войны в стране остались горы оружия, и не только на складах, но и у населения. Красная армия, например, вплоть до середины 1919 г. снабжалась в основном из запасов военного времени»[4]. На упомянутом выше Государственном совещании (август 1917 г.) один из лидеров Кадетской партии Ф.И. Родичев заверил: «У нас есть все материальное, что нужно для победы: миллионы людей, миллионы пар ног и рук, снаряжение и вооружение, орудия, данные нам союзниками, ружья и снаряды»[5]. А вот еще более авторитетное мнение представителя промышленных организаций Н.Ф. фон Дитмара, заявившего, что «армия снабжалась преимущественно в наибольшем числе именно русскими заводами», и к апрелю 1917 г. «доставка в армию со стороны русских заводов по степени соблюдения сроков и исполнения норм оставила далеко за собой заграничные заводы»[6]. Как представляется, до Февральской революции военная промышленность России работала эффективно, хотя и можно говорить о разной степени эффективности применительно к ее разным отраслям и периодам функционирования, однако после Февраля все пошло насмарку. Л.Г. Корнилов сообщил: «В настоящее время производительность наших заводов, работающих на оборону, понизилась до такой степени, что теперь в крупных цифрах производство главнейших потребностей армии, по сравнению с цифрами периода с октября 1916 г. по январь 1917 г., понизилось таким образом: орудий – на 60 %, снарядов – на 60 %». «В настоящее время, – констатировал далее Верховный главнокомандующий, – производительность наших заводов, работающих по авиации, понизилась почти на 80 %»[7]. Таким образом, об эффективности военной промышленности Демократической России и Советской России, в отличие от Царской России, говорить, очевидно, не приходится.

Еще одну причину падения Царской России видят обыкновенно в том, что императорское правительство не решило продовольственный вопрос, а потому накануне Февральской революции Петроград якобы оказался на грани голода. Но до Февраля 1917 г. проблема состояла не в производстве хлебов, а в их распределении посредством перевозок, прежде всего, по железным дорогам, которые так или иначе, но со своей задачей справлялись удовлетворительно. Представитель Всероссийского союза инженеров и техников путей сообщения А.Н. Фролов говорил на Государственном совещании: «До революции в железнодорожном транспорте царила рутина. Совершалось много ошибок, делались глупости, но, невзирая на это, работа железных дорог непрерывно во время войны росла, количество перевозок непрерывно возрастало»[8]. Ситуация изменилась, естественно, в худшую сторону только после Февральской революции, так что представитель Совета частных железных дорог Н.Д. Байдак в августе 1917 г., имея в виду Временное правительство, заявил: «Нет сомнений, что данное правительством в первые дни переворота направление привело железные дороги к разрухе»[9]. «После революции, – вторил Байдаку Фролов, – работа железных дорог непрерывно падает, и в июле месяце, в это легчайшее время для железнодорожного движения, работа железных дорог была меньше, чем в январе, когда половина наших железных дорог была засыпана снегом»[10].

Развал железнодорожного транспорта начался не в Царской России, а в Демократической России и усугубился в Советской России, сопровождаясь наступлением настоящего голода. Сам министр-председатель Временного правительства А.Ф. Керенский в августе 1917 г. публично говорил про «голодающие города» и «все более и более расстраивающийся транспорт»[11], а представитель Всероссийской сельскохозяйственной палаты и сельскохозяйственных обществ К.Н. Капацинский заявил: «У нас с момента революции, надо сказать правду, не было Министерства земледелия, а было и есть Министерство политической подготовки страны к проведению аграрной реформы. Сельское же хозяйство совершенно забыто, и приходится вести ломку земельного строя не при нормальных условиях, а при кризисе сельского хозяйства всей страны, когда вместо полей явились какие-то площади пустырей»у. Наблюдавшееся после Февраля 1917 г. вторжение политики в экономику привело к тому, что проблематичный характер обрело не только распределение, но и само производство хлеба. Почему же рождались мифы, подобные рассмотренным выше?

Главная причина – настоящая пропасть, которая к 1917 г. лежала, на ментальном уровне, между оппозиционной интеллигенцией, стремившейся к власти и ради ее достижения не гнушавшейся сознательной дискредитацией императорского правительства, и народом, сохранявшим, по крайней мере в своем большинстве, верность историческим устоям, и эту-то верность оппозиционеры и стремились ослабить. Подразумевая вождей Февральской революции, швейцарец и республиканец П. Жильяр, наставник сына Николая II Алексея Николаевича, отмечал: «Забыли, что Россия состоит не только из пятнадцати-двадцати миллионов людей, созревших для парламентарного строя, но заключает в себе также от ста двадцати до ста тридцати миллионов крестьян, по большей части необразованных и несознательных, для которых царь оставался Помазанником Божиим, тем, кого Господь избрал для направления судеб великой России. Привыкнув с самого раннего детства слышать поминание царя на ектениях и в самые торжественные минуты литургии, мужик естественно приписывал ему в своей мистически настроенной душе почти Божественные свойства… Русская революция должна была ринуться в пустоту, образовавшуюся вследствие крушения царской власти, с той потребностью безусловного и стремлением к крайностям, которые присущи славянской природе, с такой бурной силой, что никакая форма правления не могла бы ее остановить; таким образом ей предстояло докатиться до полного политического и религиозного нигилизма, до анархии»[12]. Пропасть между интеллигенцией и народом усугублялась разницей в настроениях между столицами, прежде всего – Петроградом, настроенным оппозиционно и даже революционно, и провинцией, разделявшей по преимуществу патриархальные настроения.

Воспроизводя свои впечатления о настроении петроградского истеблишмента в конце 1916 г., тогдашний минский губернатор князь В.А. Друцкой-Соколинский, находившийся в это время в столице, вспоминал: «Все роптали, все сетовали, все негодовали, и, главное, все сплетничали, и все злословили. Меня, как свежего человека, поразило то обстоятельство, что в петербургском обществе конца 1916 г. исчезли совершенно сдерживающие начала, исчезли те верхи, которые до сего времени считались недоступными, не подлежащими критике. Мне думается, что к этому времени все нравственные пределы и границы были утеряны». Подтверждение приведенному выводу Друцкой видел в том, что его друг, директор Департамента общих дел МВД П.П. Стремоухов, ответил князю на вопрос «о настроениях „сфер“, о настроении общества и настроении вообще», указав на портрет Александры Федоровны: «Эта дрянь всех нас губит!»[13] Уже в эмиграции Стремоухов подверг полному переосмыслению свое мнение о царице и солидаризировался с Друцким по вопросу о причинах падения монархии. «Ближайшие родственники, знать, главное командование и общество, – подчеркивал Стремоухов в 1924 г., имея в виду ситуацию кануна Февральской революции, – рубили с каким-то наивным ожесточением тот сук, на котором они сидели»[14].

Опровергая мнение, что «движение, которое обрисовывалось в начале февраля 1917 года, было по происхождению народным», Жильяр утверждал: «Этого вовсе не было, и в нем участвовали только правящие классы; широкие массы оставались безучастными. Монархия была свергнута вовсе не поднявшимся из глубины бурным валом, как об этом говорили; наоборот, ее крушение подняло такую страшную волну, которая поглотила Россию и едва не затопила соседние государства»[15]. Вот как описал флигель-адъютант Николая II А.А. Мордвинов состоявшуюся утром 28 февраля 1917 г., на некой железнодорожной станции, встречу царского поезда офицерами и солдатами находившегося на ней пехотного полка: «Мы проезжали замедленным ходом какую-то небольшую станцию, на которой стоял встречный поезд с эшелоном направлявшегося на фронт пехотного полка. Им, видимо, было уже известно о проходе императорского поезда: часть людей с оркестром стояла, выстроенная, на платформе, часть выскакивала из теплушек и пристраивалась к остальным, часть густой толпой бежала около наших вагонов, заглядывая в окна и сопровождая поезд. Его величество встал из-за стола и подошел к окну. Звуки гимна и громовое „ура“, почти такой же искренней силы, как я слышал на последнем смотру запасных в Петрограде, раздались с платформы при виде Государя и невольно наполнили меня вновь чувством надежды и веры в нашу великую военную семью и благоразумие русского народа»[16].

Проезжая 1 марта Старую Руссу, Николай II мог убедиться лично, что революционное движение захватило пока что только Петроград и его окрестности. «Огромная толпа заполняла всю станцию, – вспоминал придворный историограф, генерал Д.Н. Дубенский, находившийся в свитском поезде. – Около часовни, которая имеется на платформе, сгруппировались монахини местного монастыря. Все смотрели с большим вниманием на наш поезд, снимали шапки, кланялись. Настроение глубоко сочувственное к царю, поезд которого только что прошел Руссу, и я сам слышал, как монахини и другие говорили: „Слава Богу, удалось хотя в окошко увидать Батюшку-Царя, а то ведь некоторые никогда не видали его“. Всюду господствовал полный порядок и оживление. Местной полиции, кроме двух-трех урядников, станционных жандармов, исправника, никого и не было на станции. Я не знаю, было ли уже известно всему народу о создании „Временного правительства[17], но железнодорожная администрация из телеграммы Бубликова должна была знать о переменах и распоряжениях Государственной думы, тем не менее все было по-прежнему, и внимание к поезду особого назначения полное». «Невольно думалось, – отмечал Д.Н. Дубенский, – об этой разнице в отношении к царю среди простого народа в глубине провинции, здесь в Старой Руссе, и теми революционными массами Петрограда с солдатскими бунтами, благодаря которым государь принужден вернуться с своего пути на Царское Село»[18]. И такая ситуация наблюдалась за один день до 2 марта 1917 г., когда Николай II «по воле народа» отрекся от престола! Жильяр совершенно справедливо подчеркивал: «Распространение революционного движения ограничивалось Петроградом и ближайшими окрестностями. И, несмотря на пропаганду, престиж царя был еще значителен в армии и не тронут среди крестьян»[19]. Почему же, однако, революция вспыхнула, хотя бы только первоначально в одном Петрограде?

Причинами Февральской революции были не реальные события, а мифы, которые муссировались оппозиционерами и революционерами, охватили коллективное сознание, прежде всего правящей элиты, и приняли формы классического массового психоза. Главным из этих мифов явилась «легенда о сепаратном мире», согласно которой императрица Александра Федоровна, как немка по крови, вдохновляе мая «старцем» Г.Е. Распутиным (убитым в ночь с 16 на 17 декабря 1916 г.), а затем – почитателем «старца», министром внутренних дел А.Д. Протопоповым, вольно или невольно стремилась к измене союзникам России по Антанте и заключению сепаратного мира с Германией. Правые и левые, верхи и низы верили, что раз Николай II, как «безвольный человек», полностью подчиняется Александре Федоровне, то ради победы над Германией необходимо, как минимум, низложить императора и его супругу.

Один из лидеров Партии народных социалистов, историк С.П. Мельгунов непосредственно после победы Февральской революции полагал, что Николая II отличало «моральное и умственное убожество», Александра же Федоровна вообще являлась «отчасти психически ненормальной». «В истории, – заключал Мельгунов как известный историк, – на царствовании Николая II впредь будут останавливаться только для того, чтобы показать на примере один из наиболее ярких моментов уродства царизма»[20]. Только в эмиграции Мельгунов, оставаясь республиканцем и социалистом, но опираясь на анализ неизвестных ранее документов, ревизовал собственные представления о деятельности Николая II в период Первой мировой войны и накануне Февральской революции. «У царя, – подчеркивал Мельгунов, – в годы войны, очевидно, не было отталкивания от Думы, которая становилась на пути его самодержавия»[21]. Комментируя утверждение о том, что во время войны и перед революцией Николай II «абсолютно не отдавал себе отчета в роковом значении разыгрывающихся событий», историк констатировал: «Это мало соответствовало действительности». По мнению Мельгунова, «во время войны вступить на путь „решительной борьбы“ с общественностью» монарху мешало «глубоко разложенное в нем патриотическое чувство»[22]. «Несомненно, – опровергал историк еще один миф – о Г.Е. Распутине, – сильно преувеличено и представление о совершенно исключительном политическом влиянии находившегося при дворе, Друга“». Хлесткую фразу одного из лидеров оппозиции В.И. Гурко, высказанную им публично в сентябре 1915 г., о необходимости «власти с хлыстом, но не такой власти, которая сама находится под хлыстом» (Г.Е. Распутина подозревали, помимо германофильства, еще и в хлыстовстве), Мельгунов отнес «к обычным демагогическим приемам общественной агитации»[23]. Наконец, имея в виду «концепцию» о стремлении Николая II и Александры Федоровны к сепаратному миру, Мельгунов отмечал, что «последующее» с «убедительностью и отчетливостью показало всю необоснованность всей этой концепции»[24].

Позднее, в годы Второй мировой войны, историк создал монументальную трилогию «Царь и революция», первый том которой специально посвятил развенчанию «легенды о сепаратном мире». «По отношению к царю и царице, – писал С.П. Мельгунов, – дореволюционная легенда должна быть отнесена к числу грубых и сугубо несправедливых клевет, демагогически использованных в свое время в политической борьбе с режимом»[25]. «Оклеветанная тень погибшей императрицы, – патетически восклицал Мельгунов, – требует исторической правды», поскольку «в тяжелую годину испытаний и она, и сам царь Николай II с непреклонной волей шли по пути достижения достойного для страны окончания войны»[26]. Более того, 2 марта 1917 г. ради создания условий для победоносного окончания войны Николай II отказался от борьбы с изменниками в лице руководителей армии во главе с генералом М.В. Алексеевым, хотя они, вопреки военной присяге, поддержали требование председателя Государственной думы М.В. Родзянко, одного из вождей Февраля, об отречении самодержца от престола. Во избежание гражданской войны, которая могла отдалить победу России над Германией, Николай II пожертвовал собой как истинный святой на троне – «положил живот за други своя» и отрекся от престола в пользу брата, великого князя Михаила Александровича, причем в Манифесте об отречении призвал всех верноподданных подчиниться революционному Временному правительству. Вот почему в поддержку отрекшегося монарха не возникло массового контрреволюционного движения – принять участие в нем означало для монархистов игнорирование воли Николая II, выраженной недвусмысленно и публично.

Конец Царской России предопределялся не столько военно-политическими или экономическими причинами, сколько обстоятельствами более высокого, так сказать, философского порядка, а точнее – законами социальной физики, тем, что любой государственный режим когда-нибудь умирает, при этом он может находиться на пике своего развития и функционировать эффективнее, чем когда-либо. Смертельная болезнь или смерть от кирпича, упавшего с крыши, поражает совершенный организм точно так же, как и несовершенный. Гений уходит из этого мира подобно бездарности, поскольку… «ничто не вечно под луной». Фраза эта, при всей своей прозаичности, тем не менее сохраняет актуальность и при решении вопроса о причинах Февральской революции.

Временное правительство первого состава, «однородно-буржуазное», состояло из либералов, ориентировавшихся на «ценности западной демократии», однако на ценности чисто доктринальные, не реализованные в полной мере к 1917 г. ни в одной стране тогдашнего так называемого цивилизованного мира. В отличие от западных либералов, российские либералы отличались максимализмом, являясь не прагматиками, как первые, а доктринерами, а потому, добившись 3 марта 1917 г. от великого князя Михаила Александровича отказа от восприятия верховной власти, они взяли курс на Учредительное собрание, избираемое на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права, не существовавшего тогда даже в республиках[27]. «Пусть рушится мир, но торжествует программа моей партии», – был девиз этих доктринеров, и именно здесь и кроется одна из главных причин их поражения. Когда 3 марта 1917 г. новые властители России пришли к великому князю Михаилу Александровичу, только министр иностранных дел П.Н. Милюков, как историк, еще помнивший уроки истории, выступал за немедленное воцарение великого князя, для чего у Милюкова имелись веские основания.

Даже 3 марта 1917 г. «еще не было наличности такого большого народного движения, которое не поддается никакой логике, увлекая народ в пропасть и неизвестность. Революция, – по наблюдениям П. Жильяра, – была делом исключительно петроградского населения, большинство которого без колебания стало бы на сторону нового монарха, если бы Временное правительство и Дума подали ему в этом пример. Армия, еще хорошо дисциплинированная, представляла значительную силу; что же касается большинства народа, то оно не ведало даже о том, что что-нибудь случилось. Желание закрепить за собою власть и страх, который внушали крайние левые, привели к тому, что была упущена эта последняя возможность предотвратить катастрофу». «Исчезновение царя, – отмечал Жильяр, – оставило в душе народной огромный пробел, который она была не в силах заполнить. Сбитый с толку и не знающий, на что решиться в поисках идеала и верований, способных заменить ему то, что он утратил, народ находил вокруг себя лишь полную пустоту. Чтобы закончить дело разрушения, Германии оставалось лишь напустить на Россию Ленина и его сторонников, широко снабдив их золотом»[28]. Крушению Временного правительства, олицетворявшего Демократическую Россию, способствовала, помимо крайнего доктринерства революционных министров, и их полная некомпетентность именно в делах управления государством, да еще таким колоссальным, как Россия, находившимся к тому же в состоянии беспримерной внешней войны.

«Большинство общественных ставленников, – указывал В.И. Гурко, – оказалось в нравственном отношении на уровне наихудших из их непосредственных бюрократических предшественников, а как администраторы-техники они были неизмеримо ниже их»[29]. Даже участники Февральской революции пальму первенства отдавали министрам императорского правительства. Барон Б.Э. Нольде, сам прошедший отличную бюрократическую школу, «с особенной любовью язвил» над министром-председателем Временного правительства князем Г.Е. Львовым, тем же П.Н. Милюковым и другими членами Временного правительства по поводу того, что для них «искусство быть министром – книга за семью печатями»[30]. Описывая свои ощущения от Временного правительства первого состава, профессор Ю.В. Ломоносов отмечал: «Ну, какой министр финансов Терещенко, милый благовоспитанный юноша, всегда безукоризненно одетый, служивший по балетной части и пользовавшийся головокружительным успехом у корифеек. Но что он финансам, что ему финансы? А Некрасов, кадет, идеалист… Профессор статики сооружений без трудов. Знакомый с путями сообщения по студенческим запискам и по Думе… Разве его можно сравнить с[Войновским-]Кригером?.. Наконец, Шингарев, бесспорно умный человек, но он по образованию врач, а в Думе занимался финансами. При чем же земледелие и землеустройство? Ведь тот же Кривошеин его за пояс заткнет… Нет, нехорошо»[31].