Прибежище

Провожая ее до дома, он задумался над сакральным вопросом всех первых свиданий: хочет ли она, чтобы он поцеловал ее, и их отношения перешли грань дружеских? Ну, вряд ли… Она, конечно, улыбается ему так радостно и вообще ведет себя как влюбленная девушка, но лучше с ней не делать скоропалительных выводов…

А хочет ли он сам ее поцеловать? Возможно; она такая милая и трогательная в своей попытке все скрывать… даже в попытке скрывать такое значимое, такое сокровенное.

Итак, они подошли к ее дому в сгустившихся сумерках, и она вполне ожидаемо сказала, что ей понравилась прогулка. В ее глазах был какой-то смутный призыв, который она сама, похоже, толком не понимала…

И он, повинуясь ее призыву и своему порыву, наклонился к ней, чтобы поцеловать.

Она тут же отшатнулась, испуганно прижавшись спиной к двери своего дома. Он увидел совсем близко ее глаза – потемневшие, широко распахнутые, как у животного на пороге скотобойни. Безотчетный страх… Есть практически непреодолимые вещи, как ты ни старайся – ему ли об этом не знать. И наверняка у нее много таких непреодолимых вещей.

Он почувствовал, как его самого затопляют горечь и тяжесть, испытанные в том чулане, да так и оставшиеся в нем навечно.

Два сломленных человека, тянущихся друг к другу… Ведь она не обязана была отвечать ему взаимностью. Ему стало крайне неловко.

Он поспешно отошел от нее и, ласково пожелав ей спокойной ночи, как будто ничего не было, повернулся, чтобы уходить.

– Володя! – крикнула она ему вслед. Что-то похожее на полузадавленное отчаяние сквозило в ее голосе.

Он повернулся к ней:

– Да?

– Я не… ну…

– Давай забудем. Ничего не было. Просто мне показалось… но это неважно.

Но она только покачала головой и опустила взгляд, рассматривая плитки тротуара. Она не хотела ничего забывать, и это было важно, по ее мнению.

– Спокойной ночи, – повторил он еще раз, уже тише.

– И тебе, – отозвалась она.

Люба смотрела ему вслед уже без того сильного испуга, задумчиво, как будто встретилась в учебнике с задачей, которую еще не решала. Это и в самом деле была задача, которую она еще не решала – мужчина, который не стал к ней приставать потому, что она не хотела. Но если бы он хотел ее поцеловать, то поцеловал бы, наверное – обычно же с этим не церемонятся… Впрочем, ее никто еще не целовал, поэтому познаний у нее нет. Значит, не особенно он хотел. Она не знала, радоваться этому или печалиться, и с таким сумбуром в голове пошла на чердак, считая ступеньки под ногами.

22

Владимир шел по темной улице домой, слегка пошатываясь от усталости и владеющих им эмоций – денек выдался тот еще.

Он был в самом деле влюблен и ничего не мог с этим поделать.

Ты ведь живой человек, в конце концов.

Она всегда для него особенная… но не в этом же смысле.

Что ж, похоже, что теперь и в этом тоже. Разве не здорово, что есть теперь кто-то особенный для тебя?

Он стал вспоминать Любу – как она танцевала, как разделила с ним радость его работы, как бесхитростно и в то же время скованно отвечала на его вопросы… В ней было столько прелести и милых черт, сколько он не видел ни в ком и никогда. И как он не заметил их ранее?

Однако через разгоревшуюся эйфорию влюбленности все сильнее проступало осознание сложности положения. Перепуганный взгляд, недомолвки, секреты… Так смотрят только те, кто только и ждет, что с ним случится страшное – должно быть, так она себя чувствует по жизни.

Даже если его чувство взаимно, сближение будет непростым – он это отчетливо понимал.

Когда же она решится все ему поведать?..

Он почувствовал смутно знакомое по матери чувство ответственности – он ведь должен теперь помогать ей. Это стремление кого-то вытаскивать из беды – спасать, ухаживать – слилась с его личностью незаметно и неразделимо, как проникающая эрозия.

Влюбленность влюбленностью, а усугублять ей страдания было бы безответственно. Поэтому если чувств у нее нет – он, естественно, оставит ее в покое и задвинет свою влюбленность куда-нибудь подальше. Но как же не хочется думать о таком развитии событий…

За этими противоречивыми рассуждениями на фоне учащенного сердцебиения он добрался наконец до дома и облокотился о дверь. Он был ранен, но эта рана была самым прекрасным, что с ним случалось за последнее время.

23

Он снимал квартиру вместе со своим школьным другом Максом вот уже шесть лет, и у них был налаженный быт, распорядок и распределение обязанностей. Он знал, что его друг еще не спит в такое время, как и многие представители богемы – и точно, тот сидел на их маленькой кухоньке, употреблял вишневую наливку и мучился над очередным стихотворением.

Вообще-то родители Макса хотели для него другой жизни – они были не последними людьми в городе, его отец владел крупным торговым центром и кинотеатром и хотел, разумеется, поставить старшего сына наследником своего дела. Для начала родители намеревались оправить его учиться в столицу, но он чисто из упрямства отказался, хоть и мечтал уехать – но хотел он уехать на свободу, а не учиться по их указке на неинтересную ему специальность. Стать тем, что они из него пытались слепить – нет уж, лучше выбиться самому и приехать в столицу уже известной личностью – по приглашению радио или телевидения, например… Конечно, это были мечты, но ничего слаще них не было для него.

Тогда родители ему перекрыли финансовый кислород, и он стал в ответ искать не слишком обременительную подработку, чтобы продолжать жить и писать стихи. Все это было нелепо и смешно, но такова была жизнь – абсурдна и смешна.

Володе легче, как считал Макс – он же артист по натуре, такой жизнерадостный, ладящий с людьми. А вот ему, Максу, все дается тяжело, с преодолением себя.

Стихи Макса действительно были хороши – от них веяло чем-то загадочным, непостижимым, казалось, что каждая строчка скрывает в себе нечто большее, чем просто удачное сочетание слов. Но проблема была в том, что Макс света белого видеть не хотел, кроме своего творчества – он просиживал над своими стихотворениями целые ночи, поскольку это был целый мир, принадлежавший только ему, и ничто ему не мешало погружаться в себя. Днем же он довольно неохотно занимался своими низкооплачиваемыми подработками. Владимир же считал, что хотя любое творчество важно и полезно для души, не стоит игнорировать другие стороны действительности, и часто старался вытащить своего друга в свет – на встречу с друзьями, концерты и прочие увеселительные мероприятия, считая, что тому это пойдет на пользу. Однако как бы тот ни пытался веселиться, в глазах у него была одна тоска, одна пожирающая его с потрохами потребность – вернуться домой и писать, не отрываясь.

24

Владимир первым делом отправился умываться холодной водой в ванную. Остудив свой лоб и свои мысли и немного постояв, облокотившись на раковину, он присоединился наконец к другу на кухне.

– Ты поздно, – заметил Макс и испытующе посмотрел на него – он как чувствовал, что что-то изменилось. Но Володя отвернулся, пряча невольную улыбку. Так же как с Оксаной, он не хотел выставлять это на обозрение – это сокровенное и нежное чувство, которое не переживет насмешек и назойливых вопросов.

– Да, решил прогуляться – хорошая ночь сегодня. А ты что делаешь? – он посмотрел на раскрытый ноутбук.

Обычно Макс обходился без него во время творчества, потому что предпочитал записывать стихи на бумагу.

– Вот, решил прочитать про средства художественной выразительности, статью для школьников… А то даже школьники их знают, а я, хоть ими регулярно пользуюсь, не знаю, – в тоне Макса были саркастические и какие-то даже слегка истерические нотки – видать, что-то у него не получалось. Чтобы поэт стал читать про средства художественной выразительности, пытаясь разобрать стихотворения по винтикам – это надо дойти ему до крайности, очевидно.

– Почитай, вот, например, про гиперболу, – Макс сделал жест рукой и откинулся на спинку стула, предвкушая развлечение.

Усмехнувшись, Володя заглянул через его плечо, прищурился и прочитал:

– Гипербола – разновидность тропа, основанная на преувеличении. Пример: «реки крови», «море смеха»…

– А это звучит все вместе неплохо, правда? – сказал Макс. – Реки крови, море смеха. Пожалуй, украду у них это.

– Годится только для какой-нибудь эпатажной чернухи, – возразил Володя. – Я лично не стал бы такое писать.

– А ты когда-нибудь вообще что-то писал? Я не помню такого.

– Однажды было, кажется, еще в детском доме. Начитался поэтов и решил себя в этом деле попробовать. Просто никому не показывал… Правильно делал – недавно нашел эти шедевры и снова порадовался, что не показывал.

– Может, покажешь сейчас?

– Категорическое нет! Даже не проси, – Володя с улыбкой прошел к плите и поставил чайник. – Ты тонкая, поэтическая натура, тебе нельзя это показывать – заснуть еще не сможешь после такого.

– Нет, с тобой сегодня точно что-то не так, как всегда! – Макс с подозрением смотрел на него.

– Это точно, что-то совсем не так…

– Так в чем дело?

Володя вздохнул и покачал головой.

– Не спрашивай, я пока ничего рассказать не могу.

– Какие-то тайны у тебя…

– Бывает и со мной такое, – согласился он.

Они выпили кофе, думая каждый о своем, и Володя решил, что пора ложиться спать – все же в одиннадцать утра мастер-класс в больнице, который они долго готовили.

Он собирался уходить, но Макс его окликнул.

– Послушай, – его лицо стало на удивление серьезным, и Володя понял, что сейчас будет что-то важное. – Тебе никогда не казалось, что наш город… ну… как-то отделен от окружающего мира? Не случалось пугаться, что однажды выйдешь за его пределы – и попадешь не туда, куда направлялся, а в какую-нибудь другую вселенную? Или обнаружишь, что окружающего мира не существует… А то, что мы видим по телевизору – просто сигнал из другого мира.

Володя посмотрел на него с изумлением. Это было какое-то неприятное переживание, которое и у него временами бывало, но окунаться в него вновь он не хотел.

Он медленно покачал головой:

– Надо тебе просто меньше пить наливки, и не будет тогда диких фантазий…

– Да послушай!.. Я же вижу, что тебе просто не хочется говорить об этом… Так было или нет?

Владимир склонил голову и прищурился, вспоминая:

– Ну ладно – было пару раз… Но тебе не кажется, что во всех провинциальных городах у людей бывает такое мироощущение?

– Ну не знаю… Это надо тогда жителей всех провинциальных городов опрашивать…

– Да, много времени опрос займет.

– Но мы с тобой даже ни разу не были в столице, – гнул свое Макс. – Тебе не кажется это странным? Как будто город держит нас…

Володя покачал головой:

– Я же все-таки уезжал в двенадцать лет…

– Ну да, конечно, очень далеко – в областной детдом.

– Тем не менее, это было! Да и в душе я путешественник, и когда-нибудь осуществлю свою мечту.

Макс хохотал так громко, что соседи снизу начали стучать чем-то по батарее.

– В душе путешественник! – проговорил он. – Ну, разве что в душе.

Володя только улыбнулся, не обижаясь на друга. Он прекрасно понимал, что никаких возможностей уехать куда-либо у него не было – и пока не предвидится. Он закрыл эту тему своей жизни, просто смирился, как смиряется, например, прикованный к коляске инвалид с тем, что полноценная физическая жизнь ему будет отныне недоступна.

Его мысли перекинулись на Любу. О чем бы он ни думал и ни говорил, кончалось все одним – ее милым образом, от которого одновременно становится сладко и тяжело, а счастье густо перемешивается с непонятной тревогой…

24

Во сне он так же мастерски владел хореографией, как Люба, и они танцевали вдвоем на большой пустой, темной сцене.

Им и не нужен был никто больше – они были вдвоем в этой упоительной темноте и танцевали только друг для друга под музыку, которую слышали только они…

Сцена была чуть припорошена снегом, но воздух был пронзительно чист и ясен; музыка крутилась, уходя в упоении под своды театра, а они были на таком эмоциональном подъеме, что…

…не замечали ни того, что становится все темнее, ни того, что атмосфера как-то меняется – звучат лесные трели, темнота начинает клубиться не то дымом, не то туманом, а вокруг появляются ловкие, юркие тени, заполняющие все – и рука Любы наконец выскальзывает из его руки, потому что так и должно быть, потому что она не для него, и он не смог ни помочь ей, ни вылечить ее…

Он в отчаянии пытается вернуть ее и удержать, но его самого поглощает густой белесый туман, через который он ничего не может разглядеть.

И он просыпается, разом вспоминая бессилие и горечь, душевный надрыв, испытанный когда-то в темноте чулана.

25

Люба поднялась к себе на чердак, села на кровать и рассеянно посмотрела на фотографию брата, одиноко висящую на голой стене. Это была ее икона, но сейчас она не смогла молиться.

Как они с братом появились на свет – она, конечно, примерно представляла себе. Родители, вне всяких сомнений, и целовались, и занимались этим… Этим странным делом. Но у нее самой при мысли о поцелуях и вообще близких отношениях возникала тошнота, и что-то внутри выворачивалось наизнанку, как будто она снова в детском доме, и ее заставляют пить горячее молоко с пенками.

Он все же пытался поцеловать ее! Значит, она ему нравится…

Но как же быть?

Если Володя ничего такого больше не захочет, это к лучшему. Лучше ему даже найти другую девушку. Но почему тогда так обидно?..

Она вспомнила свою преподавательницу хореографии, которой ученицы дали прозвище Старуха; Люба же про себя называла ее ласково Старушкой, потому что была очень привязана к ней. Старушка была единственным человеком, которому она доверилась и рассказала хотя бы частично, что с ней случилось в детском доме.

Вот бы позвонить ей и спросить совета, как поступать…

Но если она позвонит ей, то ее опять заест тоска по этой пожилой женщине, которая так ее опекает. Появится желание вернуться под ее крылышко, танцевать дальше в кордебалете, следовать во всем ее советам и наставлениям…

Нет, она решила сначала приехать сюда и разобраться в себе. Ее влекло это место – то, где были истоки всего, где она появилась на свет, где они с братом играли, строя свой удивительный мир на двоих; где жили родители, в конце концов…

А может, это было просто банальное бегство?

Здесь тебе не надо ничего делать, не надо бороться с собой, не надо бороться с другими за право быть собой, не надо вообще ничего…

Но теперь, когда она, похоже, все же влюблена… теперь напряжение нарастает – и уже не оставляет ее. В ее тихом раю снова нагнетается атмосфера.

Ее взволнованный внутренний монолог был прерван хозяином, который подкрался незаметно к ней, что было странно для человека его комплекции и веса, и ласково проворковал:

– Любочка, пойдем ужинать? Я сегодня приготовил тефтельки с пюре. Ты вон какая худенькая, надо кушать больше.

Она обернулась, испуганная, и несколько секунд его разглядывала в упор.

– Нет, спасибо.

Ей не нравились слова, которые говорил этот человек, его ласкательные суффиксы, его чавкание во время еды, его недоговорки и взгляды искоса.

Он состроил расстроенное, скорбное лицо.

– Но я так старался, готовил на двоих… Думал, ты не откажешься. Куда же мне теперь столько еды девать? Не расстраивай меня…

Она помолчала, борясь с собой, со своим отвращением.

– Хорошо, спасибо… Я приду.

Последний раз… Потом она попросит его больше не готовить на нее, не тратить еду.

Она спустилась, неохотно села за стол и, съев пару тефтелей, больше в себя запихнуть не смогла. Ей не хотелось, и все.

– У тебя есть молодой человек? – спросил он неожиданно.

Что-то заставило ее ответить:

– Нет.

В самом деле, у нее не было молодого человека – у нее был человек, в которого она влюблена – теперь она могла это признать перед самой собой – но совершенно не знает, что с этим делать.

– Правильно, такой молоденькой девочке, как ты, пока незачем связывать себя отношениями с кем-то, – кивнул он с видом знатока вопроса.

У него, наверное, нет ни дочери, ни внучки…

Ей совсем уже не нравилось, как вел себя за столом этот человек – чавкал, с явным удовольствием вытирая руки о собственную рубашку, и вообще был с каким-то неприятным сладострастием поглощен едой. Однако она была слишком терпелива, чтобы уйти из-за стола после того, как совсем недавно за него села.

– Что ж ты не притронулась даже? – он через пять минут поднял на нее взгляд, заметив, что она как сидела, так и сидит, больше не занимаясь едой.

– Я не могу, спасибо, – сказала она. Ей кусок в горло не лез в его обществе, так что она уже решила вежливо поблагодарить и подняться к себе – но он неожиданно встал из-за стола вместе с ней, вытирая руки о рубашку.

Впрочем, это всегда неожиданно.

Она всегда заранее ощущала себя побежденной. Психолог, наверное, сказала бы, что это и есть поведение жертвы. Она честно пыталась преодолеть это, но получалось редко, вот потому к ней такие типы и подкатывали – они всегда ощущают, что с ней у них есть неплохой шанс.

И когда он подошел к ней, отступившей в угол, к комоду с запыленными рамочками и статуэтками, к горлу у нее подступила тошнота, ей стало дурно, перед глазами потемнело.

Нет, нет, нет!

Он безошибочно определил еще с первых минут общения с ней, что особенного сопротивления не будет. Она именно из таких, как ему надо – из покорных… Покоренных некими внутренними или внешними обстоятельствами. В случае судебного разбирательства можно будет сказать, что она не сопротивлялась, а значит, сама этого хотела… А она и отрицать не сможет, потому что зашуганная, застенчивая. С такими легко. Однажды он уже зажал такую девчонку, снимавшую у него чердак – и все было хорошо, и ему понравилось. Она потом сразу съехала от него, но, похоже, никому так и не проболталась об их маленьком удовольствии… Стыдно ей, видать, что попала в такую ситуацию. Вот и хорошо, что стыдно.

Но когда он преодолел первый Любин протест – поднятые руки, которые он тут же опустил обратно – и расстегнул молнию на ее кофте, до него дошло, что что-то идет не так, как всегда.

Обычно девчонка хотя бы как-то испуганно отнекивается – просит перестать это делать, слабо защищается – а эта просто стоит, опустив руки после неудачной попытки, и смотрит на него. И взгляд у нее… безразличный, словно это не с ней происходит, а с кем-то другим, на кого она смотрит, скажем, по телевизору.

Да кто на такое вообще может клюнуть?.. – пролетела у него мысль. Пока она одета, так ничего, изящна, хоть и худовата, а как разденешь – никакой фигуры даже нет, одни ребра.

Он снова посмотрел в ее темные, равнодушные глаза.

Внезапно ему стало небывало мерзко, до тошноты – от самого себя, от только что поглощенной еды и от мира в целом. Такое ощущение появилось у него, можно сказать, впервые в жизни, и поначалу было похоже, что это и не его ощущение вовсе – а просто что-то на него нашло внешнее, не имеющее к нему отношения, сглазили как будто.

Девушка, которая в случае насилия над ее волей даже не защищается, а стоит и ждет, что будет дальше – разве это не психическое уродство?

У него опустились руки, и он, тяжело дыша от прошедшего возбуждения, отступил от нее на шаг.

Она же молчала и смотрела на него пустым, чуть хмурым взглядом куклы, будто ее не стало, а душа временно отлетела куда-то, оставив только оболочку, с которой можно сделать все, что захочешь. Ему что-то не понравилось в оболочке? Что ж – странно, ну и ладно, – казалось, говорил этот взгляд. В нем была только бездна обреченности и ровным счетом ничего из того, что могло бы вызывать возбуждение.

Мда, не повезет же кому-то с ней, – пронеслось у него в голове, и он решил как можно скорее ретироваться.

– Э-э… – нерешительно промямлил он, попятившись от нее подальше, – Пойду, что ли, поставлю чайник. То есть, у меня там, кажется, картошка закипает… – он и сам не помнил, что у него происходит на кухне, что было небывалым для него состоянием души. – Застегнись, будь добра, пожалуйста…

Отвернувшись от нее – больше он этого взгляда не хочет видеть – он бочком вышел из гостиной, даже прикрыл за собой дверь, желая отгородиться от произошедшего.

Что его так напугало? Она не знала, но смутно начинала догадываться. У нее даже возникло странное мимолетное ощущение своего могущества – могущества через уродство… Как у серой мышки, которая с помощью шрамов отомстила Королю.

Только ее шрамы были внутри, а не снаружи – но она их продемонстрировала этому человеку, и его возбуждение было прервано. Власть над чужим возбуждением – власть его вызывать или прогонять, как захочешь…

Но эти мысли пришли и ушли. Замедленным движением подняв руку, она застегнула кофту до горла, чуть не защемив себе молнией кожу на шее, и смирно пошла на чердак.

Когда она лежала на кровати, глядя в потолок и пытаясь хотя бы забыть случившееся, хозяин тихонько поскребся к ней, напомнив снова ненавистных ей грызунов.

Она внутренне сжалась, думая, что он оклемался и пришел для продолжения…

Но он, виновато заглянув, только поставил чашку горячего чая и тарелку с печеньем ей на стол и нерешительно замер, напоминая действительно вставшую на задние лапки крысу. Казалось, ему хотелось что-то сказать, но он не решался. Она тоже молча, с удивлением смотрела на него.

– Люба, ты это… не серчай на меня, – неловко пробормотал он. На лице у него было слегка заискивающее выражение, и, кажется, даже покраснели щеки, как у провинившейся школьницы.

– Я не сержусь, – ответила она. Сердиться ей бы и в голову не пришло. Насилие над ее волей было вполне привычным, и ненавидеть было просто бессмысленно – тогда уж придется ненавидеть весь мир…

Он выскользнул из комнаты, и она прикрыла глаза, пытаясь припомнить свою любимую музыку из «Щелкунчика» – ту, где любимая главной героиней игрушка появляется и храбро прогоняет крыс.

Только голосок из детства в дальнем углу сознания – нет, нет, нет! – все еще не считал битву проигранной и был готов воевать. За что и с кем?..

Она закрыла глаза, и под ее веками заметались тени. Поток воспоминаний, который долго сдерживался, хлынул в сопротивляющееся сознание.

Часть 2

Крысы в чулане

Это началось для нее дождливым осенним днем, когда потоки воды текли за окном – казалось, жизнь предупреждала, что ничего хорошего от нее ждать не следует. Любе было двенадцать лет, и она долго сидела на подоконнике, глядя на это безобразие.

И все же даже под дождем – на улице наверняка уж лучше, чем здесь, в четырех стенах… Но гулять их не выпустили.

– Давай упросим Елену Александровну выпустить нас погулять, когда дождь закончится? – предложила ее подруга Аля, невысокая, худенькая и жизнерадостная девочка.

Люба в эту перспективу не слишком верила.

– Неизвестно, когда еще он закончится… Да и сыро там будет.

– Мы дождемся! И наденем резиновые сапожки.

Этот аргумент, конечно, несколько менял дело. Люба грустно пожала плечами. Ей тоже хотелось надеть сапожки и побегать по лужам после дождя – и почему бы не спросить об этом воспитательницу? Однако иногда та отвечала таким неприятным тоном – не то что бы резким, но просто с такими металлическими нотками – и чуткая Люба предпочитала пореже что-либо спрашивать.

– Можем, попробуем попросить, – неуверенно согласилась она.

В самом деле, вырваться из затхлой, душной комнаты, подставить лицо осеннему немного грустному ветру, побегать по подлеску во дворе, разбрасывая листья – было бы очень здорово…

Она сползла с подоконника, задев при этом случайно стоявший на ее прикроватной тумбочке стакан, в который был насыпан мармелад. Мармелад ей принес брат, который был старше ее на пять лет – ему было уже семнадцать лет. Принес и сказал ей, что как только ему исполнится восемнадцать и он покинет приют, он найдет работу, постарается взять ее под опеку и заберет и ее тоже. Люба поделилась с Алей и этой радостью, и мармеладом – подруга была рада за нее, как за себя саму.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.