Прибежище

Одна из команд, состоящая из мальчишек, вела себя особенно активно, распихивая других. В какой-то момент он сделал им предостерегающий жест, и его лицо, как показалось Любе, исполнилось мрачного, напугавшего ее выражения – он действительно был похож на вышедшую из древности, приплывшую на корабле по волнам фигуру вроде Летучего Голландца. Разве не бывает в жизни чего-то настоящего, захватывающего? – подумала она, глядя на него. Для него самого это, очевидно, способ на какое-то время уйти от реальности в другую, красивую и загадочную страну, как это было в детстве, как это у детей и бывает. Что сделало его таким?.. Впрочем, если она будет расспрашивать его о детстве и прошлом, ей придется проявить и ответную откровенность, а это опасно раскрытием правды.

16

Закончив пиратский праздник традиционно – раздачей шоколадных медалек – Владимир с сожалением объявил, что некоторое время представлений проводиться не будет, потому что он будет очень занят с командой больничных клоунов, у них будут проходить мастер-классы с заезжими артистами. Дети были огорчены, да и большинство родителей тоже – все же это так было удобно – прийти и отдать свое чадо под присмотр заботливого аниматора, а самим в это время общаться и отдыхать.

Любу эта новость тоже опечалила. Значит, еще какое-то время ее помощь ему не понадобится.

– Ты чего пригорюнилась? – спросил он весело.

Она посмотрела в его смеющиеся серые глаза – точнее, один серый глаз, потому что второй был закрыт повязкой – и невольно улыбнулась тоже.

– Просто не думала, что наши представления временно прекратятся.

– Ну, это не значит, что мы не будем работать. Я тебя никуда не отпускал! Пойдешь со мной на эти мастер-классы? Ты там тоже многому научишься, если захочешь.

– Пойду, конечно!

– Вот и отлично.

Откуда у нее взялось столько энтузиазма? Прямо какой-то неведомый источник радости.

Впрочем, на этот вопрос сразу возник и ответ, который она невольно – под действием радости – высказала вслух.

– Ты мне нравишься, – сказала она – и не сразу осознала, что эти слова произнесла именно она, и никто другой. Ей даже захотелось оглядеться, чтобы увидеть обладательницу этого голоса, посмевшую первой признаться мужчине в симпатии.

Он тоже не сразу понял, что она такое сказала, и в удивлении уставился на нее.

– Ну… Я очень рад слышать… Нравлюсь просто как человек, ты имеешь в виду? – уточнил он, решив, что это требует уточнения на всякий случай.

– Да, просто как человек, – прошептала она.

– Понятно, – кивнул он.

Она с отчаянием собралась с мыслями – что же делать дальше? Она ведь собиралась, кажется, позвать его на встречу! – и сказала:

– Давай вечером сходим куда-нибудь, погуляем? Мне совсем не с кем… Совсем никого нет из знакомых, кроме тебя и, ну, хозяина дома…

– Скоро появятся знакомые, не переживай… Но давай погуляем. Это будет свидание? – он весело подмигнул, напомнив ей ее же недавний вопрос.

– Нет, будет просто встреча. Никаких свиданий! – тоже шутливо ответила она.

– Как скажешь.

17

Володя шел вечером к дому своей матери. Он был рад предложению Любы о встрече, но опять что-то тревожно свербило в его сознании – что выйдет из этого?

Он начинал с нарастающим удивлением замечать во время их встреч, что не одну только жалость испытывает к ней – оказывается, с ней интересно говорить, она мила, добра и умна, ее улыбку хочется видеть вновь и вновь и, отправляясь домой, он продолжает думать о ней. Она уже не была для него только девочкой-из-чулана, нет… И он думал о ней слишком часто для рабочих отношений.

Но что делать с этим ее обманом? Это такая тяжесть, не позволяющая вести себя спонтанно, говорить все что вздумается, расспрашивать ее о прошлом…

Рано или поздно она сама все расскажет, когда у нее будет больше к нему доверия. Она ведь его пока совсем не знает – из-за того и не рассказывает.

О, да ты ведь совсем не против, когда тебе что-то не рассказывают. Только здесь это невозможно, потому что ты уже все знаешь.

Немного задержавшись в саду дома матери, он задумчиво посмотрел на ярко-розовый закат, реющий за кустами.

Пусть обманывает и дальше – так бы ты сам решил, только дай тебе волю.

Внутренний голос был, как всегда, настроен скептически относительно как самого Владимира, так и перспективы их общения.

Его размышления прервались, когда он шагнул в дом. На первом этаже было непривычно тихо, тогда как обычно у мамы работает телевизор.

А вот и она сама – лежит на полу, свернувшись калачиком, как бездомная дворняга… Он, сдавленно охнув, бросился поднимать ее.

Все это бесполезно и бессмысленно – навещай он ее хоть каждый день, она будет вот так напиваться и валяться на полу. И, тем не менее, он все равно будет приходить, поднимать ее, и наводить порядок в доме, и приносить ей продукты, потому что он должен вообще-то с ней жить и следить за ней. И медленно загибаться самому, развлекаясь перечитыванием книжек из своего детского шкафа… Пока что у него получается избегать этой обязанности и жить отдельно от нее, но сколько еще будет получаться? Наступит момент неизбежности, когда это призовет его, и он переедет.

Сколько раз он мысленно сравнивал ее с чемоданом без ручки и тут же ругал себя за это… (это ведь твоя мать, а не какой-то там чемодан!)

– Мама! – он потряс ее за плечи. – Просыпайся! Пора вставать…

Это и правда была сильная степень опьянения даже для нее – она с трудом разомкнула глаза и промычала что-то – кажется, что хочет пить и чтобы ее не беспокоили. Ничего оригинального, в общем.

Подняв ее на руках – поскольку она была очень расслабленной и вялой, захват потребовал усилий – он отнес ее в кресло и принес, набрав из кувшина на кухне, стакан воды. Горечь разливалась у него внутри, отравляя его мысли, как всегда в таких ситуациях. Конечно же, он звонил ей час назад – и ему казалось, что она вполне прилично разговаривает… Она умело притворяется трезвой до какого-то временного предела, после которого просто вот так валится на пол и засыпает.

Может, ей доставляет тайное удовлетворение дремать на досках? Крестьяне, например, любили свою землю – а она очень любит свой дом, его родные доски. Она вообще в принципе любила свою собственность, коей считала и своего сына. «Разве я родила тебя не для того, чтобы ты мне теперь помогал?» – однажды совершенно искренне спросила она, и он не знал, что ответить. В самом деле, для чего она его родила, с какой идеей – это ей виднее, но если так, то лучше бы уж не рожала.

Издав неподражаемый звук, выражающий одновременно удовлетворение достигнутым состоянием и мучение от него, она открыла глаза. Минуты через две она потребовала таблетку аспирина, а потом, испустив дрожащий вздох, удобнее устроилась в кресле и приготовилась вещать мудрые и прекрасные истины, которые открывались ей на этой стадии.

– А-а, пришел… – теперь это было уже похоже на сцену прощания умирающего прародителя со своим отпрыском. Уж не собирается ли она прочитать завещание?

– Мама, – терпеливо, почти ласково начал он, – Когда это прекратится? Скажи, сегодня какой-то особенный день? Ты совсем не в кондиции.

– Я очень даже в кондиции, – сказала она, собравшись с силами. – Как раз в той кондиции, в какой хотела быть и к которой стремилась. Просто мне одиноко, потому я и пью, разве ты не понимаешь?

– О Боже… Начинается… Я же звонил тебе!

– И что? Мне нужно живое, теплое человеческое присутствие…

– Тогда почему бы тебе не выйти замуж? – потерял он терпение.

Она с укоризной посмотрела на него вместо ответа.

– Когда я жил здесь с тобой, и было вполне теплое мое присутствие, ты пила не меньше, – припомнил он.

На ее лице появилось драматическое выражение.

– Ну, ты же помнишь, когда тебе было двенадцать…

– О-о! – воскликнул он, не сдержавшись, не в силах это больше слушать. – Это же было… когда мне было двенадцать.

– Тем не менее, это было так, – сказала она с убежденностью человека, который давно уверовал в непреложный факт и не собирается изменять своих убеждений. – Именно когда тебя забрали у меня на шесть лет, я пережила… все муки ада.

Он молчал. На это ему всегда было нечего сказать, и она это знала. Что же касается его чувств, то они мало кого интересовали.

– Подай-ка мне флакон, – пробормотала она, чуть дрожащим, скрюченным пальцем тыча в сторону бара.

– Нет, мама, – сказал он. – Я отведу тебя в кровать.

Она не особо сопротивлялась и дала себя увести от бара. Маленькие победы каждый день – можно и так сказать…

18

Он хорошо помнил тот летний вечер, казавшийся таким же затхлым, как остальные летние вечера в этом городе – и с таким же легким привкусом безумия, как будто в любой момент у кого-то может съехать крыша. Ему было двенадцать лет, и он проводил время преимущественно за чтением приключенческих книг, которые давали возможность уйти подальше от реальности. Иногда его звали на улицу, и он играл с другими ребятами в войнушку или в казаки-разбойники. Но в последнюю такую встречу Мишка-сосед предложил напасть на девчонок, что Володя решительно отверг – и теперь они были временно в размолвке.

Поэтому в тот вечер, когда пришли из службы опеки, он просто сидел на перилах крыльца с книжкой «Дети капитана Гранта», в которую просто влюбился с первых страниц, и болтал ногами. Его всегда необъяснимо тянуло к морю и ко всему, связанному с ним.

– Опять читаешь, – презрительно сказала мать, выходя на улицу. – Ну скажи, какой от этого в жизни прок?

Он только пожал плечами, поскольку сам не знал, какой может быть «в жизни прок» от чтения приключенческой литературы. Однако лучше уж было так проводить время, чем жить как мама, под вечное бормотание телевизора и с периодическим прикладыванием к бутылке. Он чувствовал, что в этом есть что-то совершенно неправильное.

Иногда ему случалось тосковать по образу «хорошей мамы» из рекламы хлопьев на завтрак – которая крутится на кухне в фартуке и всегда ласково улыбается, но этот образ был не менее призрачным, чем образ капитана Гранта. Когда мать была трезвой, случалось и с ней то, что называется нормальным материнским поведением, но, к сожалению, все реже после того, как отец ушел к какой-то молодой продавщице и уехал с ней из города.

В тот период он закончил читать про приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна, двух очень самостоятельных и свободолюбивых мальчишек – и постепенно в его голове все больше мелькал образ ничем не ограниченной свободы… Мысль уйти из дома была для него запретным плодом – он не хотел причинять такую боль матери, конечно – но, тем не менее, она временами крутилась на периферии его сознания, набирая обороты и расцвечиваясь все более привлекательно.

Он решил даже как-то поговорить об этом со своим другом-одноклассником Максом – у Макса всегда было свое, интересное мнение на любой счет.

Макс втайне писал стихи на последних страницах школьных тетрадок – это был его секрет, его собственный тайный мир, и ему лично не требовалось никуда сбегать. Но он выслушал своего друга со внимательным и каким-то сердитым выражением на лице, после чего сказал:

– Ну, не знаю. У меня как-то сестра убегала, они с мамой поссорились из-за чего-то… Ее потом наказали, не выпускали из дома. А куда ты сбежишь? Разве тебе есть куда?

– В другой город. А оттуда… – Володя задумался. – Пойду просто бродить, неважно, куда. Было бы здорово найти бродячий цирк и стать акробатом, например. Или просто найду какую-нибудь подработку. Должна же быть какая-то работа для меня!

– Ну ты придумал! Это же просто авантюра, – Макс удачно ввернул слово, которое было последнее время его фаворитом. Он очень любил эффектные слова.

Володя задумался. Авантюра или нет, а иногда казалось, что сама жизнь толкает его к тому.

Он помнил одно утро, когда был близок к этому – когда встал рано, вышел в гостиную и посмотрел на заснувшую в кресле мать, ее обрюзгшее потолстевшее лицо, след от слюны на щеке… Жалость и отвращение снова безнадежно смешались, и их было уже не разделить, они шли неразлучной парой, как девочки-санитарки из стишка. Он вновь представил себе, как собирает в рюкзак вещи, выходит из дома и садится на поезд… И уезжает к неведомой, безусловно прекрасной свободе.

Было летнее ослепительное утро, и ему, как и много раз уже бывало, привиделся белеющий в синеве моря парус и крики чаек… Может, и это его ждет. Главное – сделать шаг…

Но он его не сделал. Он был несвободным человеком, всегда был – несмотря на свой ум, жизнерадостность и деятельность.

А в тот же вечер явились они – высокий суровый мужчина и худощавая, морщинистая женщина, оба в деловых костюмах, что довольно странно смотрелось на их улице. Эти двое появились у их забора и дергали калитку, безуспешно пытаясь войти – мать не любила гостей и сделала хитрую задвижку.

– Это кто еще такие? – проворчала она, выходя на крыльцо и с подозрением глядя на пришельцев. – У меня задолженностей по коммуналке нет в этом месяце. Сектанты, что ли?

Володя снова пожал плечами. Он с любопытством смотрел на гостей.

– Служба опеки, – сухо представилась женщина, показывая документы, когда мать наконец впустила их.

Мама схватилась за сердце – еще один ее излюбленный жест – но они не обратили на это, естественно, никакого внимания.

Годы, проведенные в приюте, были, конечно, мучительны – он мечтал сбежать от этой жизни, а попал просто в другое заключение. В то же время он увидел ту самую другую жизнь – неважно, понравилась она ему или нет, она была просто другая. И когда это время закончилось, он, хоть и стосковался по матери, думал над тем, чтобы навестить ее, пожить с ней – и после этого уехать куда-нибудь… Куда угодно. Мир ждал его – весь мир, и даже столица не предел – его ждали все неведомые и загадочные страны, которые он сможет объехать, все далекие города, моря и порты, при мысли о которых замирало его сердце…

Но все закончилось, когда он добрался до своего города и вошел в родной дом. Там, в гостиной перед телевизором, сидела неузнаваемая для него пожилая женщина. Она встала с кресла и, спотыкаясь, поспешила к нему, после чего упала ему на грудь, дохнув перегаром – он едва успел ее подхватить и усадить обратно в кресло.

Покрасневшие слезящиеся глаза, серая кожа, беспорядок, ужасный запах в доме… И все же это его мать, единственный родной человек. Он смотрел на нее, чувствуя, как все его мечты о путешествии превращаются в прах (а ведь разве не предчувствовал ты это где-то в глубине души, еще когда шел к ней?).

– Ты больше никогда меня не покинешь? – прокаркала она, вцепляясь в него. – Нас теперь никто из этих сволочей не разлучит, правда?

Он медленно, оцепенело кивнул. Да, больше не покинет.

Сзади с глухим стуком закрылась входная дверь – и больше уже не откроется, как крышка гроба.

С тех пор она говорила, что сильно запила именно в те одинокие годы, что пережила много горестных ночей и так и не смогла оправиться от потери своего ребенка. Она говорила, что в те дни у нее «село» сердце, и хваталась за него, когда дело принимало нежелательный для нее оборот. Она говорила, что если он покинет ее и уедет, она сопьется и умрет, она полезет в петлю, она…

Она всегда могла рассчитывать на его жалость даже и без этих угроз.

19

Когда Володя шел домой, его тихо окликнули из зарослей кустов около одного из домишек, мимо которого он проходил. Он знал, чей это был дом, поэтому сразу догадался, кто это – его бывшая девушка, Оксана, с которой у него были теперь дружеские отношения.

А почему она шепчет, а не говорит? Да потому, что у нее очень строгий отчим, который совсем не пьет, не в пример матери Володи, зато регулярно ее поколачивает за всякие провинности, несмотря на ее уже немалый возраст. Когда они встречались, Володя пару раз сцеплялся с ним по этому поводу, но кончилось это тем, что Оксана сама упрашивала его «не влезать в ее жизнь».

– Привет, пират! – сказала она. – Давно как-то тебя не видно было. Посидим на скамейке?

– Хорошо, но только недолго. Намаялся я сегодня…

Они пробрались через заросли туда, где была ее секретная скамеечка – здесь отчим не увидит ее из окна. Оксана уселась на нее, закинула ногу на ногу и закурила. Предложила ему – с той же слабой надеждой, с какой Мишка предлагал ему поиграть в приставку, но он отказался.

Она была среднего роста, с черными волосами и светло-зелеными глазами – в общем, на вид настоящая молодая ведьма. Он порой удивлялся, почему начал с ней встречаться – такой типаж ведь совсем не в его вкусе… Наверное, просто не терпелось почувствовать любовь или хотя бы что-то приблизительно похожее, да и ей тоже. А теперь эта ошибка висит над ними прямо как метка: эти два идиота вообразили, что смогут быть вместе и превратили в скандальное недоразумение целый год своей жизни.

– Ты занимаешься этими выступлениями с таким увлечением, как будто у тебя в жизни больше ничего нет, – сказала она. – Хоть бы заходил проведать.

– Ну, ничего больше и нет… Группа еще есть, с которой играл, но последнее время и с ними редко вижусь… И, конечно, мама – она занимает много моего времени, ты же знаешь.

Он чуть не сказал зачем-то, что теперь есть еще и девушка, которая, кажется, хочет проводить с ним время по вечерам, но все же промолчал. Люба – это отдельная тема, вовсе не для всех. Кому он вообще мог бы о ней рассказать со всей откровенностью – он не представлял себе. Он хранил ее секреты, а заодно и свои, и никто не должен был ничего знать.

– Да, знаю, – кивнула она в уверенности, что все о нем давно знает. – Давно вас не было видно на концертах, действительно. Почему перестали играть?

– Просто я понял, что это никому по-настоящему не интересно. Как не соберешься с ними – все превращается в пьянку. Вот детям – все интересно…

– Да-да, тебе обязательно нужна толпа почитателей… Теперь получил ее? – Оксана пыталась острить и подкалывать, но получалось сегодня совсем не смешно. Она раздосадованно затушила сигарету и сложила руки на коленях.

– Получил, – согласился он, улыбнувшись. – А ты что такая злая? Любви и ласки не хватает?

Это была уже колкость в ее сторону – она же сама разорвала их отношения, по собственной инициативе. Теперь эти события чрезвычайной важности растеряли свою эмоциональную составляющую – она потухла и ушла, оставив лишь твердое знание, кто кого оставил и по какой причине. Оксана заявила, что ее не устраивают отношения «с мало зарабатывающим и ни к чему не стремящимся мужчиной» – ей нужен был тот, кто спасет ее из этого города, увезет отсюда – на белом коне или на иномарке, не важно.

Местные богатеи ее, однако, не прельщали – каждый раз она находила в них что-то отталкивающее и находила повод не иметь с ними отношений. Периодически здесь бывали заезжие бизнесмены, и она время от времени пыталась кого-нибудь подцепить, но все равно оказывалась каждый раз недовольна избранником. Такую игру можно было продолжать бесконечно, и пока что ей, по-видимому, не надоело. Володя наблюдал за этим с нарастающим год от года удивлением – неужели нельзя уже определиться в приоритетах?

– Любви и ласки не хватает, – раздраженно согласилась она. – Не хочешь обеспечить их мне? Вон там кусты вроде густые, никто не заметит.

– Нет, спасибо, – он, не выдержав, поморщился. – Оксана, это вульгарная шутка, особенно для тех, кто раньше все же… любил.

– Любил? Да брось, ты не в меру романтичен.

Выяснять, кто кого любил, а кто кого не любил, было слишком поздно и бессмысленно.

Оксана – очень прямодушная и откровенная девушка… А недостатки есть у всех. Так он себе говорил, не желая осознавать, что недостатки могут сильно различаться по степени вредоносности и токсичности для окружающих.

20

Надев свое лучшее летнее платье, Люба сбежала вниз по ступеням. Хозяин, смотревший телевизор на диване, посмотрел ей вслед. У него был взгляд как у домашнего раскормленного кота, увидевшего мышь – сытый, но все же заинтересованный. Эта мышь от него не уйдет.

Щеки ее горели, сердце учащенно билось от волнения. Это ведь всего лишь встреча, дружеская встреча – уговаривала она себя. Никаких свиданий, как она сказала – а он с ней согласился. У них, можно сказать, уговор.

Увидев его, она немного успокоилась и улыбнулась – он ведь все такой же… Такой же, как на их ежедневных встречах. Не будет же он нападать на нее с поцелуями или с чем-то еще таким…

Он и правда не собирался нападать на нее, а лишь слегка шутливо поклонился, улыбнувшись – мол, добрый вечер, мадемуазель, хорошо выглядите. Она поддержала его шутку и сделала реверанс.

– Это, можно сказать, главный проспект нашего городка, – сказал он. – Так что ты правильное выбрала место… Здесь для тебя будет безопасно.

– Я просто здесь жила в детстве, – сказала она. – Даже помню эту улицу.

Он слегка прикрыл глаза, будто ему нужно было на чем-то сосредоточиться.

– А этого магазина здесь еще совсем недавно не было, – сказал он, оглянувшись на магазин с вывеской «Товары из Москвы и Петербурга».

– Там много хороших магазинов, в столице… Может, оттуда есть действительно интересные вещи.

– А я думаю, что всякая ерунда… Но, может, ошибаюсь. Не хочешь заглянуть, посмотреть? – предложил он.

Люба, пожав плечами, кивнула.

Они зашли. Колокольчик над дверью мелодично звякнул, и старушка за прилавком, оторвавшись от газеты, посмотрела на них поверх очков.

– Здравствуйте, – доброжелательно сказал он.

– Здравствуйте, что-то конкретное вас интересует?

Он покачал головой:

– Нет, нам просто стало интересно, что у вас продается.

Старушка, временно потеряв к ним интерес, вернулась к газете.

Люба скользнула взглядом по рядам секонд-хенд одежды и обуви и заинтересовалась полкой с безделушками, свечками и статуэтками – самым ходовым товаром в праздники, когда надо сделать подарок человеку, которого совсем не знаешь. Она не была большой любительницей украшений для интерьера, потому что у нее не было того интерьера, который она считала бы заслуживающим украшений, но ее привлекла одна из статуэток – юная балерина в позе attitude с Щелкунчиком в руках.

Люба, приблизившись, смотрела на нее, и продавщица, оторвавшись от газеты, по ее виду определила, что назревает покупка.

– Всего-то пятьсот рублей, – заметила она.

– Пятьсот? Это же дорого! – возмутился Володя.

– Это статуэтка из Петербурга, – многозначительно сказала она. – Культурная столица, все-таки.

– Из Петербурга – это, конечно, все меняет… – согласился он. – Хочешь, я куплю ее, Люба? Для меня пятьсот рублей – пустяк, а для тебя, наверное, будет дороговато.

– Нет, спасибо, – покачала головой она, улыбнувшись. Фигурка вызвала у нее противоречивые чувства, а вовсе не желание заиметь ее. Есть такие вещи, смотреть на которые какое-то время нравится, а себе их не хочется.

Они прогулялись по центру, а на обратном пути зашли в небольшое кафе – согреться и отдохнуть. Люба, опять же из любопытства, заказала глинтвейн, который никогда не пробовала. Слово «глинтвейн» ей нравилось – оно изящно скользило, прокатываясь по языку. Владимир не стал следовать ее примеру и заказал себе черный кофе.

– Просто никогда не пробовала, – смущенно объяснила она. – Но когда я заказываю алкоголь без особенного повода, чувствую себя алкоголичкой. Ты не подумай… я редко.

Володя невесело улыбнулся.

– Не переживай – будь ты алкоголичкой, это было бы заметно. Я бы такое не пропустил.

– А ты совсем не пьешь? – спросила она.

– Совсем, – подтвердил он.

– Почему?

– Моя мать пьет, и я мог бы составить ей компанию. Лучше не рисковать, я так думаю. Слишком уж хочется иногда выпить.

Люба посмотрела на него с сочувствием. Он так откровенен с ней…

А как насчет твоей откровенности?

Словно прочитав эту ее мысль, он задал вопрос:

– А твои родители не беспокоятся за тебя?

Он сам не мог бы сказать со всей определенностью, зачем спрашивает это, зная, что ее родители давно в гробу. То ли оттого, что надо поддерживать иллюзию незнания ее прошлого (раз уж она в нем не признается), то ли оттого, что как-то подозрительно было бы не спрашивать ни о чем, не интересоваться ею… а может, он на самом деле извращенец, любящий наблюдать, как люди врут и что-то придумывают? Ведь ложь – это та же самая альтернативная реальность, в которую иногда хочется заглянуть.

В глазах у нее появилось на некоторое время растерянное выражение (какая милая девочка, она же совсем не умеет врать – пронеслось у него в голове), и она пробормотала:

– Ну, вроде бы нет… Почему ты улыбаешься?

– Неважно… – он провел рукой по лицу, пытаясь стереть улыбку. В самом деле, разве эта ситуация хоть немного смешна?

21