Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе

– Позвольте представить: мой друг из России, мистер Артемас Гурин, торговый агент, – сказал, разводя руками, поляк.

– Что это говорит ваш русский друг? – спросила у поляка жена доктора, ощущая у себя на коленях неимоверный вес барахтающегося в коляске Артемия Ивановича.

– Он вспомнил свою мать, миссис Смит, – ответил Фаберовский.

– Моей жене еще незнакомы материнские чувства, – заявил доктор, брезгливо стряхивая с визитки грязь, насыпавшуюся на него с сапог Владимирова. – Пусть он с нее слезет.

– Русские – удивительно сентиментальный народ, Гилбарт, – сказала супруга доктора Смита своему мужу, с интересом глядя на Артемия Ивановича. – Англичанин сразу бы вспомнил Бога.

– Бога он тоже вспомнил, – сказал поляк, силясь достать из коляски Артемия Ивановича.

– Я слышала, что русские прекрасно умеют обращаться с лошадьми, – вставила слово Пенелопа Смит.

– Еще бы, мисс! Мой друг продемонстрировал вам старинный казацкий способ соскакивать с коня, заслоняясь им от ружейного огня диких кавказских горцев.

– Какая прелесть! – воскликнула миссис Смит, восхищенно глядя на Артемия Ивановича, который угнездился наконец на сиденье между ней и ее супругом и теперь пытался найти на полу отстегнувшиеся от цепочки часы, задирая в своих поисках подолы юбок у обеих дам на неприличную высоту.

– Мне очень неловко, что все так получилось, – вздохнул поляк, обращаясь главным образом к Пенелопе. – Но у русских такие необычные для Европы манеры выказывать свое восхищение дамам…

– Это не манеры! – крикнул Гримбл. – Это форменное хамство.

– Вот они, проклятые! А я то думал, чего там такое давит! – Артемий Иванович достал из-под себя свои часы и галантно улыбнулся соседке.

– Что он мне сказал? – спросила у поляка Эстер, с трудом удерживаясь на сиденье, так как поворот Артемия Ивановича между ею и доктором едва не выбросил их из коляски.

– Он сказал, что сердце вольного казака, в котором до сих пор было лишь место для дикого простора степей, отныне навсегда занято вами.

– Вы не могли бы попросить мистера Гурина сесть ровно? – сквозь зубы сказал доктор Смит. – Иначе я упаду.

– Послушайте, бестолочь, вылезайте из коляски, – сердито сказал Владимирову Фаберовский.

Артемий Иванович встал посреди коляски и отвесил поклоны всем сидевшим в ландо.

– Было очень приятно познакомиться, – по-французски сказал он.

– В Лондоне так скучно сейчас, – посетовала Эстер, обрадовавшись, что хотя бы на французском она может поговорить с Гуриным без переводчика. – Все знакомые, кроме Энтони Гримбла, разъехались, а доктора Смита никуда не вытащишь. Мы с Пенелопой так рады, что встретили вас с мистером Фейберовским.

– Я опять их куда-то дел! – негодующе взглянув на поляка, громогласно объявил Артемий Иванович.

Он похлопал себя по карманам, затем присел на корточки и стал методично выкладывать их содержимое в ряд на коленях у Эстер. Дамы и доктор Смит с интересом папуасов на торге с европейским капитаном наблюдали за растущей кучкой разных разностей. Сперва на колени миссис Смит легла сломанная глиняная трубка. Следом появился почти пустой кисет, складной штопор с накрученной на него пробкой, бесплатный билет выставочного займа на Международную Парижскую выставку в будущем году, перочинный нож, серебряная сигарочница, разнообразная медная мелочь всех стран и номиналов, пригласительная карточка с парижским адресом и надписью по-французски “Poses plastiques”[1], и еще множество непонятных и ненужных вещей, обильно пересыпанных табаком.

– Пан Артемий положил свои часы в карман брюк, – устало сказал Фаберовский. – Прицепите их к цепочке и вылезайте.

– Ну, что уставились?! – недовольно спросил Гримбла Артемий Иванович. – Здесь вам не балаган, и я вам не Петрушка! Отойдите! Уберите ноги! Ах, у него шляпа! Да плевать я хотел на вашу шляпу.

Что Артемий Иванович тут же и сделал, предварительно сняв цилиндр с головы Гримбла и затем бросив его на землю.

– Мистер Фейберовский подстроил все это специально! – взвизгнул оскорбленный Гримбл. – Он хочет унизить меня при всех! Все видели, что его обезьяну, которая даже не умеет сидеть на лошади, сюда нарочно привез какой-то джентльмен. Скажу вам прямо, Пенни: он хочет жениться на вас, чтобы приобрести положение в обществе, которого ему никаким образом не получить, как католику и инородцу! Он действует с низкой целью и нисколько не любит вас.

Тут он повернулся к поляку.

– После того, что натворила здесь ваша ручная обезьяна, мистер Фейберовский, вам не только нельзя надеяться увидеть мисс Смит, но вы и на пушечный выстрел не можете приближаться к ее дому!

– С каких это пор вы распоряжаетсь в моем доме, Гримбл? – подскочил Смит. – Мистер Фейберовский, мы будем рады вас видеть у себя. Только без обезьяны.

– Мисс Смит? – поляк вопросительно посмотрел на Пенелопу.

– С обезьяной, Стивен, с обезьяной.

– Скажите этому дикарю, мистер Фейберовский, – крикнул Гримбл, – чтобы он немедленно убирался из нашей коляски, поднял мой цилиндр и вручил мне его с извинениями.

– Если вы хотите избежать дальнейших неприятностей от мистера Гурина, я посоветовал бы доктору Гримблу самому подобрать свой цилиндр и не приставать к моему другу с требованиями извинений, – ответил поляк.

– Не смейте мне указывать! – взвился Гримбл. – Пенни, ты не должна принимать цветы от человека, который считает возможным появляться в обществе таких…

От сильного толчка Гримбла в грудь Артемий Иванович едва не вывалился из коляски. Он схватил его за грудки, приподнял с сиденья и что есть силы бросил на доктора Смита, который, со своей стороны, пребольно ткнул Владимирова рукояткой трости в бок. Лощеный цилиндр доктора слетел с его головы и упал в грязь.

– Это переходит всякие допустимые границы! – рассердился Смит, но Артемий Иванович был уже на земле вне пределов его досягаемости.

Доктор Гримбл схватил Пенелопу за руку и энергично замахал кучеру. Коляска тронулась и покатила прочь, оставляя на поле боя два осиротевших цилиндра, а доктор Смит, полуобернувшись на сиденье, еще долго гневно потрясал тростью.

– Поймаю, уши оборву! – крикнул Владимиров и запустил вослед ландо комком конского навоза. – А то взяли манеру всякой дрянью в боки тыкать!

4.

ДЕЛО № 153 ч.1/1909 ОСОБОГО ОТДЕЛА ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ

ТЕЛЕГРАММА ЛЕГРАНА – РАЧКОВСКОМУ

5 августа 1888 года

Monsieur Rachkowski, je dénonce à vous, que selon mes renseignements, votre agent Gurin a chassé les deux Irlandais, ayant payé ceux-ci le chemin inverse [2]

Пометка Рачковского: «Владимиров – сущий болван».

Глава 7

6 августа, в понедельник

В понедельник утром у подъезда «Гранд-Отеля» остановился заложенный специально для этой поездки собственный экипаж поляка и сам хозяин выбрался из кузова. Велев сидевшему на козлах Батчелору подождать в сторонке, он поднялся на лифте к Владимирову и увидел Артемия Ивановича в гримбловском цилиндре, стоявшего в одних подштанниках перед зеркалом.

– Ну, как я вам, господин Фаберовский? – спросил Владимиров, узрев в зеркале отражение поляка у себя за спиной. – Не хотите прикупить цилиндрик? Продам с сезонной скидкой.

– Почему пан еще не готов?

– Может, съездим ко вчерашним дамам? Вы знаете, где они живут?

– Полагаю, что после вчерашнего доктор Смит не пустит нас даже на порог.

– Дался нам его порог! Возьмем дамочек и поедем кататься.

– Можно подумать, у нас других дел нет!

Втайне поляк был бы не прочь прокатиться с Пенелопой, но один, без Владимирова. С Артемием Ивановичем он не решился бы поехать к Смитам даже просто принести извинения.

– Ну, как хотите… – Владимиров стал одеваться. – Тогда я сам при случае к дочке съезжу. Мне она понравилась. Кстати, а вы договорились, чтобы этот доктор доносил нам на своих пациентов?

– Из-за цирка, который устроил вчера пан Артемий, доктор Смит уже вряд ли согласится нам помогать.

– Ладно, я поговорю с его дочкой, – Артемий Иванович вошел в лифт и велел отвезти себя на первый этаж. Лифтер проворно закрыл двери перед самым носом поляка и лифт уехал. Фаберовскому вдруг показалось, что Владимиров собрался ехать к Пенелопе, и к своему удивлению он ощутил, как подобие ревности проснулось в нем. Не дожидаясь возвращения лифта, он сбежал вниз и увидел Артемия Ивановича, который стоял перед экипажем и оценивающе разглядывал его.

Выезд Фаберовского не произвел должного впечатления на Артемия Ивановича. Хотя лошади были беганные в паре, закладка была разномастная. Одна кобыла была гнедой в больших светлых пежинах, а вторая и вовсе чалая. Да и экипаж – обычный английский крытый четырехколесный брум с сиденьями одно напротив другого, прозванный за характерный звук «ворчуном» – был уже в летах, с облупившимся лаком и выцветшей желтой краской на боках и дверце, пусть даже и на резиновом ходу.

– На таком с барышнями и кататься-то стыдно, – высказал он свое мнение.

– Мы с барышнями и не едем, – раздраженно сказал поляк. – Батчелор отвезет нас в Вулворт на правый берег Темзы.

Владимиров сморщился.

– Ну, – он развалился на сиденье. – И куда же мы едем?

– Сперва мы заберем одного человека. В свое время мой отец работал вместе с варшавским евреем по имени Михал Оструг. После подавления Варшавского восстания они вместе ходили по богатым лондонским домам, где, пользуясь невежеством англичан, выдавали себя за сыновей польского короля, графов Собеских, требовали исполнять польский гимн и получали от растроганных хозяев значительные суммы на освобождение Польши. Но потом Остругом овладела страсть к глупым кражам в посещаемых домах, начались неприятности и отец расстался с ним. Этой весной уже мне пришлось прибегнуть к услугам Оструга. Я знаю, что он продолжает зарабатывать себе на жизнь мошенничеством, но при этом связан с бандой из трактира «Слепой нищий» где-то напротив Лондонского госпиталя, которую наводит на те дома, где ему не удается получить деньги для выкупа из ломбарда польской короны.

– Скажете тоже! Станет вам польский король динамитом заниматься!

– Этот станет. Ведь мы же заплатим ему, – терпеливо объяснил Фаберовский. – Кстати, пан Артемий уже посчитал деньги, чтобы мы могли положить их в сейф от греха подальше?

– Да чего там считать! Каких-то сто фунтов.

– Как сто фунтов?! – вскричал поляк, пораженный в самое сердце. – Три дня назад было триста! Куда пан дел все остальное?

– Вам на жалование, мне на расходы, да часики вот прикупил всего за сто гиней.

Артемий Иванович продемонстрировал ошеломленному поляку новые золотые часы.

– Вложение денег в часы даже надежнее, чем в сейфе. Их и грабители из сейфа не украдут, и падение акций им не страшно…

– Зато падение на пол им страшно, особенно вместе с пьяным хозяином. Может быть пан Артемий отдаст мне хотя бы то, что осталось?

– Не сейчас… – пробормотал Владимиров. – Да там уже не совсем сто… Понимаете, расходы так велики, а Лондон такой дорогой город…

– Ну так отдайте хотя бы то, что есть!

– Так уже почти ничего нет.

– Сколько?! – поляк угрожающе навис над Владимировым. – Сколько у вас денег?

– Я разменял все для удобства на такие маленькие монетки, шиллинги. Их осталось всего три тыщи. Тридцать фунтов-с.

– Господи! Да в фунте всего двадцать шиллингов, а не сто! А я уж совсем перепугался. Только не тратьте их больше, пан Артемий, ради Бога. Отдайте их мне.

– Ну и пожалуйста… – скис Артемий Иванович. – Как только приедем обратно, так сразу и отдам-с. Если бы вы раньше хотя бы намекнули мне, то я тогда бы их вам отдал…

Поляк откинулся на спинку и погрузился в раздумья, столь же унылые, как и районы Южного Лондона, по которым они проезжали. Уже неделю Владимиров удачно уклонялся от предложенной поляком помощи в сохранении общих денег. И Фаберовский не мог быть уверен в том, что в словах Владимирова была хоть доля правды. Денег могло уже не быть вовсе, а может быть, их было значительно больше, чем утверждал Артемий Иванович, потому что, например, часы Владимирова могли стоить и одну гинею, и сто – в зависимости от того, подлинным или поддельным был рубин на брелоке.

У церкви Св. Георгия экипаж свернул на Сент-Джорджс-уэй и проехал еще квартал мимо захламленных пристаней и причалов Большого Суррейского канала, прежде чем остановился у неприветливого трехэтажного здания. Стены красного кирпича покрывала копоть. Здесь, на первом этаже в убогих меблированных комнатах, выходящих окнами на набережную, и жил с марта этого года старый мошенник, выпущенный после полугода заключения в Суррейской психиатрической лечебнице для бедных.

Оструг оказался высоким улыбчивым евреем с кустистой бородой и в сюртуке вроде тех, что носят доктора и англиканские священники. Тем, кто долго вглядывался в его изрезанное морщинами и побитое жизнью лицо, неизменно лезли на ум какие-то странные мысли о благородстве и степенной стариковской мудрости. Впрочем, расставшись с ним, все недоумевали, как такое вообще могло прийти им в голову.

Первым навстречу пришедшим выскочил коренастый, квадратный мопс абрикосового окраса, прихрамывавший на одну лапу. Он молча вертелся в ногах, норовя укусить кого-нибудь, но Оструг одним пинком отправил собаку в угол и она вынуждена была примолкнуть.

– Какой симпатяга, – сказал Фаберовский. – Очень похож на Байрона, которого заказала нам найти одна пожилая леди.

– У нас в Суррейской лечебнице тоже была дама, которая норовила узнать в своих соседях по палате разных знаменитостей вроде Байрона и Шелли. Сама она была леди Гамильтон, все время ходила беременной – с подушкой на животе, а в память об отце своих детей, адмирале Нельсоне, каждое воскресенье пускала корабли в луже во дворе.

– История леди Гамильтон занимательна, но мы приехали к вам, пан Оструг, совсем по иному поводу.

Старый мошенник провел гостей в гостиную, представлявшую болезненную смесь нищеты и претензий на роскошь. Квартал, где он проживал, никогда не входил в число хоть сколько-нибудь респектабельных, но Оструга это совсем не смущало и он смело украшал каминную полку статуэтками. В шкафу пылилось несколько книг по медицине, а перед камином стоял старинный, обитый вытертым до основы красным бархатом стул в стиле Людовика XIV.

Этот стул поразил Артемия Ивановича, словно он увидел перед собой воочию трон польских королей. Пока Фаберовский излагал Остругу дело, пытаясь склонить того на участие в организации подпольной динамитной мастерской в Восточном Лондоне, Владимиров дважды обошел стул и торжественно воссел на него. Дальнейшего разговора он уже не слышал, так как в его голове роились прекрасные картины, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи». Ему представлялось, что сидит он в гареме на царском троне, по одну руку от него сидит Ханна Мандельбойн, по вторую – жена доктора Смита, по третью – Пенелопа Смит, по четвертую – Розмари, а по пятую… Тут перед Артемием Ивановичем возник смутный образ его бывшей невесты, и он решил ограничиться четырьмя руками.

– Хорошо, я найду вам помещение, – согласился наконец на уговоры поляка Оструг. – У меня есть приятель, Скуибби, он живет в Уайтчепле и сможет посоветовать нам подходящее местечко.

– Только вам придется жить там, – сказал Фаберовский. – Приищем место, переедешь туда, а от этой квартиры откажемся.

– Нет, нет! – вмешался Артемий Иванович, с молниеносной быстротой сообразивший, что его грезы о гареме могут стать реальностью. – Я эту квартиру себе беру!

«Ну и слава Богу! – подумал поляк. – Все-таки меньше денег будет уходить в эту прорву. Он сейчас за день в «Гранд-Отеле» тратит больше, чем здесь за месяц.»

– Только вот трон оставьте! – засуетился Артемий Иванович. – Я на нем сидеть буду.

Забрав с собой Оструга, Артемий Иванович с Фаберовским отправились обратно на левый берег, в Уайтчепл.

Остановившись на углу Уайтчепл-роуд и Брейди-стрит, Владимиров и поляк выбрались из экипажа и огляделись в поисках нужного им трактира. На другой стороне дороги почти целый квартал занимало громадное здание Лондонского госпиталя, где работал доктор Смит, а почти напротив него находилась станция железной дороги.

– Если бы не надо было забирать из Вулворта пана Оструга, сюда можно было бы доехать на подземке! – сказал Фаберовский. – И быстрее, и дешевле. Вот бревиарий, – поляк показал на здание пивоваренного завода «Альбион» на углу, – а вот и наш «Слепой нищий».

Они оставили Батчелора в экипаже, а сами вошли в трактир. Внутри было мало народу. Подойдя к хозяину за стойкой, Оструг отодвинул в сторону сопливого мальчишку с кувшином, посланного матерью в трактир за пивом, и осведомился у стоявшего за стойкой человека, на месте ли мистер Скуибб.

– Он спит.

– Разбудите мне его.

– Ну уж нет. Сегодня у него была неудачная ночь. Ему даже въехали пару раз по роже. Вам нужно, вы и будите.

Ведомые Остругом, они поднялись на второй этаж, где в одной из комнат увидели молодого, похожего на громилу вора в старом кучерском цилиндре и вытертом на локтях сюртуке, который спал в углу, откинувшись на спинку стула.

– Мистер Чарльз Скуибб, как я понимаю? – Фаберовский подошел к спавшему и постучал концом трости по верху цилиндра. – Вы устали после ночной работы, люди нынче строптивы и не желают расставаться со своими кошельками и часами без сопротивления. Мне жаль тревожить ваш сон, но у меня к вам только один вопрос.

– Может быть, разбудим его в следующий раз? – спросил Оструг.

Фаберовский постучал еще настойчивей.

– Я же сказал, что не собираюсь связываться с Ласком, – сонно промычал вор, не открывая глаз. – У него семь детей, а суд плохо смотрит на такие вещи.

– А он не побьет нас? – опасливо поинтересовался у поляка Артемий Иванович, поглядывая на широкие плечи Скуибби.

– У меня с собой револьвер, – успокоил Фаберовский и потряс вора за плечо.

– А вот револьвера не надо, – ухватил Скуибби знакомое слово, по прежнему не открывая глаз. – А не то я отниму его и засуну вам в задницу.

Жест, которым он подкрепил сказанное, не оставлял сомнений в намерениях громилы, и Артемий Иванович немедленно вставил дельное замечание:

– У нас две задницы.

– Что за странный язык? – спросил Скуибби и открыл глаза. – Какого черта! Джентльмен пришел сюда с попугаем?

– Я пришел сюда с Остругом, – сказал Фаберовский, держа тяжелую трость наизготовку, чтобы при малейшей опасности тут же пустить ее в ход.

– За определенное вознаграждение я могу посодействовать в возвращении ваших вещей, украденных этим джентльменом, – предложил вор.

– Я ничего у них не крал, Скуибби, – разозлился Оструг, – вечно ты наводишь на меня поклеп! Эти джентльмены поручили мне присмотреть для них укромное местечко, такое, чтобы там соседи были не болтливые, а лучше чтобы их и вовсе не было.

– Они собираются печатать фальшивые деньги? – оживился Скуибби. – Я хочу в долю.

– Нет, – вздохнул Оструг, – Вот папаша этого высокого джентльмена, царствие ему небесное, этим занимался, а эти двое там будут динамит варить. Все деньги за хлопоты пойдут тебе, мне лишь небольшие комиссионные.

– Мне нужно такое помещение, чтобы там была большая печка, погреб или подвал, выходы на разные улицы, и никакой прислуги и никаких появлений хозяев. Желательно, чтобы соседи не слышали вони.

– К середине недели я подыщу вам что-нибудь подходящее, – согласился Скуибби. – Встретимся здесь в четверг, в полдень. И не забудьте принести задаток.

Глава 8

12 августа, в воскресенье

Среди всех новейших благ цивилизации, доступных наряду с ватерклозетами и газовым освещением, Фаберовский решился избрать только одно, страшно дорогое, но очень необходимое тому, кому требуется оперативная информация – телефон. Еще в прошлом году он заплатил «Объединенной телефонной компании» 20 фунтов за проведение и установку линии и за двенадцать месяцев аренды. И если в отношении оперативной информации телефон оказался совершенно невостребованным, то как способ избежать личного общения с различными персонами он был незаменим.

Когда спустя неделю после трагикомической прогулки настало время приступать к организации мастерской, Фаберовский решил воспользоваться как раз этим счастливым свойством телефона и позвонил в Кларидж-отель Артемию Ивановичу.

Артемий Иванович уже целую неделю находился в состоянии черной меланхолии, вызванной неслыханным оскорблением в Гайд-парке и потерею там часов, пропажу которых он обнаружил уже на следующее утро. Спустя трое суток после своего начала меланхолия сменилась тривиальным запоем. К утру седьмого дня он откупорил последнюю бутылку и решил, что надо взять себя в руки – он не смог открыть дверь, чтобы потребовать очередную порцию лекарства от тоски. Колонны бутылок, поблескивавшие в темноте прихожей своими горлышками, оказались слишком многочисленными, и ему не хватило длины рук. Его пальцы судорожно хватали воздух около ручки, до которой оставалось еще поларшина, Артемий Иванович запаниковал, сел на пол и заорал: «Спасите!» Но его никто не услышал. Доставив еще в прошлое воскресенье вечером заказанное спиртное в номер и получив указание более не беспокоить до особого распоряжения, прислуга не заходила к нему, а воспользоваться электрическим звонком Артемий Иванович не догадался, вместо этого оборвав все шелковые шнуры на портьерах и гардинах в поисках действующей сонетки для вызова слуг.

Получив указание метрдотеля позвать к телефону мистера Гурина, коридорный расчистил проход среди бутылок и тем спас Артемия Ивановича. Метрдотель терпеливо объяснил Владимирову, как пользоваться телефоном, что прикладывать к уху и куда говорить, и убедившись, что Артемий Иванович все понял, тактично отошел в сторону. Поляк наконец услышал в трубке громкое сопение Артемия Ивановича и его дрожащий от нервного перевозбуждения голос:

– Халло! Халло! Кто это?

Фаберовский трижды ответил на этот вопрос, но был, видимо, не слишком убедителен, поскольку вопрос продолжал повторяться. Тогда он приказным тоном повелел Артемию Ивановичу нанести визит доктору Тамулти и сообщить, что просмотр помещения для мастерской состоится, скорее всего, в четыре часа пополудни.

Артемий Иванович совсем растерялся и отдал на всякий случай трубку метрдотелю. Из разговора с последним поляк выяснил, что еще в понедельник доктор Тамулти покинул отель, оставив небольшой неоплаченный счет и кожаный саквояж, и с тех пор не появлялся. Кроме того, у портье он оставил письмо для мистера Фейберовского. Чтобы не тратить больше времени на разъяснение Артемию Ивановичу вопроса о своей личности, поляк через метрдотеля передал Владимирову, что будет ждать его через час, в десять, в агентстве на Стрэнде с письмом Тамулти и деньгами. Последнее, что он услышал в трубке перед тем, как нажать на звонок и дать знать на станцию об окончании разговора – слова Артемия Ивановича: «А кто это был?»

Владимиров приехал на Стрэнд только в одиннадцать, небритый, всклокоченный и голодный. Фаберовский отправил Батчелора вниз, в трактир «Ангел и Солнце» за тройной порцией рыбы с картошкой, после чего выдал газетный кулек с едой Артемию Ивановичу и усадил его за конторку Леграна, а сам вскрыл письмо Тамулти.

В письме ирландец извещал поляка, что покинул Кларидж-отель в целях конспирации, поскольку не может всецело довериться мистеру Гурину, который не только подозрителен поведением, выдавая себя за индийского принца, но и спровоцировал в Гайд-парке неприятный инцидент с полицией и управляющим офицерским манежем, в результате которого Тамулти несколько часов вынужден был искать эту чертову клячу, которую Гурин не удосужился отвести обратно в манеж.

Постскриптум к письму гласил, что с доктором Тамулти и ирландскими эмиссарами, брошенными Гуриным на корабле в Дувре, можно связаться, направив со Стрэнда письмо до востребования на главпочтамт Сент-Мартенс-ле-Гранд на имя доктора Френсиса Тамблти, где он будет проверять почту каждый день в полдень. Что касается денег, которые ирландская сторона сочла возможным ассигновать на мастерскую, то Тамулти не намерен отдавать их кому бы то ни было и лично будет покупать на них все необходимое.

Поручив Батчелору срочно известить Тамулти телеграммой о том, что встреча по поводу помещения состоится в четыре часа пополудни у церкви Сент-Мери-Матфеллон на Уайтчепл-роуд, Фаберовский взял с собой Артемия Ивановича, с урчанием поедавшего картошку из газетного кулька, и, выйдя на улицу, свистком подозвал кэб.

– Куда едем? – спросил Артемий Иванович, скомкав опустошенный кулек и бросив его в окно кэба.

– Пока пан Артемий пьянствовал, мои люди подыскали помещение под мастерскую. Кстати, позвольте полюбопытствовать, как часто пан Артемий собирается уходить в такие запои?

– В Гайд-парке я был уязвлен в самую душу! – Артемий Иванович ударил себя кулаком в екнувший живот. – Такие оскорбления не проходят даром даже для менее чувствительных натур, чем я! Кстати, а кто это в Гайд-парке был?