Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе

– Так вы, значит, и есть тот самый товарищ Дымшиц? – деликатно кашлянул Артемий Иванович. – Как же-с, как же-с, мы в Париже премного о вас наслышаны.

– В самом деле? – встрепенулся управляющий клубом. – Я тут ни при чем. Это наверняка какой-нибудь другой Дымшиц.

– Полно скромничать! Сам товарищ Лавров знает о вашей многотрудной и полезной деятельности.

– Да-да, разумеется, – закивал Дымшиц, искоса поглядывая на Владимирова. – А мы тут социализьм помаленечьку проповедуем прямо посреди рабочих Восточного Лондона.

– Ну, а бомбы-то рвете? – спросил тот.

– Ой! Что за бомбы?! С бомбами вам надо на кухню к товарищу Захарову, который на гармошке играет. Они с Семой Фридманом самые жуткие террористы во всем Лондоне.

– А сами вы бомбов, значит, не хотите?

– Бомбы – это не социализьм.

– Как это не социализм?!

– Потому что опасно. Я читал из газет, что в прошлом году местные детективы указали Особому отделу на двух ирландских динамитчиков, которые навещали своего казначея в одной больнице в Ламбете. И что с ними было? А то, что в феврале их посадили. А тот, который был казначей, такой Коган, который еще был Браун, тоже сюда ходил и вел разные разговоры, пока не попал в больницу.

– Ирландцы годны только на то, чтобы динамит готовить. Просто у них нет ни малейших понятий о конспирации. Но давайте взглянем на бомбы в социализме трезвым взором. Предположим, вы конспиративно изготавливаете бомбу. Что с ней делать дальше?

– Взрывать царя, наверное… тиранов истреблять?

– Не только! Бомбы, как, к примеру бриллианты или лягушки – солидное капитальное дело. Одной кислоты сотни пудов надо, чуть не на тыщу рублей! Да трубки всякие клистирные, ступки-пестики. Да еще этот… нетронь-глицерин. И все в аптеках покупать надо. Дело доходнейшее! Денег отвалят сколько хошь, а потом как ахнет все, – и шито-крыто. Так вам что, бомбов не надо?

– Нет, нам нужно освобождение от ярма. Но вы говорите, это доходное дело?

– Ага. Еще какое! Взорвал ее, а потом поди узнай, сколько ты чего туда наклал.

– А кто деньги давать будет?

– Я, конечно. И французские товарищи.

– Но товарищ Яков Шабсельс в своем недавнем докладе о новых методах Охранки и о действиях провокаторов во Франции сказал нам, что у французских товарищей денег никаких больше и нет!

– Нет денег?! А это что?! – Владимиров вынул из кармана всю пачку еще не потраченных банковских билетов и потряс ею перед носом изумленного Дымшица. – Больше верьте своему Шляпсису!

Управляющий клубом облизнул разом пересохшие губы. За всю свою жизнь в Лондоне он лишь один раз мельком видел золотой соверен, а что тогда говорить о банкнотах! И вся эта куча денег, все еще трясущаяся перед его носом, скоро исчезнет как дым в руках русского! Ведь он не знает ей настоящую цену, Дымшиц нутром почувствовал это. И если не Дымшиц, то кто-нибудь другой непременно приберет все деньги к своим рукам.

– А что надо для динамиту? – спросил управляющий клубом, завороженным взором провожая купюры, исчезнувшие у Владимирова в кармане.

Артемий Иванович достал из другого кармана мятую бумажку, достал из футляра пенсне, надел на нос и стал медленно читать.

– Древесный уголь!

– По шесть шиллингов за мешок! – бодро удвоил обычную цену Дымшиц, лихорадочно соображая, успеет ли съехать Датфилд, чтобы можно было сжечь всякие деревяшки во дворе, и какое удовольствие это доставит Канторичу.

– Тре-пел.

Наступила пауза. Никто из собеседников не знал, что такое трепел и как его треплют.

– Может быть, обойдемся и без него? – предложил управляющий клубом. Он боялся, что влипнет с этим треплом в какую-нибудь историю.

– Ну, можно и без него, – согласился Артемий Иванович. – Вдруг он дорогой? Толченый кирпич.

– О-о-о! – сразу же запричитал Дымшиц. – Вы знаете, почем у нас в Англии кирпич, да еще толченый?!

Кирпич он тоже предполагал толочь прямо во дворе клуба, пристроив к этому делу приживальщика Гельмана.

– Понятно, – сказал Владимиров, который не знал, сколько стоит толченый кирпич. – Вот тут главное написано: спирт. Его надо побольше. И под мой личный контроль.

Управляющий согласно кивнул. Он мигом смекнул, что в качестве спирта можно будет использовать изготавливаемый в больших количествах его женой самогон.

– Опилки.

– А чистые или с навозом? – спросил Дымшиц, сразу вспомнив, что в конюшне в Джордж-ярд близ Кейбл-стрит, где он ставит своего пони, полно опилок, которые можно взять задаром.

– Наверно, чистые… – неуверенно ответил Артемий Иванович.

– Да что вы, что вы, с навозом значительно лучше, – убежденно замахал руками Дымшиц.

– Азотная кислота. В сулеях.

– В сулеях? – Дымшиц вспомнил большие аптекарские бутыли-сулеи с едкими жидкостями в плетеных корзинах, засыпанных опилками, и сообразил, откуда можно добывать также чистые опилки.

– Фарфоровые ступки.

– Ступка есть у моей жены! Ой! – спохватился заведующий клубом. – Фарфор теперь очень вздорожал, особенно ступки!

– Снег или лед. Черт, где же я им летом снегу найду?!

Дымшиц понял, что Артемий Иванович не знает, как быть со снегом, и приободрился.

– О-о-о-! Снег есть, только стоит безумных денег!

– И еще пятнадцать наименований, – закончил Артемий Иванович. – Пятнадцать пунктов неразборчивым почерком.

– Хорошо, – сказал Дымшиц. – Я беру подряд на снабжение вашей мастерской всем необходимым. Когда мы заключим контракт?

– Какой контракт! – изумился Артемий Иванович. – Мастерская-то конспиративная!

– Верно, верно! – спохватился Дымшиц и взял Артемия Ивановича за пуговицу. – Только я требую, чтобы вы все это сохранили в тайне или секрете и никому больше ничего не говорили.

– Ладно, – покровительственно положил на плечо Дымшица руку Владимиров.

– Так вы никому ничего не скажете?

– Не скажу, – Артемий Иванович снял руку с плеча Дымшица и, вытерев ладонь о полу своего сюртука, спрятал в карман жилета.

– Особенно этому Захарову. И с Семой Фридманом поосторожнее, он сплетник. И тому, что он будет про меня и мою жену говорить, так вы ему не верьте, а пойдите лучше, чтобы послушать лекцию, – сказал Дымшиц.

– Да я уж там был, только меня какой-то из ваших вывел и на кухню отправил. Где тут у вас держат распутных и невоздержанных личностей?

– У моей жены сифилис, – по привычке соврал Дымшиц, указав на дверь, за которой Артемий Иванович начал знакомство с обитателями клуба.

– Меня к вам направили, товарищи безобразники, – громко сказал Артемий Иванович, чтобы заглушить визгливые звуки гармошки. – Это вам бомбов надо?

– Выпить нам надо, – сказал Захаров, растягивая меха гармошки и понуждая тем своего соседа, маленького рыжего еврея с лопухами ушей на большой голове, отодвинуться в сторону. – А то здесь кроме жидовской пейсаховки мадам Дымшиц и выпить-то нечего. А ну-ка, брат Курашкин, споем нашу любимую, про Стеньку. Он ихнюю иерусалимскую породу страсть как не любил.

Державший в руках балалайку малоросс с запорожскими усами ударил по струнам и на пару с Захаровым затянул «Есть на Волге утес…».

– А был ли ты, товарищ, на Волге? – спросил Захаров, вдруг перестав играть.

– Не был, – признался Артемий Иванович. – Но однажды дворянина одного астраханского поймал.

– Так ты, товарищ, против помещиков-мироедов боролся?

– Боролся немножко, – засмущался Артемий Иванович. – Так вам бомбов-то не надо?

– О! Сам делаешь?

– Сам. Из этого… из трепла.

– Так ты умелец-бомбоделец! А не знал ли ты часом героя Кибальчича?

Артемий Иванович жутко перепугался. Как-то по первости в Женеве он пытался выдать себя за брата Кибальчича, но вышло все как-то нехорошо, и от этого ему пришлось отказаться. Если им и про это известно, то не дошли ли сюда сведения об истории с лягушками?

– Нет-нет, – торопливо сказал он. – А бомбы изготовляем, и отменного качества. Оптом брать будете?

Захаров встал, положил на стул гармошку и, подойдя к Артемию Ивановичу, хлопнул тяжелой рукой Владимирова по плечу. Он был рад встретить родственную душу, даже его засаленная борода распушилась веером.

– Вот это да, вот это я понимаю! Это по нашему, по-русски! Рвануть ихний Парламент динамитом к чертовой матери! А кого вы, товарищ, уже привлекли к нашему делу?

Вопрос поставил Артемия Ивановича в тупик. Он чувствовал какую-то некачественность в том, что единственным сагитированным человеком был Дымшиц. И эта некачественность проявила себя сразу, как только Владимиров сообщил о Дымшице Захарову.

– Нет, товарищ, увольняйте меня, – объявил тот. – Я с этой жидкостной натурой дела иметь не буду. В этом клубе кроме брата-славянина, Тараса Курашкина, ни одного стоящего человека нету!

Захаров формально не принадлежал к социалистическому клубу, более того, он на всех углах провозглашал себя анархистом, однако в клубе он пришелся к месту, так как его неприкрытое юдофобство было хорошим средством от тоски по покинутой родине.

– Чи давно вы приихали до Лондону? – с интересом спросил Артемия Ивановича Курашкин, когда его посадили между хохлом и лопоухим евреем.

– Порядочно, – ответил Артемий Иванович, вспомнив о конспирации.

– Чего, Тарас, к человеку пристал? – воскликнул Захаров.

– Вас як кличут?

– Артемием.

– Так просто Артемием? – настойчиво продолжал выспрашивать хохол.

Почувствовав такой пристальный интерес к своей особе, Артемий Иванович насторожился. Уж больно чем-то родным, охранным, повеяло от Курашкина.

– Да-с, в честь Артемия великомученика назвали, камнем его придавивши.

– А вы Морыса Адлера с клубу знаете? – спросил Курашкин. – Он тут у них председателем сегодня.

– Это который меня из залы выставил? И знать его не желаю.

– А Бейраха? А Степняка? А Пынкуса? А Шлоймаха Хоментовского? А князя Кропоткына? А Лейбу Драпкина? А Добу Гольдштейн? А Фрактовныкова? А Сруля Эвенчика знаете?

– Я вам скажу, дорогой товарищ, за Сруля, – сказал вдруг лопоухий, – что наш Израиль Эвенчик такая сволочь! Всем известно, что он агент Охранки, а то, что он называет следом от приклада казачьей лошади, так он совсем другой формы! Просто лишай, вот что я вам скажу за Эвенчика. Будете с ним здороваться, так руку ему не подавайте. А еще у нас есть жена нашего держиморды Дымшица, Гитля, которая такая гадина, что всем известно, что у ней ничего, кроме гороха, не дождешься. А мужа своего котлетками кормит!

– И сифилис у ней, – внес свою лепту Артемий Иванович.

– Что вы говорите! – загорелись глаза у лопоухого. – А я и не знал.

– Врет он все! Нету у мадам Дымшиц этой болезни. А вам, товарищ Артемий, я не советовал бы слушать то, что говорит Сема Фридман, потому что он работает в шляпном производстве и у него от ртути с головой не в порядке.

– Я бы попросил не выражаться, товарищ Гельман! – вскочил Фридман, и большие уши его побагровели. – Я человек нервный, могу и наделать что-нибудь.

– Да-да, – со всем сочувствием отнесся Артемий Иванович. – Я слышал, что шляпники еще собачье дерьмо собирают.

– Держите меня, – заверещал Фридман. – Я сегодня все-таки наделаю!

Однако держать его никто не пожелал и Сема, повизжав еще для порядка, сел на свое место.

– А еще я вам скажу за товарища Гельмана, – вновь обратился он к Артемию Ивановичу. – Он нанят здесь чистить ватерклозеты и мыть полы, за что ему положена гороховая похлебка, но он этого не делает, а с мадам Дымшиц спит.

– Товарищи! – дверь распахнулась и в столовую вошла Гитля Дымшиц. – Всех просят наверх, там сейчас будут опознавать провокатора!

Все повскакивали с мест и, возбужденно гомоня, повалили наверх. Скамейки в зале уже были сдвинуты к стенам, и в освободившемся месте скучились все присутствующие на собрании. Господин Энгельс, почтительно поддерживаемый под локоть председателем Адлером, надевал очки.

– Проходите, товарищ Гурин, – крикнул Артемию Ивановичу Дымшиц. – Вы ведь из Парижа, вы можете знать его в лицо.

– Я боюсь трупов, – сказал Артемий Иванович.

– Здесь только фотография. Товарищ Шабсельс доставил ее с посланием от наших женевских товарищей, только он не знает, кто из этих тридцати восьми человек – провокатор Гурин.

И тут Артемий Иванович узнал в человеке с забинтованной головой, стоявшем у самой сцены, своего попутчика-еврея.

«Так это меня они тут собрались опознавать! Ну что ж, дорого же я продам свою жизнь!» – подумал он и оглянулся в поисках путей к отступлению. Однако единственный путь закрывали Захаров с Курашкиным и лопоухий Фридман.

Артемий Иванович гордо задрал подбородок и двинулся навстречу своей смерти. Тем временем Энгельс, старчески кряхтя, опустился на колени над разложенной на сцене фотографией.

– Уберите свою лупу: не вижу, – сказал он.

Лупа – собственность типографии – была тотчас убрана.

– Вот он! – закричал Энгельс и уставил на фотографию свой палец. И все, сколько ни было, склонились над фотографией.

В том месте, куда указывал палец основоположника, был изображен некто, державший перед собой грабли так, что они закрывали его лицо, а свободную руку положив на плечо Лаврову.

– Товарищи! – раздался вдруг от дверей яростный голос. – Я вас последний раз говорю, чтоб не мочились под окнами редакции.

– А теперь пару слов имеет наш редактор товарищ Филипп Кранц, – поспешно сказал Адлер, увидев у пришедшего в клуб мрачного редактора в руках толстую суковатую палку, и исчез со сцены.

– Я уже все сказал. А вот этого старикашку на сцене еще раз увижу тут – отделаю палкой.

Переписка с товарищем Даниельсоном и обучение русскому языку у некоего Эраста Пиндара, жены и родственники которого до сих пор считали, что Энгельс должен теперь их за это содержать, не пропали даром: основоположник понял, что пора ретироваться.

– Что вы натворили, товарищ Кранц! – набросилась на редактора спутница Энгельса, когда сам Энгельс вышел уже из зала на лестницу. – Что о нас подумают другие социалисты!

– Вот именно! Как вы смеете! – энергично вмешался Артемий Иванович, поняв, что опасность миновала. – Сортиры надо чистить, тогда и под окна к вам никто ходить не будет.

– В самом деле! – поддержал его Дымшиц. – Где Гельман? Посмотрите на него, товарищи! Вот виновник нашего позора. Мы не можем больше мириться с его распущенностью!

– Фридман сказал, что он спит с вашей женой, – между делом бросил Артемий Иванович.

– Помолчите! Мы обсуждаем важный вопрос. Кого мы можем избрать на место товарища Гельмана?

– Да кому нужна ваша жена! – обиделся Артемий Иванович.

– Вон этого, Шабсельса, выберите, – подала голос мадам Дымшиц. – Третий день задарма у нас живет и съезжать, похоже, не собирается. Вы согласны, товарищ Шабсельс, или будете съезжать?

– Согласен, – промямлил Шабсельс, прижимая к груди фотографию.

– Кроме того, вам придется носить пейсаховку на второй этаж и уголь из подвала на кухню, – сказала Гитля Дымшиц.

– А Гельмана – взашей! – сказал Артемий Иванович.

– В самом деле, Гитля, как нам быть с Гельманом? – сказал Дымшиц. – Придется его выгонять.

– Да куда его выгонишь? У него и дома-то нет. Пусть пока опыт передает.

– Товарищи, мы должны извинится перед товарищем Энгельсом! – крикнул кто-то. – Он уже уезжает!

«Пожалуй, и мне пора ехать,» – подумал Артемий Иванович.

– Не волнуйтесь, товарищи социалисты, – сказал он. – Сейчас мы перед ним извинимся самым лучшим образом. Комар носа не подточит!

– Ханна-то Мандельбойн при Энгельсе какой цыцей себя держит! Устраиваются же некоторые, – проворчал Сема Фридман. – А нас одной гороховицей кормят. Зато мы новую прислугу наняли! Очередной член кружка дармоедов. Ура!

Протиснувшись между Курашкиным и редактором, Артемий Иванович сбежал по лестнице и выскочил на улицу. При помощи Адлера и своей спутницы Энгельс уже забирался в четырехколесный кэб-брум. Следом Адлер подсадил саму Ханну Мандельбойн, поцеловав на прощание в щечку.

– Стоять! – закричал Артемий Иванович, оттолкнул в сторону Адлера, влез в кэб и сказал задохнувшемуся от негодования председателю, усаживаясь рядом с Ханной: – Мы по поручению товарищей. С извинениями. Трогай! Мне в «Отель Клариджа» на Брук-стрит.

Глава 6

5 августа, в воскресенье

Все утро в воскресенье шел дождь, но к обеду распогодилось, выглянуло солнце и Фаберовский решился на верховую прогулку по Гайд-парку. Это было не самое подходящее время для подобных прогулок, поскольку все уважающие себя джентльмены катались верхом по утрам, а вечер – время дам, катающихся в колясках. Однако поляк совершал свои прогулки как раз исключительно ради одной из этих дам, мисс Пенелопы Смит, так как с тех пор как наемным экипажам разрешили проезд по аллее от ворот Королевы до ворот Виктории, и по воскресеньям ее отец стал вывозить свое семейство сюда на катание, это был единственный способ с нею увидеться.

Фаберовский надел цилиндр, визитку из черной вигони и жилетку с отложным воротником и шестью перламутровыми пуговицами и поехал в Гайд-парк. На пропахшем навозом конюшенном дворе офицерского манежа конюх вывел ему кобылу и, взобравшись в седло, Фаберовский направил лошадь к длинному пруду, пересекавшему весь парк и непонятно почему прозванному Серпентайном, любуясь роскошными платанами и вековыми вязами парка, меж которых веселыми пятнами то и дело мелькали зеленые поляны. Вскоре он выбрался на Ринг-роуд, широкую аллею вдоль пруда, по которой в обе стороны двигались ряды нарядных колясок, викторий и ландо с открытым верхом. Дамы прикрывались от солнечных лучей белыми кружевными зонтиками, джентльмены сквозь монокли разглядывали красавиц и обсуждали друг с другом их достоинства.

Пенелопа родилась в Ирландии, где получил степень доктора медицины и долгое время практиковал ее отец, и с восьми до шестнадцати лет училась в Королевском Масонском институте для девочек в Сент-Джонс-хилл. Фаберовский познакомился с ее отцом весной, когда следил за одним негодяем, неким Рейвнскрофтом, у которого доктор Смит был личным врачом. Документы, которые Фаберовский собрал в ходе дела, и показания очевидцев свидетельствовали о совсем иной репутации доктора, нежели та, которой он пользовался в добропорядочных домах. Но пока документы не были явлены на свет, можно было просить его иногда извещать о том, что знает его пациент Андерсон о Монро и Особом отделе. Доктор Андерсон был одним из главных участников борьбы с фениями, а позднее – советником по вопросам, относящимся к политическим преступлениям в министерстве внутренних дел.

Получив ранение в «борьбе» с фениями, Фаберовский, по просьбе Андерсона, сам стал пациентом доктора Смита. Доктор Смит приехал к нему на Эбби-роуд, затем поляк несколько раз ездил к нему на осмотры, где и познакомился с Пенелопой. К этому времени его интрижка с княгиней Радзивилл закончилась крахом. Сперва доктор Смит покровительствовал интересу поляка к своей дочери, так как это злило его ассистента Гримбла, однако вскоре стал активно противодействовать встречам дочери с поляком, отчего Фаберовскому приходилось изображать все их встречи как случайность.

Взглянув налево-направо, он дал кобыле шенкеля и поскакал вдоль пруда к Пороховому погребу, мимо которого шла аллея, доступная для езды в кэбах. Ему не пришлось долго искать наемный экипаж Смита и его семейства, поляк сразу же углядел его среди прочих, более роскошных, экипажей.

Доктору Смиту было уже под пятьдесят, он высоко держал плечи, отчего спина его казалась неестественно прямой, а торчавшая из накрахмаленного воротничка тонкая шея заканчивалась почти лысой головой в высоком цилиндре. Он был членом совета Королевского колледжа врачей, членом Королевского колледжа хирургов, и хотя не слишком видным, но все же фримасоном. Рядом с ним сидел его ассистент, доктор Энтони Гримбл, субъект с моноклем в глазу и с завитыми усами.

Дочь доктора Смита и ее мачеха были примерно одних лет, но разницу между ними можно было сегодня заметить и по выражениям лиц, и по их одежде. Хотя обе носили одинаковые соломенные шляпки и кружевные зонтики от солнца, Пенелопа Смит была одета в простое голубое платье с собранной в складку юбкой и в вязаную кофту с выпущенными поверх жабо и воротником из красной тюлевой ленты с золотыми точками, тогда как миссис Смит была облачена в гораздо более дорогое и соответствующее ее положению платье из полосатого кофейно-розово-голубого шелка с манжетами и воротником из белых ирландских кружев.

Фаберовский развернул лошадь и пустил ее в галоп, доскакал до ворот Виктории, где купил у цветочниц корзинку с розами, и уже медленным шагом направился навстречу ландо доктора Смита.

Доктор заметил его и велел кучеру остановиться.

– Это становится невыносимым! – крикнул Гримбл и в сердцах стукнул тростью в днище кузова. – Стоит нам выехать в парк, мы тут же натыкаемся на мистера Фейберовского!

– Хорошо что наш коротконогий ланкаширец Опеншо не умеет ездить на лошади, – ухмыльнулся доктор Смит. – То-то вы бы все тут собирались как мухи на мою дочь!

Поляк приветственно приподнял цилиндр и подъехал к ландо, намеренно горяча кобылу.

Сперва Гримбл высокомерно поджал губы и отвернулся, но встретившись с насмешливым взглядом Пенелопы, переменил тактику. Он прошелся вслух по деревенской манере поляка сидеть в седле и относительно его Росинанта, которого, наверное, специально для него держат в конюшне, так как на нормальных лошадях Фейберовский цепляется ногами за землю.

– Известно, какой большой знаток лошадей мистер Фейберовский! – подхватил тему доктор Смит. – В казармах конной артиллерии в Сент-Джонс-Вуд до сих пор смеются над тем, как он купил предназначенных на скотобойню столетних одров для своей коляски.

– Зато при собственном выезде. Только на нем стыдно за ворота выехать, вот он и смешит всех, разъезжая среди экипажей на арендованной кобыле!

– Патентованная кляча, – поляк похлопал лошадь по шее. – Лицензированная для провоза одного человека. Не понимаю, чем она вам не нравится.

– Мы не умеем ездить верхом, – сказала Пенелопа. – Даже на ослах.

– Зато Гримбл с Опеншо участвуют в бесконечном «дерби ослов» вокруг Патологического музея у нас в Лондонском госпитале, – сказал доктор Смит. – Кстати, Гримбл, последнее время я склоняюсь к мысли, что вас правильно уволили за нерасторопность в приготовлении препаратов для музея. Я еще в среду просил вас приготовить мне препарат туберкулезных легких для лекции в Королевской больнице грудных болезней. Где он?

– В среду я был занят. Кстати, в тот день я видел, кажется, мистера Фейберовского, который дожидался окончания занятий мисс Пенелопы в Бедфордском колледже!

– Жалко, что не дождался, если это был действительно он, – сказала Пенелопа. – А что вы, Гримбл, делали у моего колледжа?

– Если мне понадобится частный сыщик для слежки за дочерью или женой, Гримбл, можете быть уверены, что я найму не вас, – рассвирепел Смит. – А ваше дело – изготовлять препараты для моих лекций.

– Может быть, вы следите за нами и в Фехтовальном клубе? – язвительно спросила жена доктора Смита.

– Простите, что вынужден прервать вашу семейную беседу, – сказал Фаберовский. – Позвольте, доктор Смит, вручить вашей дочери эти цветы и откланяться.

– Да-да, откланивайтесь, – согласился Смит. – Только поскорее.

Гримбл ревнивым взглядом проследил, как корзина с цветами перекочевала из рук Фаберовского к Пенелопе, и сказал:

– Интересно, Пенни, почему это ты поставила поднесенные мною цветы на пол, в ноги миссис Смит, а его корзинку приняла себе на колени?

– Вы куда-то торопитесь, мистер Фейберовский? – спросила миссис Смит.

– Да, – поляк обеспокоенно оглянулся через плечо, где еще минуту назад заприметил экстравагантную парочку верховых: Тамулти и Артемия Ивановича.

Тамулти был шикарен. У ног его жеребца бежал великолепный белый дог. Артемий Иванович трясся рядом на огромном буром мерине, судорожно вцепившись в гриву и подпрыгивая. Особенно шла ему жилетка с жирной полосой на брюхе и пятнами от пролитых на нее в парижских кабаках соусов и вин, поверх которых блестела толстая цепочка от новых часов.

И все-таки поляк не успел. Тамулти заметил его и подъехал к экипажу.

– Добрый день, мистер Фейберовский, вот ваш друг. Полагаю, ему будет лучше с вами, чем со мной.

И, не дожидаясь ответа поляка, ирландец облегченно ускакал. Понурая спокойная кляча Артемия Ивановича, не видя хвоста впереди идущей лошади, спокойно заснула около ландо, положив голову на заднее лакированное крыло.

– Какого дьяблу пан Артемий тут делает? – зло прошипел поляк.

– Это все Тамулти, – прошипел Артемий Иванович, чье лицо то и дело искажала судорога от тщетных попыток ровно держаться в седле. – Я не хотел.

– Поехали отсюда скорее.

– Господи, но я не знаю как! Она спит!

– Дерните за повод!

Артемий Иванович дернул – и в следующее же мгновение, потеряв равновесие, сполз прямо в коляску доктора Смита с так и не проснувшейся кобылы.