Отрешённые люди

Как только все расселись вокруг стола, императрица, глянув по привычке в окно, в котором начинали плавиться под яркими солнечными лучами завитки морозных узоров, не спеша садиться, облокотилась на высокую спинку своего кресла, обвела собравшихся ровным, спокойным взглядом и, чуть приподняв левую бровь, негромко спросила:

– Чего-то не всех вижу на своей конференции… А где же изволит быть граф Александр Борисович Бутурлин? Что ему помешало присутствовать?

– В отъезде он, в Москву отбыл, – ответил за всех граф Воронцов.

– Мог бы и упредить об отъезде своем, – с явным недовольством в голосе произнесла императрица. – А почему нашего генерал фельдмаршала Петра Семеновича Салтыкова не вижу? Тоже в Москву отправился?

– На смотру, видать, – беспечно отозвался Петр Иванович Шувалов. – Никакого порядка не стало.

– Велите ему прибыть ко мне пренепременно, – напуская в голос суровость, сухо выговорила императрица. – Что ж, приступим, с Богом…

– Чего-то сегодня Алешки Разумовского не видно. Не занедужил ли? – не дал ей договорить Бестужев, не стесняясь, желая уколоть в наиболее уязвимое место.

– Ему мной самолично разрешено не являться. Иные дела у него, – сухо ответила императрица, и нехороший огонек вспыхнул у нее в глазах. – Ты мне это, Алексей Петрович, брось хитрости свои напоказ выставлять. Наперед все их знаем.

– Да что вы, матушка-государыня, – делая невинное выражение, развел руками канцлер, – то я со всей скорбью христианской спрашиваю. Может, вправду, думаю, простудился, а то вчерась его видели без шапки в открытом возке с девками. А морозище-то так и жарит! Рождественские стоят. Тут и до беды недалеко.

– С какими еще «девками»? – вспыхнула императрица. И все поняли, что Бестужев сумел-таки уколоть ее. Но та нашла в себе силы сдержаться и, чуть кашлянув, свела густые брови, спросила канцлера: – Ты лучше начни докладывать, какие новости твои агенты из иных стран сообщают.

– Да особых вестей, матушка, нынче не имеем, – грузно приподнимаясь с кресла, начал тот, – только и сообщили мне, будто бы король прусский, Фридрих, свое посольство к шведскому двору направить собирается.

– Собирается или уже направил? – уточнила государыня.

– Может, пока мы здесь сидим, то уже и отправил. Вести до нас долго идут, кто его знает, что там теперь, в Пруссии, приключилось.

– Сам что думаешь: чего Фридриху от шведов надобно?

– Как чего? – канцлер даже удивился. – Известно дело, союза против нас заключить, чтоб потеснить нас из Европы. Никак не могут попривыкнуть, что Россия давно не та, что была когда-то.

– Это точно, – вставил свое слово Воронцов, – не хотят нас уважать в Европе. Бояться боятся, а уважения не питают.

– Ничего, уважать после станут, когда к боязни попривыкнут, – хмыкнула императрица, – а пока и этого для нас предостаточно.

– Давно их не учили уму-разуму, – подал голос Шувалов, но императрица оставила его слова без внимания, а как бы в раздумье проговорила:

– Выходит, Фридрих в письмах ко мне одно говорит, а на деле другое творит. Славно, славно…

– Ни одному слову Фридрихову верить нельзя, – горячо заговорил Бестужев, – бесстыжие люди – что они, что французики эти, – оседлал он любимого конька, но Елизавета Петровна нетерпеливо махнула рукой в его сторону.

– Подожди тараторить, Алексей Петрович, скажи лучше, а нельзя ли шведам намекнуть, мол, мы об их тайных сношениях с Фридрихом извещены? Но только тонко намекнуть, чтоб не переборщить.

– Отчего же нельзя, то можно, – согласно кивнул головой канцлер, – отпишу нашему посланнику в Швецию.

– А мне думается, шведы и так откажут прусскому королю и на союз с ним не пойдут, поскольку с нами в перемирии состоят. Нарушать его им сейчас ни к чему, то не крымский хан, которого все на нас только и науськивают.

– Все одно, ухо с ними надо востро держать, никак нам простить не могут, что батюшка мой их побил предостаточно.

– Истинно так, – согласно кивнул Бестужев, продолжая стоять.

– Что еще у тебя, Алексей Петрович? Да ты садись, садись, не стесняйся, поди, тяжело стоять-то тебе, – милостиво предложила ему императрица.

– Как можно, матушка, – замахал тот руками, – должность моя такая, чтоб перед вами стоя ответ держать. Еще хотел доложить, что французский король, по наущению недругов наших, отправил в столицу шпиона своего, который рекомендательные письма к разным высоким особам при себе имеет, – и он многозначительно обвел взглядом присутствующих, словно именно они все имели к тому прямое отношение. – Прикажете схватить на границе?

– А зачем? У нас особых секретов нет, пусть поглядит, а в крепость посадить его мы всегда успеем. Приставь к нему своих людей и пусть о каждом шаге докладывают тебе самолично.

– Будет исполнено, матушка, – низко наклонил голову канцлер и опустился в кресло, давая понять, что у него иных сообщений не имеется.

– Что у тебя, Петр Иванович? – обратилась императрица к графу Шувалову. – Слухи идут, что новые деньги готовим, да что-то давно канитель эта тянется. Все ладно ли?

– Да вот принес художества, кои надлежит на монеты нанести. – С этими словами он положил на стол принесенный им бумажный рулон и принялся неспешно его разворачивать. Все сидящие невольно вытянули шеи, пытаясь разглядеть, что изображено на бумаге. Наконец Шувалов до конца развернул лист, прижал его своей табакеркой, поискал глазами, что бы еще поставить на другой конец стремившегося закрутиться обратно рулона, увидел на столике у окна небольшой бронзовый бюст императора Петра Великого и не нашел ничего лучшего, как воспользоваться им в качестве пресса.

На внутренней стороне листа всем открылся довольно искусно нарисованный профиль императрицы Елизаветы Петровны, взятый в овал, с вензелем вверху в нарядном лавровом венце. Рядом был изображен архистратиг Михаил с расправленными крыльями за спиной и огненным мечом в руке. На соседнем рисунке, который, по-видимому, предназначался для обратной стороны монеты, красовался имперский двуглавый орел с хищно вытянутыми шеями и разметанными крыльями. Елизавета Петровна, близоруко щурясь и чуть приоткрыв рот, внимательно вглядывалась в рисунки, которые, по замыслу Шувалова, в скором времени должны будут украсить собой новые российские монеты и наполнить страну, стать предметом торга, обмена, побрякивать в карманах и кошельках. От этой мысли государыне стало не по себе. Она представила, как монеты с ее изображением начнут переходить из рук в руки и каждый, обладающий ими, будет вправе швырнуть, прихлопнуть, придавить, поцарапать принадлежавшее лишь одной ей лицо. Императрица была уже готова отказаться от проекта выпуска новых денег, к чему уже не один год склонял ее Петр Иванович Шувалов. Понимая, что все ждут ее решения, она приготовилась ответить решительным отказом, но что-то заставило ее передумать, и вдруг неожиданно для себя самой заявила первое, что пришло на ум:

– Совсем старухой меня изобразил художник. В гроб краше кладут. Моя бы воля, то наказала б такого прилежно.

– Помилуйте, матушка, – всплеснул руками Шувалов, – то лишь предварительный рисунок, набросок, можно сказать. К тому же сам оригинал, – при этом он выразительно посмотрел на императрицу, – не в силах во всей прелести изобразить ни один художник мира. И примите во внимание, рисунок в двенадцать раз больше того, что на предполагаемой чеканной монете.

Государыня без особого интереса выслушала его слова, ощущая, как в ней борются два человека – женщина и правительница великого государства, – и ни одна из них не могла одержать верх. Поэтому она сочла за лучшее отложить принятие решения на столь болезненную тему до лучших времен. Потому и попросила:

– Ты, Петр Иванович, оставь мне рисунки на денек-другой. Подумаю, посоветуюсь кое с кем.

– Послезавтра зайти, матушка? – с покорностью спросил Шувалов, хорошо понимая, с кем государыня станет держать совет.

– Как решусь, то дам тебе знать.

– Только прошу ваше величество не откладывать на долгий срок, а то уже второй год дело сие важное тянется, – назидательно проговорил он, подчеркивая важность вопроса, подавая императрице свернутый в трубку рулон. И она тут же приструнила его.

– Ты, граф, батюшку моего поставь на место и больше его заместо грузила не пользуй, – погрозила ему пухлым пальчиком государыня.

Шувалов неожиданно густо покраснел, молча взял бюст и понес его обратно на столик. Все присутствующие переглянулись меж собой, радуясь про себя, как императрица ловко урезонила заносчивого графа.

– У меня, матушка, дел множество скопилось из Сибири по неуплате податей, – прокашлявшись и поправив на груди орден Андрея Первозванного, несколько торжественно проговорил князь Никита Юрьевич Трубецкой, не проронивший за время своего присутствия на совещании пока что ни слова.

– Чем объяснишь причину неуплаты? – подняла бровь императрица. – Почему платить отказываются законные подати? Может, злой умысел какой супротив нас имеется?

– От сибирского губернатора Сухарева депеша пришла. Сообщает в ней о нехватке монеты, – сухо сообщил Трубецкой.

– И что делать полагаешь?

– Наказать надо ослушников примерно, – высказал свое мнение Шувалов, оправившийся к тому времени от смущения и ловко поигрывающий холеной рукой золотой табакеркой.

– За иное дело и можно наказать, а тут особой нужды не вижу, – упрямо мотнул головой Михаил Илларионович Воронцов и выразительно глянул на Бестужева, ожидая возражений того. Но канцлер молчал, задумчиво поглядывая в замерзшее окно. Тогда князь Трубецкой, понимая, что иных мнений высказано не будет, предложил:

– Я бы повременил, матушка, с наказанием…

– И это говорит генерал-прокурор отечества моего? – криво усмехнулась императрица.

– Верно говорит, государыня, – неожиданно поддержал того Бестужев, – мне доподлинно известно, что монета, которая в Петербурге чеканится, пока до Сибири ее довезут, то почти год уходит. Ускорить надо дело по чеканке новой монеты.

– Премного благодарен тебе, Алексей Петрович, – насмешливо поклонился ему через стол Шувалов, – без твоего слова у нас в России и курица яйца не снесет. – Но Бестужев, не желая спорить с давним своим соперником, лишь тяжко вздохнул и вновь вперил взор свой в окно.

– А те податные деньги, что в Сибири собирают, куда затем идут? – поинтересовался Воронцов, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Известно куда, в столицу, – ответил, не задумываясь, Шувалов.

– То-то оно и плохо, – хмыкнул Воронцов, – сперва из Сибири к нам везем, а потом обратно к ним. Не дело.

– До иного не додумались пока, – ответил ему сумрачно Шувалов, у которого были свои виды на Сибирь, и он давно мечтал открыть или выкупить там несколько заводов по производству вина. – Как наладим чеканку новой монеты, то в достатке ее будет во всех губерниях.

– Для новой монеты и серебра изрядно потребуется, – не отрывая задумчивого взгляда от оконного стекла, возразил ему Бестужев. – Слыхал я, будто бы в Сибири в восточных землях залежи серебряные имеются. Надо бы рудознатцев направить туда, чтоб доподлинно знать, есть ли там серебро или дальше придется прикупать в иных странах втридорога.

– Тебе, Алексей Петрович, заграничных дел мало, ты думаешь еще и внутренними делами заняться? – не оставил без внимания его предложение Шувалов, ревностно оберегая свои собственные позиции.

Елизавете Петровне стало неожиданно скучно слушать перепалку своих министров, которая начиналась всякий раз, как только они собирались вместе, а потому она, зевнув, махнула рукой и капризно заявила:

– Вы бы, петушки, выбрали другое место для перебранки, никак императрица перед вами…

– Покорнейше прощения прошу, – тут же извинился и тяжело поднялся со своего кресла граф Бестужев. Зато Шувалов не произнес ни слова, надув по привычке свои щеки, но тоже смолк, боясь вызвать взрыв гнева у императрицы, который при всей мягкости ее характера нет-нет да и проявлялся. Сказывалась батюшкина кровь.

На какое-то время в кабинете воцарилась неловкая пауза, прерванная наконец голосом государыни:

– А про рудознатцев согласна я, надо искать серебро, а коль повезет, то и иное ценное чего. Распорядись, Петр Иванович, чтоб академики наши тожесь меж собой споры лишние не вели, а пускай снаряжают экспедиции по отыскиванию драгоценных металлов. Нечего жалование зазря получать.

Все присутствующие заметили, что настроение государыни как-то незаметно само собой вдруг испортилось, и решили, что конференция их вскоре будет закончена. Но императрица с видимым усилием взяла себя в руки и ровным голосом сообщила:

– Забыла я совсем об одном деле… Из Вены мне письмо пришло от сестры моей, Марии Терезии, то тебя, Алексей Петрович, касается, останься. А остальные господа министры мои могут быть свободны.

Все, шумно отодвигая кресла, поднялись, начали кланяться, выходя из кабинета. И лишь чуть сутулая спина графа Бестужева-Рюмина виднелась у большого опустевшего стола, словно нахохлившаяся птица сидела на ветке дерева.

– Знаю, о чем речь, матушка, – как только закрылась дверь за последним из министров, чуть глухим голосом начал канцлер, – о брате моем старшем, о Михаиле. Угадал?

– Чего с тобой поделаешь – угадал, – усмехнулась императрица уголками губ. – Ты ведь у нас провидец, на вершок вниз под каждого человека видишь.

– Ваше императорское величество к тем людям не относится, – поспешал оправдаться Бестужев, не предвидя от начала разговора ничего хорошего для себя.

– Давай, батюшка Алексей Петрович, шуры-муры друг перед дружкой разводить не станем. Ты постарше меня будешь, поумнее, а с меня, с глупой женщины, чего взять? Так, кажется, сестра твоего братца старшего обо мне писала в письмах?

– За что и наказана достойно. Уж пятый годик пошел, как в Сибири. Да теперь безъязыкая. И поделом ей…

– По глазам вижу – жалеешь свояченицу свою.

– Есть немножко, жалко глупую бабу, – чуть хмыкнул канцлер.

– То твое дело. Живи, как совесть подсказывает. А теперь ответь мне, что прикажешь со старшим братом твоим делать? Он мне всю игру портит заступничеством чрезмерным за сербов. Был у нас уже батюшка православный из Трансильвании, как его… – щелкнула пальцами императрица, пытаясь вспомнить трудную фамилию сербского батюшки.

– Николай Баломири, – услужливо подсказал Бестужев, лишний раз демонстрируя прекрасную память, о которой как его друзья, так и враги всегда отзывались уважительно.

– Верно, он самый. Мы тогда повелели всех сербов, что пожелают в Россию переселиться, принимать беспрепятственно. А что вышло?

– А что вышло? – как ни в чем не бывало спросил ее канцлер.

– Скандал вышел! Будто и сам не знаешь?

– Откуда мне знать, – опустил голову Бестужев, чтоб государыня не увидела хитринки, блеснувшей в его глазах. Он через доверенных людей из Вены давно знал о возмущении, в которое пришла императрица Мария Терезия вследствие заступничества Бестужева-старшего за единоверцев.

– Отписала нам императрица, мол, надоел ей братец твой и просит отозвать его из Вены. Что скажешь, Алексей Петрович?

– Что тут говорить, – поскреб чисто выбритый подбородок Бестужев, – вам решать. Он мне как-никак братом доводится, к тому же старшим.

– Зато по твоему ведомству служит. Приструни его как должно.

– Пробовал уже, не слушается, – хихикнул Бестужев, – он с детства меж нами верховодил.

– Женился без нашего согласия при живой жене на какой-то лютеранке, – закипела от возмущения императрица, вспомнив еще об одном нарушении неукоснительных дипломатических правил Михаилом Бестужевым.

– И о том мной было писано брату, – в очередной раз кивнул головой канцлер.

– Если бы не знала примерной вашей службы, братьев обоих, еще батюшке моему, то непременно отправила бы давно ослушника в Сибирь вслед за женушкой долгоязыкой.

– Значит, отзывать Михаила из Вены? – предугадал Алексей Петрович решение императрицы.

– А ты хочешь, чтоб нам по его милости оправдываться перед всем Венским двором? Отзывай. Я указ тот хоть завтра подпишу.

– Слушаюсь, матушка. Велеть, чтоб в столицу возвернулся?

– На короткий срок, а там подумаем. В Дрездене нам ловкий человек нужен. Может, туда его и определим. А приватно отпиши брату, мол, нет нужды ему в столицу с лютеранкой той заявляться. Пусть за границей его и дожидается, а нам ее ни к чему у себя принимать.

– Больна она, Михаил писал. Чахотка.

– Вот пусть врачи немецкие и лечат ее. А наш климат ей на пользу не пойдет, – не пожелала проявить сострадания императрица.

Канцлер поднялся, понимая, что разговор закончен. Если честно, то в душе он едва ли не торжествовал – Михаил, который с детских лет верховодил, а затем и преуспевал, всегда шел впереди, когда они находились оба на дипломатической службе еще при живом отце, всегда чуть снисходительно относился к нему, Бестужеву-младшему. Зато теперь все становилось на свои места, и он может, почти может, праздновать долгожданную победу в незримом противоборстве двух братьев.

– С наступающим Рождеством! – вслед ему произнесла императрица.

– И вас, матушка, – канцлер чуть полуобернулся, но не задержался, вышел из кабинета и, медленно ступая и чуть покряхтывая, начал мучительный для больных ног спуск по мраморным лестницам дворца.

Глава 9

По случаю второго дня Рождества и освобождения Ивана из заточения в доме Зубаревых собрались многочисленные родственники – празднично разодетые, широко улыбающиеся хозяевам, подшучивающие друг над другом, подмигивающие главному виновнику. Иван стоял бочком в сторонке тоже радостный, с поблескивающими глазами.

Хозяйка дома, Варвара Григорьевна, не в меру суетилась, успевая и здороваться с гостями, и носить в столовую очередную закуску, расставлять все в требуемом порядке с помощью старой няни, которую по привычке все звали по-домашнему Прокопьевной.

А праздничный стол уже не вмещал носимых с кухни угощений, но Варвара Григорьевна умудрялась сдвигать одну из тарелок, втискивая очередное блюдо. Тут стояли и баранья нога, запеченная в тесте, а рядом неизменный рождественский поросеночек в румяной хрустящей корочке, горкой высились расстегаи, отдельно красовался пирог из нельмы, искрился холодец янтарной желтизной жирка, особняком, на самом краешке пристроились соленые грибочки, рядом с ними моченая брусника, а чуть дальше квашеная капуста и соленые огурчики. Гости, входя в столовую, первым делом охали от изобилия кушаний, качали головами, втягивали носами тонкий аромат, столь привычный каждому праздничному сибирскому столу.

Хозяин, Василий Павлович Зубарев, прошел в дальний конец стола и, перекрестясь, сел под образами, приглашая и остальных занять места. Рядом с ним тяжело опустился на лавку казачий полковник, крестный Ивана, Дмитрий Павлович Угрюмов, что служил в Тюмени, но по нескольку раз на год приезжал в Тобольск по служебным делам и неизменно останавливался в доме у Зубаревых. Присел и тобольский дворянин Петр Андреевич Карамышев, у которого с хозяином дома велась давняя дружба. Подле него сел кряжистый, осанистый Иван Иванович Пелымский, происходящий из старинного рода сибирских князей, коим в свое время была пожалована грамота на их исконные земли, занимавшие немалую площадь. Но грамота со временем утерялась, земли частью проданы, частью заложены, и последний человек из их рода жил безвыездно в Тобольске на небольшую ренту с малых остатков той земли.

За другим концом стола, напротив хозяина, поместился Михаил Яковлевич Корнильев, благодаря чьим стараниям и был освобожден из острога Иван. А рядом с ним сидели его братья, – Федор, Алексей и Василий, – приходившиеся Зубаревым кровной родней по тетушке их, хозяйке дома Варваре Григорьевне.

В центре меж остальными гостями был посажен городской благочинный отец Павел, человек степенный и рассудительный, служивший в Тобольске уже два десятка лет и знавший наперечет всех горожан от мала до велика. Правда, он был не большой охотник принимать участие в застольях, но и отказать прихожанам не мог, а потому обычно уходил из гостей самым первым, сославшись на многочисленные дела и заботы.

Женщины, по давнему сибирскому обычаю, собрались на другой половине дома, чтоб не мешать мужским разговорам, да и самим им было о чем посудачить, пожалиться друг дружке, а то и спеть что-нибудь из своих девичьих песен, украдкой всплакнуть вдали от сурового мужского окрика и глаза.

Когда мужчины выпили как положено за Рождество, за хозяев дома, за Иваново освобождение, то полковник Дмитрий Угрюмов, голосом, привыкшим отдавать команды и приказания, начал увещевать крестника:

– Сколь раз говорил я тебе, Иван, не ищи правду-матку на свою дурную башку. Ведь говорил? – ткнул он коротким прокуренным пальцем в сторону Зубарева-младшего, сидящего напротив него.

– Говорил, крестный, говорил, – согласно кивнул Иван, аппетитно хрустя соленой капусткой.

– Не захотел меня слушать? Вот и намотал соплей себе на кулак. Ладно, что так еще дело обернулось, а мог бы и годик, а то и поболе в остроге просидеть, и никто бы тебя оттуда не выручил.

– Вы уж скажете, ваше благородие, – чуть сощурил глаза Михаил Корнильев, – мы, чай, не последние руки в городе, выручили бы.

– Как знать, – не согласился с ним полковник, – а был бы на службе, как все добрые люди, то ничего с ним и не случилось бы. Давно бы тебя к себе в конный полк определил, уже до вахмистра, глядишь, дослужился бы.

– Да чего ты все о службе своей толкуешь, – попробовал заступиться за сына Зубарев-старший, – женить Ивана поначалу надо, а потом все остальное приложится. Да и на кого я свое торговое дело оставлю, коль он один сын у меня, а обе дочки замужем?

– По торговому делу он быстро в гору пойдет, – подал голос младший из Корнильевых, Василий.

– Мало вашего брата разоряется в один день? – и не думал сдавать свои позиции полковник.

– Это точно, – вздохнул Василий Павлович, – то пожар, то баржа затонет, а то иная беда найдет, только успевай ворота открывать.

– Алексей вон у нас, – показал пальцем на брата Михаил Корнильев, – вложил все, что за душой имел, в хрустальную фабрику, а случись с ней чего, не приведи Господь, то и нагим останется.

– Типун тебе на язык, братец, – глухо отозвался Алексей Яковлевич, который был на голову выше остальных братьев. – Ты вот при должности в магистрате сидишь, и ладно, а нам голову в петлю совать приходится.

– Все под Господом ходим, – тяжко вздохнул Зубарев-старший, – так говорю, батюшка?

– Истинно так, – отвечал тот, вставая из-за стола, – пойду я, а то дел много.

– Да куда вы? Посидите чуть, – встрепенулся Василий Павлович.

– Нет-нет, благодарствую, – ответил тот, – оставайтесь с миром. – И, перекрестив всех, тихо удалился.

– Ему какая печаль, когда под ним все городские священники ходят, – кивнул вслед отцу Павлу Михаил Корнильев.

– Про него плохого говорить не позволю, – погрозил ему пальцем Зубарев-старший, – он за меня сколько раз перед владыкой заступался?

– Да, владыка у нас нынче сурьезный мужик оказался, – степенно заявил Михаил Корнильев.

– Сказывали мне, – поддержал его младший из братьев Василий Корнильев, – будто бы приказал он выписывать по церквам всех, кто на исповедь не ходит…

– Слыхали о том, – кивнул чубатой седой головой полковник.

– А потом их всех в работу направляет при монастырях, – шепотом закончил Василий и оглянулся на дверь, за которой скрылся отец Павел.

– Особо он татар не любит, – сообщил негромко Карамышев.

– За что их ему любить? Нехристей, – хмыкнул Алексей Корнильев.

– А меня в Санкт-Петербурге татарином назвали, – неожиданно заявил князь Пелымский.

– Расскажи, расскажи о том случае, – подначил его Василий Зубарев, хотя почти все из гостей, включая его самого, хорошо знали о неудачной поездке сибирского князя в столицу.

– Я не слыхал, – хохотнул полковник, наливая себе в рюмку вино, – расскажи, только не особо долго. По-военному.

– Чего там рассказывать, – начал Пелымский, – из столицы указ пришел, чтоб всем людям княжеского достоинства прибыть в столицу для выправления специальных свидетельств о том. Я отнекивался было, не хотел ехать, а губернатор мне, мол, поезжай, да поезжай. Поехал. Нашел дворец, где императрица размещается, а тогда еще Анна Иоанновна государыней была, подошел к караульному офицеру. Говорю ему, так и так, приехал с императрицей побеседовать, – все гости при этих словах дружно захихикали и опустили головы, чтоб не смущать рассказчика. – А он мне и отвечает: если каждый татарин будет императрице докучать, то ей некогда будет и делами своими заниматься. Чего делать? Собрался и обратно поехал.

– Значит, зря в столицу съездил? – хохотнул полковник.

– Почему зря? – не согласился Пелымский. – Парик себе купил, посмотрел, как там все устроено.

– Парик! – не сдерживаясь, захохотал Угрюмов. – В столицу за париком ездил! Вот, Ванька, – обратился он к крестнику, – учись. Был бы на службе, то направил бы тебя в столицу, глядишь, и государыню нашу своими глазами увидел бы. Слушай, крестник, – обнял за плечи Ивана полковник Угрюмов, – от души тебе предлагаю: иди ко мне на службу. Чин дам. Сразу вахмистром назначу. Жалование положу. Ну, соглашайся. А то потом поздно будет.