Отрешённые люди

– Ага, – согласилась Наталья и тут же оживилась, заговорила быстро, почти без перерыва: – Только редко отец выезжает на нем. Я думала, бережет, а он все отнекивается, мол, некогда, дела все. Хорошо быть хозяином в доме, – что хочешь, то и делаешь. А меня маменька все вышивать усаживает с утра и не пускает никуда. В храм и то с теткой Марьей хожу, если маменька приболеет. Ты вон объездил все кругом, а я только в деревне и бывала за рекой, когда по ягоды ездили. Сижу все дома да в окошко и поглядываю. Хоть зашел бы кто.

– Давай я к вам в гости ходить стану, – расхрабрился неожиданно Иван, мне отец разрешит и Орлика запрячь, кататься поедем.

– Что ты! – очень по-женски всплеснула руками Наталья. – Папенька, коль узнает, то прибьет на месте. Он, знаешь, у нас сердитый какой!

– Это кто там сердитый? – послышался сзади голос Василия Пименова, и Наташа, обернувшись, увидела вышедшего на улицу отца с Василием Павловичем Зубаревым. Лица у них слегка раскраснелись, а Пименов и вовсе дожевывал на ходу соленый огурчик, смачно хрумкая. – Я, поди, сердитый? Ты, дочка, сердитых еще и не видывала на своем веку. И не дай бог наглядеться на них.

– Да нет, я… – попыталась возразить мигом оробевшая Наталья, но отец лишь махнул рукой и сгреб ее в охапку, усадил в санки, начал отвязывать застоявшегося Валета, вывел его на дорогу.

– Через Абрамовский мост поедем? – спросил Зубарев-старший.

– Давай через него и махнем, – отозвался Василий Пименов. – Догоняй! – И щелкнул кнутом, покатив вперед.

Василий Павлович на ходу запрыгнул в санки, слегка придавив сидевшего посредине Ивана.

– Подвинься, – коротко бросил ему и поддал вожжами нетерпеливо вздергивающего головой Орлика. – Пошел! – И громко, по-разбойничьи, свистнул так, что из-за соседних ворот затявкали обеспокоенно собаки, и, встав на ноги, перехватил вожжи в левую руку, а правой защелкал в воздухе плетеным кнутом и погнал вслед за уже поворачивающим на Абрамовскую улицу Пименовым.

На реку они выехали почти одновременно, остановились возле штабелей леса, стасканного на берег еще летом и оставленного до распиловки на лесопильне, стоявшей неподалеку. Сегодня, в праздничные дни, она была закрыта, и лишь сторож в большом тулупе, с колотушкой под мышкой, пританцовывал подле ворот, поглядывая на крестьянские обозы, едущие через реку. Пологий берег был сплошь укатан многочисленными полозьями саней, а дальше, по льду, тянулись две дороги: одна на ту сторону деревеньки Савиной, а другая уходила, извиваясь широкой лентой, вниз по Иртышу, сворачивала вправо у Базарной площади, а дальше шла возле крутоярья городского холма, нависшего сверху хищно, как зверь перед броском. Далее, ближе к сизой дымке горизонта, ледовая дорога терялась, поблескивая издалека сине-зелеными искорками накатанного льда, словно по замерзшему оконному стеклу прошел острый отчерк алмазного камня.

Пименов дождался, когда санки Зубаревых остановились рядом с ним, и, весело подмигнув, спросил:

– До Глубокого буерака погнали? Идет?

– Идет, – согласился Василий Павлович, прикидывая на глаз расстояние, – версты с две будет…

– А сколь не будет, все наши, – засмеялся Васька Пименов. – Трогаем?!

– Айда! – щелкнул кнутом Зубарев, свистнул по-особенному, с переливом, да так, что оба жеребца прижали уши, вздрогнули и рванулись вперед, широко выбрасывая ноги и кося друг на друга налитыми кровью глазами.

Орлик оказался более резвым, проворным и с ходу обошел Валета, вылетел на середину ледяной дороги, мерно пошел, набирая ход легко и непринужденно. Иван оглянулся назад и увидел, как Пименов, так же как и отец, стоявший на ногах во весь рост, что-то кричит и охаживает кнутом вытянувшего вперед шею Валета. Проскочили поворот на Базарную площадь, дорога дальше пошла чуть у́же, и Орлик несся по ней стрелой, не оставляя сопернику ни малейшего шанса на успех. Вот уже показалась темная впадина Глубокого буерака, куда тоже уходила ответвленная от основной дорога. Зубарев-старший время от времени поглядывал назад, уже предвкушая победу над другом, как навстречу им из-за поворота показались крестьянские розвальни, с мерно бредущей, покрытой изморозью поверх наброшенной на нее рогожной попонкой небольшой каурой с длинной шерстью по бокам лошаденки.

– Эй, – закричал призывно Василий Павлович, – берегись! – Но лошадь как шла им навстречу, так и продолжала идти. – Спит он там, что ли? – выругался Зубарев-старший и начал понемногу натягивать поводья, боясь на полном ходу сшибиться с встречными санями. Орлик сбавил шаг, и Пименов тут же нагнал их, закричал что-то сзади. – Вот паскудство какое, объезжать их придется, – чертыхнулся Василий Павлович и направил жеребчика с накатанной дороги по целине, чтоб избежать столкновения. В это время возница проснулся, закрутил головой, увидев несущегося прямо на него взмыленного жеребца, дернул поводья и тяжело съехал в сторону, сняв при этом шапку с головы и на всякий случай поклонившись встречным.

– Черт бы тебя побрал, засоню! – Зубарев зло сверкнул глазами на растерявшегося мужика, направил Орлика обратно на санный путь, но было поздно. Пименовские санки проскочили по освободившейся дороге прямо у него под носом и без остановки пошли дальше. Иван увидел смеющееся лицо Натальи, повернувшейся назад и возбужденно размахивающей руками, видно, и ей передалось чувство азарта, радости и пьянящего восторга победы, и столько блеска было в ее широко распахнутых глазах, что Иван удивился, никогда прежде не видевший ее такой, и даже горесть поражения скрасилась от открывшейся ему красоты девушки…

Василий Павлович лишь кисло улыбнулся на бахвальство удачливого соперника, что поджидал их у поворота, приплясывая на утоптанном снегу.

– А я думал, уже все, не догоню тебя, – возбужденно кричал тот. – Ай нет, обошел!

– Случай помог, – отмахнулся Василий Павлович.

– Случай-то случай, да запросто так он не каждому дается. Оно и в жизни так поставлено: одному удача сызмальства светит, а другой, сколь ни ломается, ни горбатится, а все нужду одолеть никак не может. Так говорю, дочка? – обратился к улыбающейся из санок Наталье. – Магарыч с тебя, Палыч. Не откажешься?

– Давай-ка еще на обратном пути потягаемся, – предложил тот, – мой-то все одно ровней идет, и не эти чертовы сани, так сидел бы ты у меня в хвосте, не радовался сейчас, – не сдавался Зубарев.

Ивану интересно и весело было смотреть на отца, который, вырвавшись от домашних повседневных забот, мигом преобразился, помолодел, даже походка стала иной, твердой, легкой. Смешило, как он переживал за случайный проигрыш, пытался доказать преимущество Орлика, размахивал руками, даже притоптывал ногой в расшитом праздничном валенке. И долго еще, может до самого лета, а то и до следующего года будет переживать, вспоминать неудачу, искать виноватых, при этом в душе оставаясь незлобивым и отходчивым человеком, но всегда остающимся при своем мнении, неуступчивым в малом, по пустякам, и горячим спорщиком по любому поводу. В то же время Иван понимал, что проиграй отец в чем-то более важном, главном, что по-настоящему задело бы его, то тогда он снес бы все молча, без слов и крепких выражений, пережил все, никому не показав кипящих внутри чувств и волнений. Уж так он был устроен, воспитан своим отцом – казаться на людях откровенным донельзя, даже чуть простоватым, незамысловатым мужиком, для которого вся жизнь – Масленица, а частые неудачи – всего лишь мало значащие неприятности, которые рано или поздно заканчиваются, уходят, и опять горизонт чист и безоблачен. Зато когда Ивану случалось без предупреждения заходить в комнату к отцу, когда он был там один, то он видел совсем иного человека: жесткого и напряженно-сосредоточенного, с узким прищуром суровых, немигающих глаз. Он даже пугался его такого и, смешавшись, старался быстрее уйти, отложить необходимый разговор на другой раз. Он знал, как отцу трудно вести дела, когда каждый, как сегодня на этих скачках, старался обойти, обставить другого, не испытывая ни малейших угрызений совести, когда разорял, пускал по миру такого же купца, как он сам. Таковы были правила игры и мира, в котором они жили.

Пименов так и не дал уговорить себя повторить состязание на обратном пути, и они возвращались уже неторопливой рысью.

– Дай и мне, – взял Иван вожжи из рук отца, вставая на ноги, и попробовал также по-удалому свистнуть, щелкнуть кнутом в воздухе. Но это у него плохо получилось, хотя Орлик и так понял, что от него требуется, и перешел на крупную рысь, громко фыркая и недовольно тряся головой.

– Устал он, – дернул сына за край полушубка Зубарев-старший, – не неволь его.

Но Орлик, может, и он был недоволен своим несправедливым проигрышем, легко взял разгон и, как в первый раз, оторвался от Валета, нагнал все те же злополучные дровни, но на сей раз мужик заранее съехал в сторону, освобождая дорогу, лихо пронесся мимо опустившей голову в снег заиндевелой лошадки и помчал дальше широкой, крупной рысью, чуть откинув назад голову, покусывая металлические удила. Иван оглянулся и увидел, что Пименов не выдержал, хлестанул своего Валета и погнал следом, возможно, опять надеясь на удачу и новую победу. Но уже перед самым поворотом к городу под копыта Валета попался ледяной катыш, или он оступился, и при этом сбоил, перешел с рыси на резвый галоп, нещадно дергая легкие санки, грозя их перевернуть, оборвать постромки, и Василий Пименов что есть сил навалился, натянул вожжи и с трудом сдержал разбежавшегося жеребца, заставил перейти его на шаг.

Теперь уже хохотал откинувшийся в санках назад Василий Павлович Зубарев, хлопая снятыми рукавицами одна о другую.

– Чего, Васька, – кричал он понуро правившему к ним другу, – получил свое?! Проиграл парню моему, проиграл. А? Каков у меня Иван?! Теперь тебе придется ему магарыч ставить.

– Да, вишь, Валетка сбоил, запнулся малость. Подфартило тебе, а то бы все одно достал твоего молодчика. Я уже и догонять начал… – оправдывался Василий, отирая взмокший лоб. А Наталья выглядывала из-за отца, веселая и озорная, и тоже чего-то выкрикивала, но ее было не слышно за басовитыми, раскатистыми словами Пименова-старшего.

Порешили всем вместе заехать в ближайший трактир отобедать, но Наталья наотрез отказалась, стесняясь признаться, что ни разу не бывала в подобном заведении, а потому поехали в дом к Лимоновым, где уже стоял накрытым праздничный стол и поджидали лишь хозяина с дочкой. Через час Иван с Василием Павловичем, уже подзахмелевшим, разговорившимся, вспотевшим от домашнего тепла, несмотря на предложения хозяев остаться, посидеть еще, насилу отнекались, вышли со двора, отвязали нетерпеливо перебирающего ногами Орлика. Как только тронулись, Василий Павлович похлопал сына по широкому, уже почти мужичьему плечу и, кивнув на дом Пименовых, спросил:

– Чего, Наталья тебе поглянулась? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Значит, скоро свататься поедем. Добрая девка…

Глава 11

В кабинете тобольского губернатора Алексея Михайловича Сухарева сидели в мягких креслах генерал-майор Карл Иванович Киндерман и поручик Гаврила Алексеевич Кураев. Сам губернатор прохаживался по кабинету, время от времени подходя к столу и бросая взгляд на полученное сегодня утром донесение с передового казачьего поста. В нем сообщалось, что степи пришли в движение джунгарские племена и подошли вплотную к казачьим укреплениям. Дозорные насчитали более пяти тысяч всадников, вооруженных копьями и луками, и полагают, что это лишь часть воинов, а главные силы еще на подходе. Посему у губернатора спрашивалось, как быть казачьей заставе, в которой не было и сотни человек.

– Что скажешь, Карл Иванович? – посмотрел Сухарев на генерала, преспокойно посасывающего мундштук погасшей трубки. – Побьют джунгары казаков и у нас с тобой разрешения не спросят.

– У меня нет приказа выступать с вверенными мне полками, – хладнокровно отвечал Киндерман, ни одним мускулом не выдавая своего отношения к происходящему.

– Значит, ждать будем, пока эти джунгары, а с ними и киргизы, до Тобольска доскачут? Так получается? Они нас кругом обложат, а ты будешь распоряжения ждать?

– Я есть человек военный и жду приказ, – словно на плацу, монотонно и невыразительно пробубнил генерал.

«Эх, немец, он немец и есть», – подумал Сухарев и повернулся к поручику Кураеву за поддержкой:

– А ты что скажешь, Гаврила Алексеевич?

– Нельзя им позволить русскую землю поганить! – Кураев соскочил с кресла и бросил косой взгляд в сторону генерал-майора. – Я надеялся найти его превосходительство на боевых позициях, а… застал в теплом кабинете… – Он хотел еще что-то добавить, но сдержался и сел обратно в кресло.

– Мне есть приказ стоять нахт Тобольску! – неожиданно заволновался Киндерман и с силой ударил трубкой по столу, отчего пепел, перемешанный с табаком, высыпался на зеленое сукно, но он даже не заметил этого и продолжал: – Если вы, молодой человек, – он резко повернул голову к Кураеву, – привезли бы мне приказ выступить, то мой конь уже скакал бы через степь, и солдаты раз-раз следом. Есть приказ? Нет приказ.

– Да будет вам приказ, будет, – не вставая, негромко проговорил Кураев и сделал соответствующую гримасу, давая понять, что он не согласен с действиями старшего по чину.

– Карл Иванович, – примирительно начал Сухарев, – я сегодня же отправлю специального курьера в Санкт-Петербург с сообщением о перемещении джунгарских воинов и более чем уверен, – он подчеркнул интонацией последнюю фразу, – что вам последует распоряжение выступить в степь и встать на защиту наших городов. Только вот туземцы-то ждать бумагу из Петербурга не станут. Не лучше ли будет предупредить их намерения?

– Я не совсем понял, что есть «предупредить намерения»? – пожал узкими плечами Киндерман. – Вы, господин губернатор, предлагаете мне напасть первыми, а потом пойти под суд после международного конфликта?

– Господи, – затряс в воздухе руками губернатор и даже ногой от раздражения дернул, зацепив стул, – о чем вы говорите?.. О чем? Там обычные туземцы, инородцы, кочевники с луками и стрелами, которые, может быть, и не знают, что такое граница и где она проходит. Стоит вам со своими полками показаться в степи, как и духа ихнего не будет. Предыдущие губернаторы всегда так поступали. Понимаете, их пужнуть надо чуть-чуть, самую малость – и все на этом!

– Найн, не понимаю, – стоял на своем Киндерман, – война есть война. Нихт ферштейн «пугать», «чуть-чуть», – сквасив губы, передразнил он губернатора.

– Вот дубина, – негромко проговорил Сухарев, ловя взгляд Кураева. Но генерал хоть и не совсем верно понял смысл, но уловил интонацию сказанного, а потому четко и внятно спросил:

– Вас ист дас – «дубина»? Дубина – это есть лес? Зачем здесь лес?

– В лесу живем, – вздохнул удрученно Сухарев. По всему выходило, что отвечать за гибель казачьих постов придется ему одному. Немец-генерал и этот столичный поручик и шагу не сделают, чтоб помочь ему. А в распоряжении самого губернатора находился лишь полк сибирских казаков, которые к тому же были расквартированы в Таре, Омске, Березове, Тюмени, Якутске, Енисейске. Чтоб их собрать, выдать снаряжение, направить в степь, уйдет не менее месяца. При благоприятных обстоятельствах. А в России, тем более Сибири, благоприятные обстоятельства складываются весьма редко, и к этому губернатор Сухарев давно привык и проклинал тот день, когда дал согласие ехать на службу в Тобольск. Губерния вроде русская, но живут в ней и татары, и остяки, и другие народы, от вольностей и дикости которых ему, главному управителю, сплошные неприятности. Прошлым летом он отправился на дощаниках в Томск и за время дороги только пять раз тонул, его чуть не заели комары, мучился желудком от плохой пищи, и когда они наконец-то прибыли к Томску, то встречающие не могли отличить его от рядового казака, до того ободранным он выглядел и более походил на беглого каторжника, чем на правителя края. А теперь еще эти джунгары, невесть откуда взявшиеся на его голову. Он чувствовал, что дело кончится сенатской комиссией, а там уже и до суда рукой подать. Обвинят во всем тяжком и самое малое – отправят в деревню доживать до конца дней земных. Сухарев прислушался: за стенкой послышались тяжелые шаги, бряцанье по полу кованых подков, чье-то тяжелое дыхание. Дверь распахнулась, в кабинет влетел окровавленный казак в форме подъесаула и крикнул:

– Полицмейстера Балабанова убивают!

– Кто?! – почти одновременно вскрикнули все находившиеся в кабинете.

– Солдаты ваши, – ткнул подъесаул в сторону Киндермана.

– Да что он им сделал, Балабанов? – всполошился Сухарев. – Он человек хоть и строгий, но справедливый. Зря не обидит.

– Ни за что привязались, – начал объяснять казак, – шли мы, значит, к их степенству, купцу Крупенникову. С их благородием, полицмейстером, и со мной еще двое казаков было: Ушаров и Ярков, и я, значит, Афанасий Смолянинов. До рогаток дошли, где Ширванский полк стоит, караул держат. Тут к нам десятка два ребят ваших, – он снова кивнул генералу, – и бегут, орут чего-то. Я еще их благородию и говорю, мол, пошли обратно, а то худа бы не хватить. А он мне: «Я тут в городе поставлен за всем порядком смотреть-приглядывать. Неужто побегу?» Остались мы. Те подскакивают и орут в голос: «С праздником, станишные!» Ну, мы им тожесь степенно ответили, поздоровкались за ручку. Глядь, а они все выпимши изрядненько. Один-то к господину полицмейстеру целоваться полез, а тот возьми и оттолкни его в грудь, ну тот и грохнулся взад себя. Вскакивает и с кулаками, кричит: «Убью!» Мы его оттаскивать начали, а другие солдатики нас хвать за грудки и орут непотребное разное, даже сказывать стыдно…

– Где Балабанов? – перебил подъесаула Сухарев. – Жив он? Говори!

– Я когда лошадь чужую поймал, да поскакал сюда, то жив был. А как там дело дальше сложилось, то мне неизвестно.

– Как ты мог бросить полицмейстера одного? – вскипел губернатор. – Под суд пойдешь!

– Почему бросил? Я за подмогой побег, за вами… – растерялся казак, – а там с ним еще двое наших остались… Тоже побитые, как и я, – и он демонстративно вытер нижнюю губу, из которой сочилась кровь. – За что под суд? Что едва живым ушел вас упредить? Их там уже сотни две набежало…

– Едем, – кинул на ходу Сухарев всем находящимся у него в кабинете, натягивая шубу. – Он что, так посреди улицы и остался? – спросил уже направившегося к двери казака.

– Да нет… – ответил тот, – во двор к оружейному мастеру Прокопию Мячикову затащили едва живого. Прокопий мне свояком приходится, так и помог. Да и ружья у него опять же в наличии…

– Какие ружья? – переспросил Сухарев, внутренне холодея.

– Как какие? Обычные, из которых стреляют. Мы и пальнули пару раз…

– В моих солдат? – изумленно поднял белесые брови генерал Киндерман.

– Поверх голов, для острастки, – переминался с ноги на ногу подъесаул. – Но ежели они на приступ пойдут, ворота ломать начнут, то Прокопий, мужик твердый, он натурально по ним стрелять начнет.

– Коней!!! – взревел губернатор. – Всем со мной, господа офицеры.

– Слушаюсь, – коротко ответил Кураев и кинулся одеваться.

– Я попозже подъеду, – сухо проговорил Киндерман. – Мне еще по делу надо…

– Какие могут быть дела, когда там смертоубийство вот-вот случится?

– Буду позже, – упрямо повторил генерал.

– Тьфу на тебя, – отвернувшись, плюнул под ноги Сухарев и, застегиваясь на ходу, выскочил на улицу.

Возле дома оружейного мастера Мячикова было черно от солдатских голов, покрытых черными поярковыми шляпами, а сами они, в своих темно-зеленых мундирах, сбившись в толпу, похожие издали на волнующийся в непогоду лес, столпились перед закрытыми воротами большого, на десяток окон, дома. В руках почти у всех были палки или доски, выломанные из соседнего забора. Над толпой висел общий крик: «Бей их!» Несколько человек ухватили найденное где-то бревно и дубасили им в ворота, дружно приговаривая на выдохе: «И-и-и-хь-хь!!!» Ворота трещали, но не поддавались. Вдруг из-за ограды грянул раскатисто выстрел, нападающие, бросив свое орудие, откатились назад.

– Пужают! – послышался успокаивающий крик, и ширванцы опять прихлынули к воротам.

– Поджечь их надо! – выкрикнул рослый солдат, стоящий в стороне от остальной толпы.

– Тащи огня! – тут же подхватили остальные.

– Сейчас мы их выкурим!

– Как лисицу из норы!

– Поджарим супостатов!

Послышались удары кресала о кремень, потянуло дымом, и губернатор Сухарев с ужасом представил, что может вскоре произойти. На его присутствие пока никто не обращал внимания, увлеченные дракой с полицмейстером.

– Уезжать надобно отсюдова да казаков поднимать. Вам, ваше высокопревосходительство, с ними одному не совладать, – подал голос губернаторский кучер Михаила, – сомнут… косточки поломают…

– А с нашими как быть? – ткнул его кулакам в бок подъесаул. – Тоже мне голова два уха. Выручать надо как-то их из беды.

– Чего дерешься? – обиженно взвизгнул кучер.

– А ну, помолчи, – отмахнулся Сухарев, – и без тебя голова кругом идет. Что делать, господин поручик? – растерянно обернулся к сидящему рядом Кураеву.

– Как чего делать? Надобно успокоить как-то ширванцев.

– Успокоишь их, – скривился Сухарев, – они сейчас подгуляли, им и море по колено.

– Вы как желаете, а я к своим через огороды пробираться пойду, – вылез из саней подъесаул Смолянинов. – Прощевайте, авось отобьемся. – И он побежал к полуразобранному забору, поглядывая по сторонам.

– Ладно, попробую их урезонить, – обреченно вздохнул Сухарев и тяжело ступил на снег, поправил саблю, направился к отдельно стоящим небольшой кучкой солдатам, которые, похоже, были самые трезвые из всех.

– А ты вот что, – приказал кучеру поручик Кураев, – поезжай округ толпы и прижмись поближе и воротам.

– Не пустят, – закрутил головой в белой бараньей шапке Михайла, но послушно направил коня в объезд бушующих ширванцев.

Меж тем Алексей Михайлович Сухарев обратился к оглянувшимся на него солдатам:

– Здорово, орлы!

– Здравия желаем, ваше высокородь! – недружно, вразброд, ответили они.

– С кем не поладили? На кого войной пошли?

– Да полицмейстер местный, пес шелудивый, укрылся за воротами, а нашим ребятам страсть как хочется выкурить его оттуль да бока намять, – быстро зачастил рыжий, с веснушками на носу, говорливый солдат, не зная, кто стоит перед ним, поскольку на губернаторе была надета плотно застегнутая шуба и он не мог видеть его знаков отличая.

– И не жалко вам, служивые, полицмейстера? Поди, тоже человек божий…

– Божий-то он божий, да нам не пригожий, – не дал губернатору договорить тощий, как хлыст, солдат с длинным носом, достающим едва ли не до верхней губы. – Да и ты бы, ваше высокородь, шел отсель подобру-поздорову, пока тебе шкуру не попортили, – и длинноносый презрительно оглядел губернатора с головы до ног.

– Ишь ты, какой будешь, гусь, – рассердился Сухарев, – да я сейчас прикажу караульному, чтоб свел тебя в острог, да велю прописать полста плетей, тогда будешь знать, как такие слова говорить.

– Да кто ты таков? – вскинулся носатый и, схватив губернатора за обшлага, притянул к себе. – Чем пужать, ты лучше моего кулака отпробуй! – И размахнувшись, со всей силы заехал в глаз Алексею Михайловичу. Тот рванулся, оттолкнул обидчика, при этом шуба его расстегнулась, и столпившиеся вокруг солдаты, ожидавшие нового представления, увидели золотом блеснувшие ордена, большие форменные пуговицы.

– Э-э-э… да то никак генерал… – попятился от губернатора длинноносый.

– Ах, так ты еще драться будешь?! – вконец разозлился Сухарев, держась за глаз. – Да я сейчас тебя! – наскакивал он на солдат, выкидывая вперед кулак в лайковой перчатке и тыча в грудь ближних к нему. – Под суд пойдете! Сошлю! Сгною!

Не выдержавшие такого напора солдаты разбежались, не оказав ни малейшего сопротивления.

В это время поручик Кураев заставил-таки Михайлу подъехать вплотную к толпе солдат, которые уже разложили под воротами оружейного мастера Мячикова небольшой костерок и теперь ждали, когда займется пламя, перекинется на деревянные строения, чтоб беспрепятственно ворваться во двор. Поручик влез на облучок и закричал оттуда, перекрывая гул толпы:

– Солдатушки! Разрешите слово сказать…

– Кто таков? Не знаем? – послышались выкрики со всех сторон.

– Из Санкт-Петербурга привез вам важное известие, – пояснил Кураев и краешком глаза заметил, как сбоку от него здоровый детина, плохо держащийся на ногах, занес руку с зажатой в ней палкой, готовясь ударить его, но два других солдата перехватили палку и оттолкнули пьяного товарища в сторону от саней. – А знаете ли вы, что в том известии?

– Да откуль нам знать?

– Перед нами генералы не отчитываются…

– То не нашего ума дело, – вразнобой отвечали ширванцы, но все они уже подтянулись поближе к Кураеву и с живым интересом ловили каждое сказанное им слово.