Эсфирь

– Царь и вправду такой большой? – тихо спросила Гадасса Мардохея. – Скажи, он огромный, как гора? Ты же видел его издалека.

– Ну… да, он высокий. Еще его называют Лонгиманом – должно быть, у него длинные руки.

– Жаль, что мы его не увидим! – вздохнула Гадасса. – Я бы очень-очень хотела увидеть царя.

Одна из дверей в тронный зал была сегодня открыта для всеобщего обозрения. Издалека можно было разглядеть высокие колонны, инкрустированные красным камнем и перламутром. Их много, как деревьев в кедровом лесу!

Вход во дворец украшали огромные крылатые быки с человеческими бородатыми лицами. Если как следует вглядеться, можно было различить уже знакомый по каменным картинам разрез глаз и нос с горбинкой, небольшую бородку с мелкими, красиво завитыми кудрями, корону на голове в виде большого рога.

– А почему нигде нет изображения царицы Астинь? – спросила Гадасса. – Про ее красоту рассказывают легенды, почему же никто не выбил ее лица на камне? Все девочки в Сузах рисуют палочками на песке царицу Астинь, но она у всех выходит по-разному.

– Что ты хочешь от тех, кто поклоняется зверям? – чуть усмехнулся Мардохей. – Они бьют поклоны перед палками и камнями, которые называют божествами, а женщины для них – еще хуже собак…

– Как бы я хотела увидеть еще и царицу Астинь! – сказала со вздохом Гадасса. – Хоть бы одним глазком.

И почти сразу же за столом вдруг зазвенело тихим колокольчиком: Астинь, Астинь, Астинь!

А потом гораздо громче и настойчивее:

– Царица Астинь! Вы слышали? Сейчас сюда приведут царицу Астинь, чтобы показать ее красоту!

И на дворцовой площади отчетливо слышалось одно и то же: Астинь! Царь покажет нам сейчас царицу Астинь!

Мардохей удивленно посмотрел на Гадассу, будто она была виновата в переполохе. Но девочка только пожала плечами. Она уже привыкла к тому, что многие ее желания почему-то сразу же сбывались.

Гости за пиршественным столом пришли в сильное возбуждение, никто не хотел подниматься со своих мест прежде, чем приведут Астинь. Стражники начали подталкивать всех к выходу. Толпа на площади разволновалась еще больше, люди решительно хлынули во дворец, и стражники не смогли сдержать лавину любопытных.

Пришлось применять оружие, и вскоре в царском саду послышались крики и рев, вопли раненых, ругань охранников, стоны затоптанных стариков и крики потерявшихся детей. Гости опрокидывали скамейки, раскидывали посуду и кушанья. Из сада пирующие бросились назад к воротам, но не смогли пробраться на площадь из-за встречной толпы.

Возле Садовых ворот, откуда положено было покидать дворец, началась страшная давка. Стражники получили срочный приказ перекрыть все входы и выходы.

Паника нарастала. Все забыли про пир, даже про царицу Астинь… Главное теперь было – спастись, сохранить жизнь.

Мардохей схватил девочку за руку и побежал к выходу, но поздно: Садовые ворота оказались запружены людьми, пьяные начали драку с царскими стражниками.

– Другого выхода нет, попробуем выбраться через мои ворота, – прошептал Мардохей. – Теперь надо молиться Богу, чтобы нас не увидели в саду. Я знаю, как незаметно пробраться между кустами. Господи, спаси!

И Мардохей, пригнувшись, нырнул в кусты, потянув за собой Гадассу. Сейчас он думал только об обещании, данном дяде Аминадаву: сохранить это дитя даже ценой собственной жизни.

Помолившись, Мардохей побежал между деревьями и кустами жасмина, осторожно отводя от лица колючие ветки и стараясь как можно тише ступать по земле.

Сад, примыкающий к дальним воротам, был заброшенным и неухоженным. Мардохей слышал, что он оставлен в таком виде по приказу царя Артаксеркса – для домашней охоты. Если повезет, они быстро доберутся до ворот, где Мардохея знают все стражники. Все лучше, чем быть затоптанными пьяной толпой…

Вдруг Мардохей резко остановился. Рядом послышался шум и треск сучьев, словно навстречу им двигался крупный зверь – олень или медведь, но явно не человек.

Мардохей дернул Гадассу за руку и сам тоже упал в траву, вжался в землю, притаился. Он знал: иногда по недосмотру слуг из царского зверинца сбегают дикие звери. С величайшей осторожностью раздвинул Мардохей ветви кустарника и вдруг в нескольких шагах увидел… царя Артаксеркса – растрепанного, грязного, с перекошенным от гнева лицом.

Великий царь самозабвенно рубил ветки деревьев, топтал их ногами, рычал и что-то бормотал в ярости. Глаза его были красны, язык вывалился…

Гадасса сидела на корточках и в изумлении смотрела из-за кустов на странного человека, который вдруг принялся неистово топтать свой расшитый золотом плащ. Белые цветы жасмина кружились вокруг него, как снег, выпадающий в горах в самые лютые зимы. Ветки крошились под острым мечом, подобно телам лютых врагов.

– Кто это? – шепотом спросила Гадасса.

– Царь, – ответил Мардохей беззвучно, одними побелевшими губами.

По застывшему выражению его лица Гадасса поняла: сейчас нельзя задавать никаких вопросов. Она и сама догадывалась: если человек в венце их заметит, это будет означать верную гибель – никто из простых смертных не должен видеть лицо царя, а тем более такое лицо.

Мардохей бесшумно опустил ветки и начал молиться. А Гадасса никак не могла оторвать взгляда от страшной картины.

Вдруг царь остановился. Лицо его все еще было красным от гнева. Тяжело дыша, он беспомощно оглянулся по сторонам.

«Сейчас он нас заметит», – мысленно ужаснулась Гадасса.

Неожиданно из-за дерева появился старик. Он был такой худой и немощный, что ему приходилось прижимать к животу тяжелый кувшин, а через его плечо было перекинуто узорное полотенце. Старик молча отер царю Артаксерксу лицо. Потом опустился на колени и принялся тщательно вытирать ему ноги, поднял с земли затоптанный плащ.

Царь что-то недовольно ему сказал, и они вместе скрылись за деревьями, закрывающими заднюю стену царского дворца. Мардохей схватил Гадассу за руку и быстрее рыси побежал к своим воротам.

По счастью, их сторожил сегодня добродушный Джафар. Он узнал Мардохея и без промедления выпустил его вместе с девочкой из дворца. Свобода!..

Мардохей без сил опустился на землю, прикрыл глаза. Вокруг было тихо. Пели птицы. Лишь в отдалении по-прежнему слышались крики, вой военной трубы, невнятные, гортанные возгласы. Каким-то чудом они сегодня остались живы, и это было самое главное.

– Не плачь, все уже позади, – сказал Мардохей, поворачиваясь к девочке. – Ничего не бойся.

– А я и не боюсь, – ответила Гадасса.

– Почему же ты плачешь?

– Мне… мне жалко царя.

– Почему?

– Оказывается, он такой маленький. Он даже ниже тебя ростом. И совсем одинокий. Мне жалко его до слез.

Мардохей настолько удивился этим словам, что не заметил самого главного: Гадасса произнесла длинную фразу ни разу не заикнувшись. Новое, только что пережитое потрясение сумело вытеснить прежний детский недуг. Щеки и нос девочки все еще были перепачканы землей.

Но Мардохея удивило загадочное сияние ее глаз.

– Я и так всегда знала, что ты, Мардохей, выше и сильнее царя. Мне лишь хотелось в этом убедиться, – сказала Гадасса так спокойно, будто и впрямь это она специально устроила весь этот кошмар во дворце. – Но почему ты так смотришь на меня, Мардохей? О чем думаешь?

– Так… Не знаю, – испугался Мардохей своих странных мыслей.

Он не стал говорить, что в очередной раз убедился: Гадасса любимица Того, Кто с готовностью выполняет любые ее желания, даже детские прихоти! Неужто сбываются все произнесенные ею вслух просьбы?

– Я хочу, чтобы ты тоже стал великим человеком, Мардохей. Ты больше других этого достоин, – серьезно проговорила девочка. – И ты должен помогать маленькому царю.

Мардохей рассмеялся, но Гадасса по-прежнему смотрела на него в упор, совершенно серьезно.

– Пообещай мне, пообещай, что не будешь называть меня царем, ладно? – проговорил он, наконец, отсмеявшись. – И не наказывай меня, возвеличивая перед другими. Сила твоя так велика, что ты, если захочешь, сама скоро сделаешься царицей, несмотря на твой… смешной, грязный нос.

Гадасса принялась сердито оттирать лицо – Мардохей никогда раньше не смеялся над ее внешностью. С его стороны это было похоже на…

4

…заговор и предательство.

Артаксеркс медленно обвел глазами всех сидевших вокруг его престола: то, что произошло сегодня во дворце, было похоже на заговор и предательство. Почему царица Астинь отказалась явиться на пир? Сейчас он не в силах был думать об этом здраво.

В голове царя крутилось лишь одно: предатели, все предали меня, выставили на посмешище… И те, кто сидел в тронном зале… И те, кто пожирал хлеб и соль с царского стола под шатром в саду… Женщины, напившиеся вместе с царицей сладкого вина и теперь хихикающие в дальних комнатах… Стены… Весь город… Надменные Сузы… Все! Все предали своего царя. Пусть никто теперь не ждет пощады.

Когда Артаксеркс Лонгиман вернулся в тронный зал, лицо его было спокойным, словно высеченным из камня. Плечи прикрывала новая накидка, расшитая драгоценными камнями. Ее принес Харбона вместо плаща, изрубленного на куски и затоптанного в землю.

– Что молчишь, старая сова? – тихо и устало сказал царь Харбоне в саду. Эти привычные слова означали: Артаксеркс наконец-то избавился от душившей его ярости. – Много лет я не слышал от тебя ни одного слова. Или у тебя от старости давно отсох язык?

Но Харбона молча поклонился и протянул царю полотенце вытереть потное лицо, а потом кувшин с вином. Царь отхлебнул вина. Вместе с первым же глотком к нему пришло спокойствие и холодная злость.

Артаксеркс вдруг словно прозрел и увидел то, что так долго было от него сокрыто. Все вокруг были предатели. И царица Астинь в первую голову. Никому нельзя верить. Никого нельзя любить. Ни жену, ни друга, ни слугу. Всякий, кто принялся бы сейчас убеждать Артаксеркса в том, что он сам поступил неразумно, призвав царицу красоваться перед князьями и пьяным народом, был бы немедленно зачислен в предатели и заговорщики.

Потому-то старый Харбона упорно молчал в саду, прикрыв глаза тяжелыми веками. Он слышал, как люди Каркаса, начальника дворцовой стражи, палками и мечами разгоняют взбесившуюся толпу, но и по этому поводу не проронил ни слова.

Князья персидские и мидийские, царские евнухи, даже Аман Вугеянин – все разом замолчали, когда Артаксеркс снова вошел в зал. Он казался еще более величественным и грозным, чем прежде. Всем своим видом молодой царь напоминал коршуна. Блестящая накидка на плечах колыхалась расправленными крыльями.

Что было у владыки на уме, когда он медленно вглядывался в побледневшие лица подданных? Его красные прищуренные глаза в этот момент казались нечеловечески зоркими и опасными.

Молчание длилось до тех пор, пока Артаксеркс сам не обратился к великим князьям с вопросом:

– Как поступить по закону с царицей Астинь за то, что она ослушалась царского слова, объявленного через евнухов?

Старые князья переглянулись, закачали головами и разом обернулись к Мемухану, который с невозмутимым видом поглаживал палку, словно заранее знал, что теперь без него не обойдутся.

Мемухан заговорил неторопливо, как бы в печальной задумчивости:

– Так-так-так, я так думаю: не только перед одним нашим владыкой виновата царица Астинь. Не только перед великими князьями, не только перед народом, который кричит сейчас под плетьми и палками. Царица Астинь провинилась перед всеми народами, населяющими сто двадцать семь областей нашего царства, перед тысячами тысяч мужей. Если рассказы о поступке Астинь дойдут до других жен, они начнут пренебрегать своими мужьями и будут оправдываться тем, что, мол, сама царица отказалась явиться перед лицо великого царя царей. Сейчас нужно думать, как не допустить пренебрежения женщин своими мужьями во всем мире. Так-то, вот так…

Стоило Мемухану закончить свою речь, которая, как всегда, поразила присутствующих немыслимым размахом, князья утратили прежнее спокойствие. Оказывается, дело касалось и их личных гаремов.

– Так и будет, если мы сейчас промолчим! – вскричал самый молодой из князей, Каршена. У него был весьма обширный женский дом. – Теперь и наши княгини, и простые наложницы, узнав о поступке царицы Астинь, начнут выказывать нам непослушание. Мы перестанем быть господами в собственных домах!

– Дерзкая женщина! Это хуже, чем нож в печень! – встрепенулся вечно заспанный, ленивый Марсена со щелками вместо глаз.

– В наших краях неверных жен или плохих хозяек принято связывать по рукам и ногам и с камнем на шее бросать в реку. Чтобы не засоряли напрасно землю, не лишали ее плодородия, – вставил слово великий князь Шефар, гневно тряся узкой бородкой.

Несколько князей поддержали его одобрительными возгласами. Лишь князь Мерее, дальний родственник царя, молчал, сжав челюсти. Он боялся, как бы кто не вспомнил, что это он когда-то привез во дворец царицу Астинь.

– Как поступить по закону с царицей Астинь? – возвысил голос Артаксеркс. – Как поступить с царицей по закону?

Слово «закон» властным рыком разнеслось по тронному залу и сразу же направило речи князей в иное русло. Разумеется, Артаксеркс знал про восточный обычай топить в реке надоевших или провинившихся жен. Рассказывали, как однажды Ксеркс, вернувшись из неудачного похода, приказал завязать в мешки и бросить в воду сразу четырнадцать наложниц из своего гарема, которые чем-то провинились в его отсутствие. Но Артаксеркс ни в чем не желал повторять своего отца – тем более в низости и бессмысленной жестокости…

– Так-так-так… Если благоугодно царю, – подумав, сказал Мемухан, – должно выйти особое постановление, которое следует вписать в законы персидские и мидийские. Постановление о том, что Астинь никогда больше не войдет пред лицо Артаксеркса Великого, а ее царское достоинство владыка передаст другой, которая будет лучше ее.

Царь сидел безмолвно и лишь страшно вращал глазами. Мемухан посчитал нужным прибавить:

– Когда все наши жены услышат об этом, они будут еще больше почитать своих мужей. И всякий муж останется господином в своем доме.

И тогда в знак согласия Артаксеркс Великий поднял свой скипетр и указал на Зефара, главного дворцового писца. Ему было велено срочно приступить к составлению указа, о котором сказал великий князь Мемухан.

Царский евнух Авагф проследил за отправкой нового постановления во все области Персидского царства. Указ о том, что Астинь больше не является царицей, Артаксеркс скрепил перстнем с печатью со среднего пальца. Перстень снимался туго – в него успела забиться земля из царского сада. Царь с силой рванул его с пальца. И тогда с царского мизинца упало еще одно кольцо – небольшое, оправленное голубыми лазуритами – подарок от царицы Астинь.

Но никто и не подумал поднять его с мозаичного пола, даже Харбона. Прижав кувшин с вином к животу и незаметно покачивая его, чтобы вино весь день оставалось теплым и пенистым, Харбона стоял возле колонны в печали. Он многое знал наперед и умел…

Глава третья

Загадка Абихаила

1

…разгадывать загадки.

Абихаил был самым младшим среди трех братьев и больше всех любил загадывать загадки, складывать притчи и толковать сны. Иногда Абихаил выражался так путано и пел такие бессмысленные песни, что его не понимали даже родные братья.

Средний брат – здравомыслящий и расчетливый Иаир – наотрез отказывался понимать такие «глупые глупости». Старший брат Аминадав, мудрому спокойствию которого могли бы позавидовать многие из столетних старцев, выслушивал загадки и песенки Абихаила, но с немалым для себя усилием.

Три родных брата-иудеянина, из колена Вениаминова, родились и жили в Сузах. Их отец еще в молодые годы перебрался сюда из Вавилона. Как теперь оказалось, выбор города для торговых дел был сделан наилучшим. Братья унаследовали от отца небольшую лавку, где неплохо торговали тканями, пуговицами и нитками – как для плетения тонких женских накидок, так и для рыболовных сетей. Вскоре усилиями Иаира дело стало приносить куда более твердый доход.

Говорят, Иаир Иудеянин даже родился на полу в отцовской лавке: мать как раз зашла за куском полотна, когда у нее внезапно начались родовые схватки. Впоследствии он оказался самым смышленым и расторопным в торговых и денежных делах. Зато Аминадав, несмотря на тихий нрав, был человеком дружелюбным и общительным. Он ревностно следил за соблюдением субботы и главных праздников. Не исключено, что торговые дела в лавке шли как нельзя лучше и благодаря его старательным молитвам.

Младший Абихаил очень рано выучился читать и первое время радовал домашних своей редкой смышленостью и знанием историй из жизни предков. Впрочем, вскоре выяснилось, что многие истории Абихаил выдумывал сам и выдавал за подлинные, уверяя, будто вычитал их в древнем свитке, который от ветхости рассыпался в пыль в его руках.

Абихаил появился на свет, когда родители уже не ждали детей. К тому времени они были немолоды, и старший брат Аминадав с первых же дней стал мальчику воспитателем наподобие отца. Иаир с усердием занимался торговыми делами и старался за троих, радуясь, что никто не путается в его расчетах. Разумеется, братья не воспринимали всерьез выдумки и сказки младшего. До тех пор, пока Абихаил не объявил, что собирается пойти пешком в Иерусалим, к землям предков.

В поход он выходит завтра на рассвете, и у него все для этого готово. Затем Абихаил с готовностью показал братьям холщовый мешочек, в котором лежали несколько сухих пресных лепешек, горсть засахаренных фиников, до которых он был большим охотником, сосуд для воды и большой нож.

– Ножом я буду отбиваться в дороге от разбойников, – пояснил Абихаил старшим братьям. – Я пойду, как Авраам. Если хотите, я вас тоже выведу из чужих земель в края, где течет молоко и мед. Там у нас будут и тук, и виноград, и масло. Так что собирайтесь, братья мои, в дорогу. Хватит сидеть в гнусном каменном городе!

– Тебе не нравятся Сузы? Разве ты не любишь наш дом, нашу лавку? – осторожно спросил Аминадав.

На голом черепе Иаира, где с молодых лет почему-то было совсем мало волос, сразу же начали вздуваться жилы.

– Я ненавижу этот надменный город, и наш серый дом из камня, и особенно нашу лавку, набитую тряпками и пуговицами! – горячо воскликнул Абихаил.

Прозвучало это совсем по-детски, хотя над верхней губой у него уже начали пробиваться усы.

– Я задыхаюсь здесь, и все внутри меня словно горит огнем! Зачем нам оставаться здесь, братья? Предки Авраама тоже когда-то жили в здешних местах, в древнем Уре, недалеко от залива. Но в один прекрасный день они встали и ушли в Землю обетованную…

– Вот и шагай один с двумя сухарями в мешке! – вскипел после таких слов Иаир. – Шакалы в пустыне будут тебе проводниками!

Братья привыкли прощать Иаиру его злой язык. Что делать? Ведь в их роду среди далеких предков числился тот самый Семей, который тяжко злословил против самого царя Давида и был наказан за свою невоздержанность царским сыном, премудрым Соломоном. Так что, если как следует разобраться, Иаир был не слишком виноват в том, что через много поколений именно в его жилах оказалась желчная Семеева кровь, доставляя окружающим немало огорчений.

А вот Аминадав сильно опечалился. Он чувствовал свою вину за то, что плохо научил Абихаила разбираться в жизни. Ведь именно он в последнее время занимался воспитанием младшего брата вместо умерших от старости родителей.

Не только Аминадав, но и все другие иудеи в Сузах хорошо знали: все, кто вернулся в Иудею после Вавилонского плена, пребывали там пока в великом бедствии и унижении. Стены Иерусалима были разрушены до основания, ворота сожжены, от великого храма осталась лишь гора камней. Сейчас иерусалимские иудеи взялись за восстановление храма – даже возвели стены и крышу. Но Тот, Кто прогневался на них, еще не вернул им Своей милости…

Про это много рассказывал на субботних собраниях Уззииль, родной брат которого перебрался с семьей в Иерусалим и слал оттуда просьбы о помощи.

– Здесь мы пока нужнее, чем там, – говорил Уззииль, который ради брата продал большой дом в Сузах и перебрался в более скромное жилище. – Кто, если не мы, сможем поддержать строителей храма? Кто кроме нас переправит в Иерусалим серебро и зерно, чтобы они там не умирали от голода? Какой смысл нам всем вместе погибнуть на родине предков, если здесь мы можем делать полезное и доброе для своих далеких братьев?

Так повелось, что каждую субботу многие из иудеев собирались в домике Уззииля и проводили весь день в молитвах, пении псалмов и рассказах о прежних временах, находя в этом немалое для себя утешение.

Вот и Абихаил тоже неоднократно присутствовал на таких собраниях, все слышал, но понял по-своему. А точнее – совсем ничего не понял. Он усвоил, что до Иерусалима можно добраться на лошадях и верблюдах, как добирались люди, доставлявшие в Сузы слезные прошения. И все потому, что, несмотря на усы над губой, Абихаил оставался в сердце своем неразумным ребенком.

– Что же ты собираешься делать на развалинах Иерусалима? – насмешливо спросил брата Иаир. – Жевать горькую полынь? Если хочешь, я могу хоть сейчас принести тебе из оврага целый пучок. Можешь и здесь обедать травой вместо мяса, хлеба и яиц. А ведь ты, Абихаил, сыт каждый день только потому, что я хорошо торгую тканями и ненавистными тебе пуговицами. Ты ругаешь лавку, которая тебя кормит! Еще одно слово – и больше не сядешь за общий стол, неблагодарный змееныш!

– Не попрекай ребенка куском хлеба! – вмешался Аминадав. – Он хоть и вытянулся ростом до наших плеч, а сам еще не ведает, что говорит.

Он не стал добавлять, что младший брат родился у отца, когда тот уже был не в своем уме и заговаривался. Иаир сам вспомнит.

– Разве наш мальчик виноват в этом? А дорога в иудейские земли трудна и далека. В одиночку туда добраться невозможно, запомни это, Абихаил.

– Нет, возможно, – живо возразил Абихаил. – Еще как возможно! Я слышал, что нужно все время идти в ту сторону, где заходит солнце. Солнце как ворота, которые нельзя терять из вида, – вот что самое главное. Я все продумал: днем, когда солнце стоит высоко над головой, я буду спать в тени камней, а как только оно начнет краснеть и прятаться за край земли, я буду подниматься на ноги и идти дальше. С такой хитростью я без труда пересеку пустыню…

– И попадешь на тот свет! Даже если тебя не укусит змея, когда будешь лежать под камнями, и не загрызет ночью голодный шакал, ты все равно погибнешь от голода и холода, – докончил за брата Иаир. – Неужто ты, мой братец, настолько глуп, что надеешься в одиночку перейти пустыню? Да ты, Абихаил, просто болен опасным безумием!

– Мой мальчик, ты говоришь «пересеку пустыню», будто это двор нашего дома, – спокойно сказал Аминадав, который вообще редко повышал голос и считался тишайшим из людей. – А знаешь ли ты, что такое пустыня? Ты будешь видеть перед собой зеленые поля и овечек, но при приближении этот мираж окажется кучкой засохшей грязи…

– …Или вонючего дерьма шакала! – не удержался Иаир. – Вот тогда ты сразу вспомнишь и про мой хлеб, и про мои пуговицы. Да-да, ты их все сразу вспомнишь, все до одной – и с двумя дырочками, и с четырьмя дырочками, и с ушком, и с перламутровым узором, и крупные, и мелкие, и бисерные… Ты будешь видеть их у себя под ногами и мечтать хотя бы одну поднять с земли, но у тебя в руках окажется вонючее…

Иаир распалился не на шутку, но, заметив строгий взгляд Аминадава, осекся на полуслове. Он вспомнил, что снова перебил старшего брата.

«Глупца убивает гнев, а несдержанного губит излишний пыл», – так нередко говорил Аминадав Иаиру, и тот время от времени все же вспоминал его уроки.

– Знай, мой мальчик: только бедуины умеют пересекать великую пустыню на верблюдах. Они передвигаются большими, очень большими караванами, – ровным, ласковым голосом продолжил Аминадав. – Они возят с собой ослов, кур, собак, большие бурдюки с водой, потому что верблюды для них – все равно что двигающиеся дома.

– Тогда я попрошусь к ним в караван и поеду с бедуинами!

– Ничего не получится. Эти люди молятся своим, пустынным богам. Как только они увидят, что ты молишься нашему Богу, они тут же убьют тебя или бросят на полпути, что тоже равносильно смерти.

– Зачем ты мне все это рассказываешь, Аминадав? Я тебя не узнаю! Ты же сам говорил: есть ли что трудное для Господа? – с обидой в голосе воскликнул Абихаил. – Тогда я буду как Моисей, и передо мной расступятся красные пески пустыни, как морские волны.

– Никто не может сам себя назначить в пророки, – смущенно пробормотал Аминадав, по привычке разглаживая свою раздвоенную бороду, которая в то время была наполовину седой, а наполовину русой, в мелких, золотистых кудрях.

Эта борода словно бы вытекала из уст Аминадава, как тихая река, которая потом разделялась на два потока, и добрый, улыбчивый рот служил ее истоком.

– Иди, но знай, что от меня ты не получишь даже дыма от очага! – сердито отрезал Иаир. – Тебе ведь и без того каждую ночь на голову будет сыпаться манна небесная. Будешь варить ее в котле, делать сладкие лепешки и похлебку. Не забудь только взять с собой большую ложку!