bannerbanner
Последнее поколение
Последнее поколение

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 7

За двадцать лет он покидал Церанг раз шесть-семь: летал в отпуска, летал на симпозиумы, и на защиту… Выдерживал на родине, самое больше, месяц. Потом тянуло назад. Ему казалось – скучает по работе. Но, наверное, тут было что-то другое. Почему-то жизнь земная начинала казаться какой-то… глуповатой, что ли. Будто придуманной нарочно. Благополучие раздражало, возникали злые мысли типа: «Вас бы сейчас под бомбы, вот бы я посмотрел…». Тогда он спешил вернуться на Церанг.

И вот теперь, оказавшись среди настоящих людей Земли (после него, Гвейрана, самый большой стаж на планете из их группы имел Имарн-Краснов – четыре года всего то! – остальные и вовсе необстрелянные новички из нового набора, чёрт бы побрал этот новый набор!) – он вдруг очень остро почувствовал, что не воспринимает себя как одного из них, смотрит, наблюдает со стороны, будто за чужими. Только что отчёт не составляет в уме!

Контрразведка работала оперативно. Всю группу, разбросанную по городам и весям Арингорода, вычислили месяца за три. Так что сидели они недолго. И условия были вполне приемлемыми. Не пятая камера, конечно, но жить можно. Обстановка напоминала, скорее, казарменную, чем тюремную. Стены, крашеные в бледно-жёлтый цвет, серое пластиковое покрытие на полу. Кровати в два яруса – именно кровати с пружинами, а не жёсткие нары. Стол, покрытый клеёнкой, и табуреты вокруг. Отдельный туалет и душ. Отдельная комнатка для двух женщин, входящая в общий холл с длинным жёстким диваном и маленьким телевизором напротив. И неважно, что показывают по нему сплошную государственную пропаганду и сомнительную хронику военных успехов, главное, нет ощущения полной изоляции от мира… Или есть? Ведь сокамерников его интересует совсем другой мир – что им до этого?

Так или иначе, кормят их здесь неплохо. До сих пор в помещении стоит запах вареной рыбы – на завтрак давали. А кто, ответьте, на воле может позволить себе рыбу, в наше-то время? На допросах не бьют, сами сказали. Тогда какого чёрта психовать и беситься? Это непрофессионально, в конце концов!

Отчуждение возникло сразу, едва Гвейран переступил порог камеры. Во-первых, он осознал, что винит коллег за провал. А как не винить? Наверняка, кто-то один, из новичков, допустил промах, попался – и пошло-поехало. Расстреляют теперь всех, и двадцать лет работы коту под хвост!

Во-вторых, не успел он войти, к нему, вместо приветствия, кинулись с расспросами: «Ну что? Успели сообщить на Землю? Послали СОС?» И как бы он интересно, успел, если связь с Землёй возможна теперь лишь раз в четыре месяца, до ближайшего выхода осталось ещё две недели, и им всем это прекрасно известно? А если бы и успел – что с того? Никто не станет штурмовать Генеральный штаб инопланетного государства ради кучки землян-неудачников. Автономный наблюдатель в полевой обстановке может рассчитывать только на себя, и должен быть готовым погибнуть в одиночку. Это называется профессиональный риск, каждый из присутствующих о нём предупреждён. Тогда к чему болтать зря и питать несбыточные надежды? Ему очень хотелось высказать это вслух, но он сдержался, промолчал, чтобы не обострять отношений с первого же дня – неизвестно, сколько ещё придётся пробыть вместе. Сослался на утомление с дороги, и залез на верхний ярус, носом в стену.

…Люди долго и нервно галдели меж собой, обсуждали, видно, в сотый раз, своё положение, и шансы на спасение, и причины провала – ему уже не хотелось слушать. Потом начали сочинять глупости. Оказывается, цергард Эйнер (о нём, видимо, заслуженно, говорили с ненавистью, именовали не иначе, как «этот инквизитор» или «гестаповец») не только вызывает арестованных к себе в кабинет, но и сам заходит к ним в камеру, причём без всякой охраны. Теперь, когда они все вместе, не взять ли его в заложники, выбраться на волю, и постараться прорваться к челноку, так неудачно оказавшемуся за линией фронта, на территории, захваченной Квандором? Господи, какая чушь! Неужели они ни разу не задались вопросом: почему в этой стране тюремщики так смело входят в камеры, совершенно не опасаются быть захваченными? Да потому что не бывает такого! Лишено всякого смысла. Самоубийственно. Уже более двадцати лет действует нерушимый закон: заложников не спасать, уничтожать немедленно вместе с теми, кто их захватил. И если бы даже дрогнула рука у кого-то из подчинённых, открыть огонь ему приказал бы сам цергард Эйнер – именно так он и поступил бы, Гвейран в этом не сомневался ни на миг – и приказ был бы исполнен…

Принесли обед, стали выдавать через маленькое окошко в стальной двери. Печёные овощи в кожуре. Без соуса, всё равно вкусно. Гвейран любил хверсы, по вкусу они напоминали чуть сладковатый, мылкий картофель. Земляне кривили рот и жаловались на однообразие тюремной кухни… А на бескрайних просторах Церанга, от Северного океана до Южного, в эту самую минуту тысячи коренных обитателей планеты мёрли от истощения, как гнус по осени… Сделалось совсем тошно.

Так и провалялся до ночи, без дела и полезных мыслей. И обитатели камеры, видя такое поведение нового товарища по несчастью, притихли, стали заботливо-вежливы, решив, что бедняга в шоке из-за ареста, и надо дать ему время успокоиться, прийти в себя. В общем, они были совсем не плохие люди. Только наивные не по годам.


Следующий допрос был утром, но не слишком ранним, ближе ко второму восходу. Понятно, что видеть эти самые восходы обитатели нижних уровней здания никак не могли, и некоторых из арестованных это страшно угнетало. Одна из женщин, ксеносоциолог Марта Ли, даже плакала по утрам, причитая, что хочет в последний раз увидеть солнышко, хоть бы раз на прогулку вывели, гады! Гвейран, услышав, только плечам пожал в недоумении: большее, что она могла увидеть наверху – это Акаранг с Гразендой, и вряд ли два чужих светила – одно огромное и тускло-оранжевое, другое – как крошечная, ослепительно-белая точка, могли повлиять на её психику благотворно.

Цергард Эйнер встретил его всё в том же огромном кресле. Сидел, обхватив рукам одно колено, и до безобразия фальшиво насвистывал «марш кровавых ножей». Увидел Гвейрана, перестал свистеть и пожаловался:

– Привычка дурная, денег не будет, – потом спросил буднично, будто не о тюремной камере речь шла, а о номере в гостинице. – Ну, как устроились на новом месте?

– Спасибо, – отвечал Гвейран с достоинством, – неплохо.

Цергард рассмеялся неизвестно чему.

Выглядел он получше вчерашнего, носом хлюпал меньше, но в лице оставалась нездоровая бледность, и губы отливали синим. «Анемия», – подумал Гвейран; кроветворные органы мутантов работали замедленно, этого никакими тренировками не исправить.

– Вы бы ели побольше красных овощей, – посоветовал он, – вам пойдёт на пользу.

Цергард снова усмехнулся.

– Спасибо, учту. А вы передали вашим соплеменникам, что я просил?

– А что вы просили? – озадаченно спросил Гвейран, он в самом деле забыл.

– Ну, как же? Насчёт мер воздействия! – он немого помолчал. – Знаете, я честное слово, не понимаю, ну чего вы упираетесь? Делаете тайну из того, что давно перестало ею быть? Поймите, ведь никого из вас ещё не допрашивали по-настоящему. А когда станем – ни один из вас не выдержит. Вы не представляете, какая это боль, когда клещами с пальца срывают ноготь… – тут он почему-то бросил взгляд на собственные пальцы левой руки, – а ведь это меньшее из того, что имеется в арсенале пыточной камеры. И болевой порог у вас примерно тот же, что у людей, мы проверяли…

«На ком, интересно? – подумалось Гвейрану. – Надо будет спросить».

Эйнер говорил убийственно-спокойно, вроде бы даже с лёгкой грустью, в его манерах и впрямь было что-то иезуитское. Никаких эмоций. Ничего личного. Просто работа, которую он привык делать хорошо.

– Послушайте, я должен вам это сказать. Не знаю, кто вы, зачем пришли к нами, чего хотите… Но вы, лично вы, мне нравитесь, мало того, я вам отчасти обязан. И применение пыток я начну не с вас. И мне вообще очень хотелось бы обойтись без этого. Но как бы вы поступили на моём месте? Если честно?

– Я вас не понимаю, – стоял на своём Гвейран, хоть и понимал, что это уже глупо. – Я не знаю, что вы хотите услышать. Я лояльный гражданин, я врач.

– Вы упрямое животное ишак, – заключил цергард с обидой. – Вы знаете, кто такой ишак?

Гвейран утвердительно кивнул, и его увели. Но с полдороги вернули.

– Те существа в камере встретили вас как знакомого, хотя по документам, между вами не может быть ничего общего. Между собой вы говорите на неизвестном языке, не похожем ни на один из Церангских…

«Идиоты! – мысленно выругался Гвейран. – Могли бы догадаться о прослушке!»

– … вы же не станете этого отрицать?

– Стану, – тупо упрямился «лояльный гражданин» – Я буду отрицать всё.

– Жаль. Я был о вас лучшего мнения. Мне казалось, вы отличаетесь от остальных.

«О господи! Неужели это так заметно?»


Цергард врал. Никакие пытки он применять не собирался. Но не по доброте душевной. Если честно, он и вправду не любил этого дела, потому что знал, на себе испытать пришлось, каково оно. Но если ситуация вынуждала, он без колебания давал команду палачам, и сам присутствовал при пытках, и умел сохранять равнодушный вид, глядя на чужие мучения. Смотрел, как воют и корчатся от невыносимой боли шпионы Квандора или Набара, и никакой жалости не испытывал, потому что видел в этот миг не их изуродованные страданием вражьи физиономии, а чёрное от болотной грязи лицо Прави Иг-ата, с дыркой промеж бровей, с сухарём в зубах. Видел кучи трупов у обочин понтонных дорог – расстрелянные колонны беженцев. Видел дымящиеся развалины домов. И белую руку с тонкими пальцами, торчащую из-под бетонной плиты – он узнал бы её из миллиона рук… Он умел ненавидеть врагов.

Но он не был уверен, что пришельцы – враги.

Инопланетяне придуманные, книжные, обычно делились на две категории. Первая – это чудовища, задумавшие захватить мир. Вторая – раса благородных существ, представителей высшей цивилизации, несущих цивилизациям низшим добро и свет спасения. Обитатели камеры 7/9 не походили ни на тех, ни на других. Больше всего они напоминали обычных церангаров, и не потому, что так хитро маскировались, а по сути своей.

В первые недели он часами посиживал у монитора, наблюдая их камерную жизнь: как они едят и спят, и моются, и пользуются «удобствами». Слушал, как болтают на чужом, уже почти расшифрованном языке (лингвисты, работающие с записями, сразу сказали: никаких осложнений не предвидится, структура примитивная), как ругаются и впадают в отчаяние… Именно так вели себя обычные заключённые, причём не настоящие вражеские агенты, проходившие по его, Эйнера, ведомству, а те несчастные обыватели, что по идиотским подозрениям или соседским доносам попадали в лапы людей Кузара или Репра.

Порой он переставал верить самому себе, начинал сомневаться, заставлял проверять снова и снова. Не были они людьми, хоть ты тресни! И доказательств их внецерангского происхождения имелся целый вагон – документы, анализы, звукозаписи, странные вещички, изъятые при арестах. Всё по мелочи. Достаточно, чтобы убедить любого здравомыслящего человека. Но недостаточно для Совета Цергардов, только и мечтающего найти повод, чтобы его, Верховного цергарда Эйнера, сместить с должности.

А повод, по закону, самим же Советом написанному, был только один – душевная болезнь. (Измену Отечеству в расчёт можно не принимать, уж этого-то обвинения ему никто никогда не пришьёт!) Можно себе представить, как образовались бы цергарды такому подарку, если бы соратник Эйнер вдруг во всеуслышание заявил, будто обнаружил на планете разведгруппу из иного мира! Как вцепились бы в него, наплевав на все записи, анализы и штучки!

Нет, доказательство существования пришельцев должно выглядеть эффектно, чтобы его можно было продемонстрировать всенародно, чтобы не скрыть факт, не замолчать.

И он давно бы уже добыл его, если бы пустил в ход то, что на канцелярском жаргоне контрразведки деликатно именуется «спецсредства для ведения допроса». Но после них – на какую помощь можно будет рассчитывать, если намерения пришельцев изначально были добрыми? Вдруг они умеют осушать топь, останавливать мутагенные процессы, прекращать войны? Вдруг они явились, чтобы поделиться достижениями своей цивилизации с… как там в книжках пишут? С «меньшими братьями по разуму». Вряд ли добрые их намерения останутся неизменны после личного знакомства с пыточной камерой… Тем боле, один неприятный инцидент уже был. Несчастный случай, конечно, никто в нём не виноват. Но отношения лучше не обострять, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснится, что на многострадальную планету нацелились космические захватчики…

В общем, не гуманистические соображения двигали цергардом Эйнером, а самые что ни на есть прагматические. И применять физическое воздействие он не решался, только пугал. Пока. До поры, до времени. А дальше – как сложится. Война план покажет.

* * *

Рабочее совещание было назначено на пятое число месяца арн, (сорок восьмой день зимы по новому стилю) на второй час межвосходья – такая рань! И чего соратникам не спится?

Идти не хотелось. Дураку было ясно: «обсуждение ситуации на южных направлениях» – это только повод. Какая там «ситуация» и что её обсуждать? Линия фронта стоит на месте с самой осени. Идут вялые бои за высоты. Ни одной из сторон не хватает сил на прорыв, и долго ещё будет не хватать – до начала лета. Придёт тепло, растает топь, и весь северный фонт станет, превратившись в непролазную трясину. Тогда оттуда можно будет перебросить на юг вторую ударную армию форгарда Даграна, и отхватить у Набара изрядную территорию тверди для посадки хверсов. Осенью урожай соберут, Дагран уведёт армию на север, на старые позиции, набарцы отобьют свои высоты – и всё вернётся на круги своя. Так происходит уже три года подряд, и Совету Цергардов обсуждать тут решительно нечего.

Поэтому речь на совете пойдёт о другом. О том, чтобы призвать к порядку цергарда Эйнера. Не даёт покоя Верховным соратникам его персона, ну что ты будешь делать!

А ведь сами, сами виноваты! Мало им показалось личной власти, мало почестей, сравнимых с императорскими! Захотелось и потомство пристроить на тёпленькое отцово местечко!

Когда-то, в короткие довоенные годы, цергардов в Совет Генштаба назначал министр обороны, утверждал президент. Времена быстро изменились. Процедура стала обратной, должность Верховного цергарда – пожизненной. А дальше что? Как быть в случае смерти Верховного? По конституции Арингорада, действовавшей года два от силы, – слово за министром обороны. Слово, которое давно ничего не значило, превратилось в пустую формальность.

Устаревший закон было решено изменить. Новый давал каждому из членов Совета право, самому назначить будущего преемника. Дело провернули быстро – каждый думал о судьбе подрастающих детей. Семь голосов было отдано «за», лишь двое голосовали «против»: цергард Сварна, наследников не имевший, и друг его, цергард Реган, потомственный имперский офицер, всегда ставивший государственные интересы превыше личных.

Вот тут и попались они в собственноручно вырытую яму! Кто же мог предвидеть, что именно он, Реган так скоро покинет этот мир, глупо подорвавшись на вражеском (или всё-таки не вражеском?) фугасе в прифронтовом районе? Если бы не спешили они, если бы подождали с законом год-другой, ведь было же время, нестарые всё люди – тогда вышло бы иначе. И это юное чудовище, Эйнер Рег-ат, мутант-вырожденец с глазами профессионального убийцы и замашками диверсанта-смертника, никогда не занял бы место отца.

Никто не верил, что это произойдёт. Реган сына ненавидел – это видели все вокруг. Он хотел от него избавиться, это было очевидно каждому. Отцовскими стараниями, мальчишка прошёл через всё: рабочий лагерь, фронт, пытки… В результате, хрупкое и болезненное «дитя болот», вместо того, чтобы умереть, как тысячи других, плотью превратилось в человека, духом – в нелюдь. Он стал опасен.

Совет ахнул, вскрыв пакет с завещанием Регана. Такого они не ждали. Ярый противник наследования должностей, будто издеваясь, будто в отместку, назначил преемником собственного сына! К власти пришёл мутант. Он по природе своей не мог смотреть на вещи так, как принято среди людей. И жить по человеческим правилам не желал – устанавливал собственные. Народу не нужен был такой правитель.

Оспаривать завещание никто не посмел – это создало бы прецедент на будущее. Попытались решить проблему в обход закона и устава – покушение организовали! Опытных людей нашли. Только принадлежали они, как скоро выяснилось, ведомству покойного Регана, и за отпрыска его готовы были кому угодно зубами глотку перегрызть, хоть всему Совету. Страшные были люди! Закон для них не существовал, только слово командира.

От радикальных мер пришлось отказаться. Можно было подобрать других убийц, закончить дело. Но в этом случае, никто из Верховных больше не мог считать себя в безопасности. Кровь за кровь – это им очень ясно дали понять. Оставалось одно: огрызаться по мелочи, вставлять палки в колёса бесконечными нападками и каверзами. И ждать своего часа – вдруг повезёт?

… Цергард Репр нехотя вылез из постели. Набросил на плечи просторный набарский халат прямого покроя. По чёрному блестящему атласу были вышиты волоченным золотом удивительные листья и цветы, ни на какие из известных растений не похожие – то ли на юге так глубоко зашли процессы мутации флоры, то ли диковины эти были созданы исключительно фантазией тамошних мастериц. Халат этот Репр не любил, носил редко: хоть и был он роскошен до невозможности, и стоил целого состояния, но вышивка кололась с изнанки. Вчера он надел его ради той, что сейчас лежала в его постели и спала, свернувшись уютным комочком, под черным, в тон халату, пуховым одеялом. Была она молода – в дочери годилась – и красива. И покидать её Верховному решительно не хотелось.

Недовольным голосом окликнул он ординарцев, велел подать бельё и мундир. Определённо, он не пошёл бы сегодня на совещание, если бы не был, что называется, героем дня. Это его люди наблюдали и докладывали о каждом шаге соратника Эйнера. Именно они расследовали все подробности ночного происшествия на трассе Крум-Арингор. Репр локти кусал с досады, узнав, как близко к гибели был проклятый мальчишка – и выкрутился-таки, гадёныш!

Но на совете ему предстояло сыграть совсем другую роль – этакого заботливого старшего товарища, пекущегося исключительно о благополучии юного соратника, престиже власти и благополучии Отечества. Хотя в действительности, было ему глубоко наплевать и на первое, и на второе, и даже на третье. На первом месте у цергарда Репра всегда стояло благополучие собственной семьи, и ничего предосудительного он в этом не видел.

У него давно было всё просчитано.

По закону, один из сыновей должен был когда-нибудь сменить в Совете отца. Второму место тоже было обеспечено. Соратник Сварна долго не протянет, это трегард Грасс утверждал со всей ответственностью. И если бы Репр захотел, он вполне мог бы процесс ускорить. Но этого пока не требовалось – мальчики были ещё слишком молоды для большой власти. Пусть Сварна живёт пока, держит место для преемника. А в том, что преемником этим он назначит сына соратника Репра, можно не сомневаться. И неважно, что дружбы между двумя цергардами ровно столько, сколько бывает у ядовитых пауков-сфидр, запертых в одной банке. Сварна сделает это не ради Репра – ради своего любимого Эйнера. Потому что не дурак, и понимает, какие именно мотивы движут чадолюбивым его соратником, почему он спит и видит, как бы изгнать Рег-ата из Совета.

Сварна думает так: если оба сына Репра будут определены, тот, наконец, успокоится, оставит мальчишку в покое… Пустые надежды! Того не знает цергард Сварна, и никто в Совете не знает, что есть у их соратника третий сын. На западе страны, в городке с забавным названием Мугур (степной сурок), подрастает замечательный мальчишка. Хоть и далёк он, но любим отцом не менее двух старших, а как же иначе? Кровь от крови, плоть от плоти… Почему же он должен быть обделён?…

Вдохновлённый этой идеей, цергард наскоро облачился в парадный мундир и поспешил наверх, бормоча себе под нос заготовленную ещё с вечера обвинительную речь.


Совещание было объявлено закрытым, но Совет собрался в зале Церемоний. Потому что в Рабочем, где они обычно собирались узким кругом, недавно начали ремонт. Официальной причиной ремонта была названа необходимость замены электропроводки, вмонтированной в стены. Правда же состояла в другом. Что-то стукнуло в голову подозрительного не в меру цергарда Эйнера, и он велел своим людям проверить помещение на предмет прослушивающих устройств. Те добросовестно выполнили приказ, и обнаружили упомянутых устройств столько, что Совет за голову схватился, выслушав доклад. Почему-то каждый из Верховных воображал, будто замечательная идея установить «пиявки» в Рабочем зале, дабы иметь возможность, отлучившись, подслушивать, что говорят о нём соратники за глаза, пришла в голову только ему одному.

Разумеется, все сделали вид, будто не имеют к шпионским приборам ни малейшего отношения и вообще, страшно возмущены. Благодарили соратника Эйнера за бдительность (надо было видеть при этом их кислые физиономии!). Уже на следующий день три бригады ремонтников монтировками сдирали со стен зала богатые, натурального дерева панели, дотоле так удачно скрывавшие от посторонних глаз дорогую суперсовременную аппаратуру.

Зал Церемоний был в этом смысле безопаснее, в нём прежде не велось кулуарных бесед – только расширенные заседания и праздничные мероприятия государственного уровня.

Названию и назначению своему помещение соответствовало в полной мере, роскошь его парадного убранства живо напоминало о жестоких, но великолепных временах Империи эпохи Тараг, когда красота ценилась больше человеческой жизни.

На стенах здесь тоже было дерево, но не светлый кальп, а благородный тёмный савель с поверхностью, чуть бархатистой на ощупь, с узорчатым рисунком годовых колец и особым тонким запахом, сохраняющимся долгие десятки лет. Даже в довоенные времена реликтовый савель был большой редкостью. На территории Федерации произрастало всего несколько заповедных рощ общей площадью не более сорока лекнаров, и заготовка леса в них была запрещена под страхом расстрела. Древесина, украшавшая стены зала Церемоний, была вывезена из империи Сфу, очень может быть, что контрабандой, потому что законы южан были не менее строги, чем у северного их соседа.

Первые же ядерные удары нанесли природе континента такой урон, что драгоценным стал не только савель и кальп, но даже простая амарга, которая прежде шла разве что на постройку сараев. Вот почему у всякого, кто впервые попадал в зал Церемоний, дух захватывало при виде его несметного богатства.

Весь остальной интерьер был под стать стенам: мозаичные полы старинной работы (перенесены из разрушенного императорского дворца и восстановлены почти полностью) вычурная белая лепнина по карнизу (точная реплика с дворцовой же), обтянутая чуть потёртым, но благородным бархатом мебель на витиевато изогнутых ножках. И совершенно невероятная люстра – тысячи хрустальных подвесок, ниспадающе каскадом с широких серебряных обручей.

Люстру эту Репр не любил, подозревал, что однажды она непременно грохнется вниз под собственной тяжестью, прямо на головы сидящим; он старался держаться от неё в стороне. И ещё его стал раздражать потолок – недавно его зачем-то выкрасили в густо-малиновый цвет, отчего помещение стало казаться низковатым, нарушились изначально гармоничные пропорции. Тяжёлый потолок давил на психику, становилось неуютно.

Точно в центре зала стоял на одной толстой ноге большой овальной стол из чёрного шлифованного камня. Хороший стол. Цергарду нравилось во время заседаний изучать собственное отражение в зеркально-гладкой столешнице, нравилось, то, что он там видел. В отличие от большинства соратников, он, Репр, не раздобрел от излишеств, не обрюзг от груза прожитых лет, не утратил подвижности от работы, в которой немалая нагрузка приходится, помимо головы, и на и другую, прямо противоположную и менее благородную часть тела. Он оставался тем же стройным, подтянутым боевым офицером, каким пришёл в этот зал впервые, два десятилетия назад – моложавым, с квадратным подбородком и чётким рельефом мускулов. А разные неприятные мелочи, вроде тяжёлых мешков под глазами и залысин на висках, на отражении были не видны. Очень, очень удобный стол.

Рядом стояли кресла с высокими спинками и подлокотниками – места для членов Совета. Прежде, в самом начале истории Федерации, они не были закреплены за кем-то из них конкретно. Верховные церграды рассаживались вокруг стола каждый раз по-разному, без всякой системы. Таким способом подчиненным давалось понять: в Совете все равны, никакой иерархии. Но была и ещё одна причина: когда возможные недоброжелатели не знают, какое из кресел ты займёшь в следующий раз, им труднее подложить бомбочку тебе под сидение. Но со временем нравы в Совете сделались более цивилизованными, грубые покушения ушли в прошлое, и каждый облюбовал себе определённое место в соответствии с собственными предпочтениями – один любил сидеть лицом к выходу, другой наоборот, спиной, у третьего находились ещё какие-нибудь капризы…

На страницу:
4 из 7